nils frahm — some
Июнь пролетает незаметно, словно исчезая и тая в воспоминаниях, и остается от него совсем-совсем мало — только лучи канадского солнца, постоянные экскурсии и красочные атласы звездного неба, чуть испачканные грифелями карандашей. Ренджун погружается в учебу полностью, редко звоня бабушке и почти не отправляя Минхену даже короткие сообщения о чем-то, что, наверное, совершенно не имеет смысла. Он сближается с Донхеком на какое-то маленькое расстояние, доверяя ему разглядывать свои записи, и тот это как-то по-настоящему ценит; мало спит и замазывает свои огромные синяки, похожие на необузданные галактики, переливающиеся то синими, то фиолетовыми оттенками, под глазами консилером. Ренджун много думает о том, какая сейчас там, дома, погода: светит ли там пылкое солнце, расцветают ли все новые и новые цветы, повышается ли температура выше двадцати пяти градусов? Потому что здесь, в Канаде, июль встречает его проливными дождями, легкой прохладой и яркой-яркой радугой, лучи которой игриво проскальзывают между тонкой тюлью и остаются, будто бы мазками краски, на стенах. Он наблюдает за тем, как Донхек с прикрытыми глазами слушает музыку в больших, наверное, уже даже вышедших из моды наушников; смотрит на то, как расходятся в разные стороны свинцовые тучи, и как темнота заполняется светом. Мысли Ренджуна перемешиваются, путаются между собой, как вспоминания об его прошлом лете, когда этот глубокий серый цвет словно разъедал голубое небо. Тогда казалось, что весь свет в мире, возможно, закончился, превратился в темные оттенки, а люди и вовсе не заметили, что их настигла темнота — наверное, привыкли к тому, что все вокруг блеклое и грустное, пустое, может быть, как и они сами. Ренджун сидит на кровати, оперевшись о стену, на которой со временем стало еще больше записок, и чувствует, как тоска образовывается в его сердце. Он думает о Джемине так же, как думал весь прошедший жаркий июнь, и представляет, что, наверное, он по-прежнему кормит кошек, носит свои бархатные береты и носочки с кружевами; он думает, что так сильно, так искренне хочет его увидеть и снова соприкоснуться с его холодной ладошкой своей теплой. Поэтому Ренджун берет в руки свой мобильный телефон и пишет Джемину сообщение с приглашением сходить в какую-нибудь очень уютную кофейню. К этому времени за окном небо уже полностью освобождается от этого бесцветного, невыразительного и расплывчатого серого, наполняясь тускло-голубыми оттенками. Солнце светит слабо, будто бы очень-очень устало, и Ренджун чувствует аромат после дождя, мокрой зелени и все того же свежевыпеченного хлеба, исходящий из маленькой форточки на окне. Донхек же прерывается от прослушивания музыки и как-то внезапно начинает о чем-то рассказывать, постоянно неловко поправляя прядки чуть выгоревших волос и направляя взгляд куда-то в сторону. — Тебе правда так нравятся гербарии? — спрашивает Ренджун, когда речь заходит об увлечениях, и рассматривает картонки с наклеенными цветами, которые ему подает Донхек. — Мне Минхен рассказывал, что ты их очень любишь, — внезапно образовывается какое-то печальное и грустное молчание, из-за чего Ренджун понимает, что ему не стоило упоминать своего друга. Поэтому он быстро переводит тему на музыкальные пластинки, а Донхек снова становится до жути тихим. — А ты знаешь, я всегда мечтал быть флористом, — немного уныло произносит Донхек после того, когда они с Ренджуном перестают разговаривать, каждый погружаясь в собственные мысли. — Но мама сказала, чтобы я учил физику и не глупил. А я-то физику терпеть не могу — только звезды нравятся, — Ренджун как-то понимающе кивает, объясняя соседу, что это, наверное, даже нормально в нашем мире, хоть и совсем-совсем неправильно. Через некоторое время, ближе к четырем часа дня, Джемин отвечает на сообщения Ренджуна и присылает адрес какого-то кафе, находящегося неподалеку от его дома. И Ренджун, совсем растерянно, начинает в спешке собираться, потому что очень-очень сильно хочет увидеть Джемина — того, чей облик, силуэт, чьи касания он вспоминал каждый день жаркого июня; посмотреть ему в глаза, бездонные и яркие-яркие, рассказать о каждой мелочи, которая произошла за то время, что они не виделись. Он думает, что это непривычно для него, ведь он никогда так не стремился с кем-то сближаться, но Джемин — особенный; он не такой, как другие — к нему почему-то хочется тянуться. С Джемином хочется открываться во время каких-то особых, глубоких, как синие-синие моря, разговоров, что навсегда потом оседают в памяти якорем; держать его за руку (по-детски наивно, неуверенно, робко) и мельком рассматривать его теплую улыбку; с ним хочется безудержно молчать, наслаждаясь полнейшей тишиной, будто бы обволакивающей, защищающей их от всего мира и прерывающейся шумом города и голосами прохожих. И Ренджун уверен, что он обязательно обойдет с Джемином каждый уголок душного Квебека — главное, чтобы только близко-близко друг ко другу, а в молчании или в нескончаемых разговорах — совсем не важно. Ренджун прощается с Донхеком, замечая, что тот снова глубоко вздыхает, кивая головой и поджимая губы, и направляется на улицу. Сегодня же Канада наполняет город сыростью и серостью дня, который словно тянется бесконечно вечно, несмотря на то, что солнце снова появилось на небе и слабо-слабо светит, оставляя лишь незаметные блики. Июль медленно превращается в сезон проливных дождей, которые тревожно стучат по крышам зданий и остаются капельками на веточках деревьев, и Ренджун чувствует это каждой клеточкой своего тела, вдыхая свежий воздух. Он плетется по каким-то узким улочкам, пытаясь ориентироваться в городе, и немного мерзнет из-за того, что дует прохладный ветер, пробираясь под одежду легким холодом. Пока Ренджун прогуливается по дождливому июльскому Квебеку, он думает о погоде, не зная, какая ему больше всего нравится: пылкая, жаркая, палящая, как дневное солнце, всегда будто бы целующее лучами карамельную кожу; спокойная, умеренная и немного даже грустная, напоминающая пустоту внутри, которая образовывается в огромные космические дыры; или, может быть, дождливая и серая, как ноябрьская осень? Ренджун представляет в своем воображении картинки разной Канады, которой он еще никогда не видел, и решает, что просто любит солнце, а какая за окном погода — совершенно не имеет значения. Потому что солнце — что-то запредельно ценное, наверное, даже очень необходимое, как панацея от самых серьезных болезней. И без солнца гаснет не только весь город, но и сам Ренджун. Чуть позже Ренджун замечает на одной из улиц небольшую вывеску со знакомым названием и, немного подумав, решает зайти в уютное и маленькое кафе. Внутри все обустроено в винтажном, невероятно красивом французском стиле; и эти кожаные диванчики под цвет столиков из темного дерева, и этот запах свежих кофейный зерен, и картины каких-то знаменитых художников на стенах — то, что заставляет сердце Ренджуна едва заметно улыбнуться. Потому что атмосфера этого здания будто бы наполнена каждой частичкой Джемина; каждый уголочек, каждый маленький элемент напоминает о нем (и это внезапно становится чем-то очень дорогим, чем-то очень ценным). Ренджун, не успев даже осмотреться, оказывается в крепких и теплых объятиях, которые словно утягивают его в бесконечность космоса. Он обнимает в ответ (так же крепко), когда понимает, что эта бескрайняя любовь в прикосновениях принадлежит Джемину, что так искренне улыбается и смеется своим заливистым мягким смехом. Через пару секунд — кажется, даже вечных — Джемин выпускает его из объятий, смотря своими искрящимися глазами на Ренджуна; смотря так, будто бы выискивает все мелочи на нем: и родинки, образовывающиеся в созвездия, и испачканные пальцы красками и карандашами, и даже едва заметные веснушки, появившиеся из-за пялящего канадского солнца. — Я так рад тебя видеть, — счастливо произносит Джемин, хватая (как раньше) Ренджуна за руку и ведя ко столику в конце маленького кафе. — И твои руки, кстати, все такие же очень теплые, — добавляет он, когда они усаживаются на кожаные диваны и пристально смотрят друг другу в глаза, будто бы погружаясь в черные зрачки и находя там что-то важное, настоящее. И у Ренджуна от этих слов, кажется, расцветают прямо в легких душистые цветы — те, которые сажает бабушка в свои вычурные горшки; они прорастают листьями и ветками в каждой клеточке его тела, и он ощущает, как сердце разрывается в клочья, словно до размера атома. Ренджун смотрит Джемину в глаза и смущенно опускает голову вниз, потому что взгляд Джемина прорезает в нем огромный, тайный, глубокий млечный путь, лишая возможности выбраться из этой дыры. И ему кажется, что эта темнота совсем не похожа не темноту из его снов — она другая, особенная. Потому что от нее не становится больно; от нее становится как-то слишком хорошо. — Мне нравится, что твои ладони не такие как у всех, теплые, а другие, — Джемин озадаченно поднимает бровь, усмехаясь, и переводит взгляд то на Ренджуна, то на большое (немного грязное) окно. — Они у тебя даже в жару холодные. Поэтому ты особенный, Джемин, — Ренджун делает акцент на этом бархатном и тягучем «Джемин», тоже обращая свое внимание на вид крошечной части города — такой, где совсем-совсем мало людей, а время будто замирает и пропадает, не оставляя после себя ничего, кроме одного момента. После слов Ренджуна они оба замолкают и точно так же, как время, замирают, смотря в это самое грязное и огромное окно. Ренджун рассматривает проезжающие машины, высыхающие лужи, клумбы с неизвестными ему цветами — кажется, хризантемами — и редко проходящих прохожих, которые иногда даже заглядывают в это маленькое кафе либо с совсем хмурыми, напряженными лицами, либо с радостными и полными жизни. Джемин по-прежнему молчит, подпирая ладонью щеку, и улыбается краешком губ — Ренджун это подмечает и улыбается тоже. «Всем кажется, что мир до жути огромный, но на самом деле в этом виде из окна в кафе больше мира, чем на атласе или глобусе» — проскальзывает в мыслях Ренджуна, и на секунду он порывается озвучить эту фразу вслух, но почему-то продолжает молчать, теперь переводя взгляд на Джемина. Он выглядит солнечным и мягким, как зефир, сахарная вата или пуховое одеяло, но его едва заметные синяки под глазами и пластыри кажутся такими же грустными, как и его взгляд — печальный и далекий, хоть и искрящийся совсем немного уловимой надеждой, наверное, даже небольшим стремлением к жизни. Что Ренджун знает о Джемине? Он помнит, что ему нравится молочный шоколад в какой-то голубой обертке, что его мама против уличных кошек, что он любит бархатные береты; помнит рассказанные им истории из детства, аромат сладких, но резких духов на его белоснежной блузе; помнит, что Джемину нравится дождь больше, чем солнце, и его мысли о том, что тучи вовсе не грустные, а просто очень одинокие. Ренджун теряется в собственных размышлениях и пытается понять Джемина, как он понимает свою любимую физику, но приходит к выводу, что совсем-совсем его не знает. Когда Джемин делает заказ, Ренджун подмечает, что он берет слишком сладкий латте макиато с ароматно пахнущей корицей в то время, когда Ренджун уже ждет свой доппио. Эта маленькая разница в предпочтениях забавляет его и заставляет тихо рассмеяться, потому что вот они — абсолютно другие, непохожие друг на друга люди, но отчего-то уже чувствующие запредельную близость. Или так кажется только ему? — Слушай, а расскажи о себе, — внезапно спрашивает Ренджун, когда они пьют свой кофе в одиноком молчании. — Что-нибудь, что мне бы точно хотелось узнать, — он дружелюбно улыбается и случайно обжигается горячим напитком — наверное, это можно было бы сочесть за метафору его попыток заводить с кем-то знакомства или узнавать кого-то ближе. — Я писатель. Вернее, хотел бы им быть, — Джемин вздыхает, и уголки его губ как-то грустно приподнимаются. — Мне нравится кофе, конец июля и начало августа; я не люблю математику и обожаю книги, — он перечисляет каждые мелочи о себе, уводя взгляд куда-то в сторону, и Ренджуну почему-то очень хочется его слушать; слушать долго, без остановки, прерываясь только на то, чтобы сделать глоток ароматного доппио, а затем дальше погружаться в слова Джемина, как в глубокое синее море. — Если ты пишешь — значит ты уже писатель, — отвечает Ренджун и как-то понимающе смотрит, будто бы пытаясь выразить незаметную, но необходимую поддержку — почему-то он в этом уверен. — Пока твои слова образовываются в предложения, а мысли превращаются в текст — ты писатель. И всегда им будешь, — он вздыхает и замолкает, не говоря больше ничего — только допивает свой уже остывший кофе и смотрит на Джемина, который тоже отчего-то притих. Ренджун разглядывает Джемина по деталькам, образовывающимся в красивую картину, словно написанную рукой великого художника. Он замечает его родинки и думает, что они выглядят, как маленькие звезды; обращает внимание на его длинные-длинные и пушистые ресницы, на чуть пухлые губы, на дырочки от проколов в ушах. Ренджуну кажется, что Джемин слишком настоящий и искренний для всего этого мира; кажется, будто если его задеть, то он распадется, рассыпется на осколки и никто не сможет собрать его заново (даже Ренджун бы, наверное, не смог). Он думает, что некоторые люди просто такие сами по себе — хрупкие и беззащитные, очень мягкие, как летние облака, а Джемин — всего лишь один из них. И улыбка его, грустная и светлая, и доброе сердце, и искрящийся взгляд — что-то непорочное, неподдельное, искреннее. Мысли Ренджуна путаются, и он не понимает: то ли это мир такой жестокий и мрачный, такой неправильный, то ли это Джемин чересчур хрустальный и нежный для него? Ведь все его тепло, исходящее откуда-то изнутри, так легко разрушается, когда кто-то неумело держит его сердце и любовь в своих руках — Ренджун уверен в своих размышлениях. Через какое-то время Джемин предлагает Ренджуну пойти прогуляться и покормить все тех же любимых кошек. Они выходят из здания и направляются в сторону дома, не разговаривая ни о том, какая сегодня погода, ни о животных, ни об искусстве, астрономии или физике; они просто молчат, потому что так, наверное, хочется. И Ренджун думает, что сейчас совершенно не нужно разговаривать — только иногда робко оглядывать друг друга, а затем от волнения смотреть под ноги и улыбаться, как маленькие и наивные дети. Но Джемин почему-то решает сделать кое-что еще: он неуверенно касается ладоней Ренджуна своими и сжимает их пальцы, поднимая взгляд и смотря ему в глаза. В эту секунду все вокруг будто бы разбивается вдребезги, и сердце Ренджуна пропускает удар. Ренджун сжимает (посильнее) его пальцы тоже, словно пытаясь в немом молчании сказать, что все в порядке и что ему хочется касаться холодных ладоней Джемина, несмотря на то, что он совсем не любит ни холод, ни зиму, ни лед. Но он же знает, что Джемин на самом деле не холодный, а теплый, как его любимое палящее солнце, и поэтому Ренджун улыбается, делая шаги вперед и не разжимая их переплетенные пальцы. Это касание чувствуется запредельной близостью, пока между ними образовываются необузданные, красивые, такие яркие-яркие галактики, но не те, что из учебников астрономии, а те, что таятся где-то глубоко в сердце. И Ренджун впервые чувствует, как что-то сжимается в солнечном сплетении не от боли внутри. — Я собираюсь забрать Еву домой, — произносит Джемин, когда они доходят до нужного места и, присев на корточки, вместе высыпают корм. — Она начала болеть еще сильнее и за ней нужен хороший уход. Жаль, что Адама не могу взять с собой, — он вздыхает и отворачивается в сторону — наверное, чтобы не было заметно его слишком грустного взгляда. — А где сам Адам? — уныло спрашивает Ренджун, поглаживая пришедшую уличную кошку, которая и вправду выглядит болезненно: ее лапы передвигаются слабо и медленно, глаза все время почему-то слезятся, а сама она совсем исхудала, как тростинка. — Он не приходит? — Ренджун чувствует эту серую атмосферу в их разговоре и кусает нижнюю губу от волнения, надеясь, что он не сказал что-то не так. — В последний раз я его видел двадцать седьмого июня, — Джемин не улыбается, не смотрит своим искрящимся взглядом и не говорит с теплотой в голосе — только наблюдает за тем, как Ева слабенько, будто бы безжизненно, поедает корм. — Соседка сказала, что сегодня он бегал в другом дворе. Возможно, он просто больше не хочет ко мне возвращаться, — Ренджун ничего не говорит в ответ, потому что, наверное, даже не знает, что можно сказать. Поэтому он лишь хлопает Джемина по плечу и подсыпает кошке еще корма, думая, что когда животные не приходят обратно — это как-то очень больно. У Ренджуна никогда не было домашних питомцев, кроме попугая, которого ему подарила бабушка на двенадцатилетие. Он его, наверное, даже очень любил и был привязан воображаемой ниточкой, что тянулась между ними. Ренджун ухаживал за ним самостоятельно, заботился так, как умел в свой юный возраст, и учил разговаривать, будто маленького ребенка. Попугая звали Нептуном — Ренджун до сих пор помнит это имя, которое дал ему из-за того, что очень нравится эта планета; и помнит, как однажды птица вылетела в окно и больше не вернулась; помнит, какая пустота образовалась в его сердце из-за этого; помнит и очень хочет забыть. Когда худощавая кошка доедает корм и убегает на своих тонких лапках в соседний двор, они решают сесть на ближайшую скамью и это напоминает Ренджуну то самое первое число солнечного июня; то самое, когда он увидел на небе ракетку, а Минхен говорил о том, какое тогда было жаркое солнце. Он думает, что с каждым человеком всегда по-разному даже сидишь на лавочках, по-разному разговариваешь, по-разному тонешь в безудержном молчании — таком, которое ощущается либо ударами тока, либо приятной меланхолией. Порой даже кажется, что многие люди просто напросто неподходящие настолько, что хочется от них убежать, спрятаться и больше никогда не видеться; а с некоторыми хочется быть ближе, чем к солнцу, небу или звездам, потому что они — особенные. С Джемином Ренджун чувствует себя правильным; правильным в том, что нет ничего страшного, если он без остановки рассказывает о физике, астрономии и науке, а Джемин — о кошках и литературе; нет чего-то постыдного в том, что ему хочется иногда молчать, иногда погружаться в себя, иногда совсем ничего не делать. Ведь Джемин никогда не скажет ему перестать быть собой, потому что эта его черта характера не является привычной для других; не скажет ему прекратить показывать свои новые стороны, другие и такие же прекрасные, несмотря на то, что Ренджун сам себя еще совсем не знает. Потому что Джемин слишком понимающий и кажется, будто он способен своим состраданием спасти весь мир от горя, разбитого сердца или, может быть, от чего-то еще. Ренджун, усевшись с Джемином на деревянную и немного поцарапанную скамью, поднимает голову и смотрит на небо — так, как смотрел еще там, дома, когда спустился к Минхену на улицу. Он разглядывает облака и думает, что в Канаде небесно-голубой намного нежнее, чем в его родной стране: он здесь невесомый, наверное, даже будто бы растворимый и легкий. А облака здесь больше напоминают сахарную вату, нежели то, из чего они состоят в действительности. Ренджун немного щурится от слабых лучей солнца и поправляет свои чуть растрепанные волосы, которые путаются так же, как и его бесконечные мысли — кажется, они совсем не имеют конца. — Вчера дождь лил всю ночь, а я не мог уснуть, — говорит Джемин, смотря куда-то вдаль и поедая шоколадные конфеты в какой-то разноцветной обертке. — Я читал книгу и меня зацепило размышление про одиночество. Как думаешь, мы всегда остаемся одинокими? — он произносит это с едва уловимой горечью в голосе, и Ренджун чувствует маленькое покалывание в сердце, думая, что никто раньше никогда не спрашивал его о чем-то таком — наверное, потому что люди не привыкли разделять с кем-то такие тяжелые мысли (или просто не хотят к этому привыкать). — Внутри, наверное, мы все одиноки, — отвечает Ренджун после секундного молчания и тоже начинает разглядывать что-то вдалеке: какая-то старушка гуляет с собакой, кто-то очень спешит, говоря по телефону, а кто-то также сидит на скамье, но уже совершенно один — наверное, это даже сейчас очень подходит к его мыслям. — Просто иногда мы находим тех, с кем хочется разделить это одиночество, — он слегка улыбается и медленно, робко, совсем неуверенно кладет свою ладонь поверх ладони Джемина. Их руки соприкасаются, а пальцы крепко переплетаются, но как-то иначе — не так, когда они направлялись в это место. Джемин поворачивается и смотрит то на их ладони, то на Ренджуна, а тот же рассыпается на что-то меньшее, чем атом. Ренджуну хочется задать так много вопросов или сказать столько слов, но он будто не может произнести совсем ничего — только сжимает руку Джемина сильнее и разбивается, крошится, ломается на маленькие-маленькие осколки. Сердце начинает биться быстрее, будто бы пытаясь убежать от чего-то или кого-то, а в голове лишь Джемин, Джемин, Джемин — тот, что прямо сейчас молчит и светится каким-то грустным свечением, держа его за руку. — Хочешь, сходим в парк развлечений? — спрашивает Джемин и внезапно разрывает их прикосновение — то, что, кажется, тянулось целую вечность. — Я знаю, как пробраться на аттракционы после закрытия, потому что делал это уже не раз, — Ренджун, немного подумав, кивает немым «Да», думая о том, что с Джемином отправится куда угодно — хоть в космос, хоть на край света, хоть в другую вселенную.jonah — wicked fever
Когда начинает смеркаться, небо, кажется, будто наполняется смоляной чернотой, похожей на сгустки свежей гуаши; трава превращается в блекло-зеленую, напоминающую выцветший полароид, а глаза людей загораются иначе или вовсе угасают, как старые дешевые лампочки, купленные по скидке в каком-то ларьке. Ренджун идет медленным шагом рядом с Джемином и думает о том, как много оттенков в этом мире и все они, наверное, вовсе не похожи друг на друга; думает, что у всего есть свой цвет, свой вкус, свое ощущение и структура (даже у чувств, что переполняют изнутри, лопаются, как шарики, разрушаются, как самые красивые здания, и чахнут, словно ароматные цветы). Он размышляет и решает, что у боли неоднородный оттенок, а смешанный из нескольких цветов, которые в итоге превратились в блеклый черный; у любви, наверное, оттенок темно-красных ароматных роз — Ренджун не уверен, но почему-то предполагает именно так, может быть, из-за того, что его бабушка по-настоящему любит именно эти цветы; у канадского солнца вкус свежеиспеченного хлеба, а у его любимой книги по астрономии цвет космоса — цвет вечности; у Джемина оттенок похож на исчезающие лучи заката: они тускло-желтые, переливающиеся в пастельные цвета, будто бы нарисованные акварелью, и аромат у него точно спелой вишни. Ренджун рассматривает новые для него окрестности, обращая внимание на небольшие вывески, памятники, красивые декорации — те, которые он раньше видел только в красочных учебниках. Вдоль улицы, по которой они плетутся, выложена искусная плитка и расставлены яркие ночные фонари, светящие пестрым желтым светом, что напоминает Ренджуну свечение маленьких светлячков. Джемин что-то мельком рассказывает про здания, что они проходят, а Ренджун запоминает только какие-то основные факты, вслушиваясь лишь в его голос — кажется, он звучит самой красивой симфонией в сердце, заставляя Ренджуна чувствовать слишком много. Ему хочется это «слишком много» выделить курсивом в своей голове и наивном сердце, что прямо сейчас пропускает удары, наполненные чем-то неведомым ему раньше. Ренджун думает, что эти чувства странные и, может быть, даже неправильные, но почему же тогда от них совсем не хочется избавляться; почему они не разбиваются, как самый красивый и драгоценный хрусталь; почему они не оставляют сотни небольших ранок в его чуткой душе? Он совсем не находит ответов на собственные вопросы и поэтому просто разрешает себе чувствовать так, как не чувствовал никогда. Внезапно Джемин с улыбкой тянет Ренджуна за руку к небольшому ларьку, где готовятся вкусные пончики с сахарной пудрой, и покупает им целый пакет лакомства. Они усаживаются на темно-зеленую траву, поедая сладости, и Ренджуну кажется, что этот момент — маленькое счастье в его фильме жизни. Потому что прямо сейчас Джемин нежно и предельно ласково улыбается, смеется, рассказывает какие-то истории об его любимых писателях, что заставляет Ренджуна чувствовать себя живым, настоящим, искренним, свободным от обязательств и тяжести огромного мира — наверное, это даже странно, но странно по-хорошему. — Мы оба в сахарной пудре, — произносит Джемин, заливисто смеясь и отряхивая посыпку со своей одежды. — Но это стоит того! Ты не представляешь, как я люблю эти пончики, — добавляет он, и Ренджун улыбается в ответ так нежно-нежно, как никогда еще не улыбался, потому что Джемин сейчас такой счастливый, такой мягкий, такой родной; и хочется, чтобы он чувствовал, как это важно — видеть его искреннюю улыбку, излучающую лучезарный свет. — А я такие даже и не пробовал ни разу, — Ренджун тоже отряхивает посыпку с одежды, а затем как-то случайно переводит взгляд на губы Джемина, что испачкались в пудре, и невольно тянется кончиком пальца убрать остатки. — Ты испачкался здесь, — он нежно, будто оттягивая момент, стряхивает сладость, пока время вокруг, кажется, замирает, а дыхание Джемина становится тяжелым, словно пропускающим все эти тягучие секунды через себя. Он медленно-медленно, будто бы очень осторожно и аккуратно, тянется к Джемину, как в законе о силе притяжения из его любимой физики, и чувствует легкую дрожь, пробегающую по телу. Ренджуну кажется, что это — маленькая вечность внутри его сердца, похожая на выдумку из строк самой душевной поэзии; маленькая вечность в таком же небольшом мире, где все окутано миражами, и поэтому он не понимает: это воображение или самая настоящая на свете реальность; реальность, которую можно ощутить, почувствовать, до которой можно дотронуться. Ведь раз Джемин настоящий, мягкий, живой-живой, то и Ренджун тогда тоже? Секунды тянутся длинной нитью бесконечности, пока Джемин не отодвигается и не начинает что-то неуверенно бормотать себе под нос про то, что Ренджун обязательно должен будет попробовать еще несколько его любимых сладостей. И в этот момент Ренджун, кажется, понимает, что с ним определенно что-то не так — наверное, именно в том странном смысле, который не может объяснить ни его любимая астрономия, ни физика со своими глупыми и совершенно бесполезными законами для жизни обычных людей. Потому что разве у всех этих неизвестных и таких острых, таких сильных чувств есть хотя бы какое-то объяснение; хотя бы какое-нибудь точное описание, которое могло бы помочь понять все то, что происходит внутри. Ничего из этого, наверное, не существует, и Ренджуну становится немного больно где-то прямо в груди. Когда уже совсем становится темно так, будто небо укрыто черным и, кажется, бездонным шелковым покрывалом, а на улицах Квебека пустеет, Ренджун медленным шагом доходит с Джемином до парка аттракционов. В полной темноте, прерывающейся лишь светом прожекторов и фонарей, он выглядит жутко и очень загадочно, словно напоминая образы из детских сказок — те, которые Ренджун читал сам еще в самом юном возрасте и хранил каждую книжечку на своей старой полке в стеллаже. Джемин, молча указывая протянутой ладонью на невысокие ворота, останавливается рядом и, слегка топча ногой, призадумывается, приложив пальцы к подбородку. — Раньше здесь было другое ограждение, — выдает он через незаметные пару секунд молчания. — Ты должен меня поднять, — Ренджун хмурится, понимая, что сам по себе он тощий и слабенький для такого, но кивает. — А я перелезу и потом открою ворота, забрав ключи у охранника. Наверняка, он снова спит, — Джемин как-то заинтересованно ухмыляется и вопросительно поднимает брови, будто бы убеждаясь в том, готов ли Ренджун на нечто подобное (и он, конечно, же готов на все-все). Ренджун помогает Джемину перелезть через ворота, после чего оставаясь его ждать в полном одиночестве на пустой улице. В этот момент тени ночного неба поглощают город полностью, словно забирая у всего живого энергию: травы чахнут и вянут, сгустки темных облаков паутиной растягиваются по небу, а сердце Ренджуна пропускает томные удары. Он чувствует, как внутри все окутывают страшные сети, из которых, кажется, совсем нет выхода; пронзительно оглядывает одинокие улицы и ежится от прохлады, размышляя о том, что, возможно, вся эта тьма, вся эта пустота есть в каждом; выдыхает клубки холодного пара, ощущая, как частички его чувств разбираются на атомы. Мысли путаются и напоминают нечто пугающее, неизведанное, будто бы даже чужое и не его вовсе, потому что Ренджун чувствует, как эти атомы его глупых чувств, словно иголки, вонзаются в самое сердце. Он переводит взгляд на небо и рассматривает его по кусочкам, думая, что сейчас оно тоже другое — кажется, будто в нем больше невозможно раствориться, а лишь упасть в бездонную пропасть и разбиться, раскрошиться, разломаться на части; другое даже потому, что в этот момент оно черное, словно полностью залитое густой краской, и не видно на нем совсем ни одной звезды, за которую можно было бы уцепиться, чтобы соединить остальные, маленькие и незаметные, звездочки в одно большое созвездие; другое из-за того, что Ренджун чувствует себя чужим, глядя в самую глубь этих мрачных оттенков, которые словно оседают не только на небе, но и внутри него. Когда Джемин возвращается, Ренджун вздрагивает от неожиданности и, словно маленький ребенок, закрывает ладошками глаза от страха. Джемин же улыбается и слегка его приобнимает, преподнося палец к губам с тихим «тш». Он берет его за руку и ведет в сам парк развлечений, который перестает казаться страшным и пугающим, как в детских книжках со сказками. Аттракционы, автоматы с игрушками, яркие вывески, высокие фонари, гирлянды — все загорается красочными и блестящими огоньками разных оттенков, свечение которых, кажется, напоминает звезды. И Ренджун думает, что они выглядят красиво — только не по-настоящему, а искусственно и поддельно. Они доходят до Колеса обозрения, и Джемин начинает возиться со связкой ключей, чтобы подобрать нужный и запустить аттракцион. Ренджун топчется на месте, улыбается как-то волнительно и счастливо одновременно, думая о том, что Джемин совсем-совсем невероятный, как звезды, галактики и любимый космос; что его это стремление подарить другим счастье и лучик солнца даже в самую темную ночь такое искреннее. Когда аттракцион все же начинает работать, они залезают в кабину и садятся напротив друг друга, смотря прямо в глубокие, бездонные глаза — настолько глубокие, что, кажется, они оба начинают тонуть в воображаемом море. Ренджун думает, что у Джемина глаза красивые-красивые, яркие, самые чистые на свете; думает, что, наверное, на знойном солнце их оттенок напоминает цвет Венеры, а сейчас, в эту темную ночь, они утягивают в бесконечность вселенной своей глубиной и темнотой. Ему хочется раствориться в этой нескончаемой вечности, хочется разбиться и заглянуть как можно глубже, чтобы увидеть каждую тайну, что хранит необузданная душа Джемина — такая душа, которую нужно собирать по кусочкам, потому что по-другому не образуется целая картинка; душа, которая хрупкая, как стекло, и мягкая, как сахарная вата; такая душа, какую хочется узнать, почувствовать, полюбить. Он тянется к нему ближе, будто бы невидимыми ниточками связывая с собой, и чувствует, как быстро бьется его сердце, как дрожат колени и ладони, как внутри все взрывается, крошится в осколочки. Ренджун легонько касается губ Джемина своими, прикрывая глаза и проводя теплой рукой по его мягкой, словно бархатной, щеке. Вокруг все замирает и начинает казаться, что даже вечности будет мало для этого короткого, но чувственного мгновения; мгновения искренней нежности, переполняющей изнутри настолько сильно, что даже становится тяжело дышать. Через пару (вечных) секунд они отодвигаются друг от друга, неловко улыбаясь, как наивные дети, которые еще совсем-совсем не знают ничего про чувства, тепло и любовь. Но Ренджун, кажется, начинает узнавать (и Джемин, наверное, тоже). — Отсюда самое красивое небо. Жаль, что только темное, — после небольшого молчания говорит Джемин, рассматривая виды, открывающиеся из тесной кабины Колеса обозрения. — Однажды, когда я был здесь с отцом, он сказал, что падающие звезды — это всего лишь маленькие камни, летящие из космического пространства, — с некой грустью произносит он, поворачиваясь к Ренджуну и немного тоскливо улыбаясь, наверное, будто бы пытаясь сделать рассказ счастливее. — Но я в тот момент подумал: во сколько же тогда падают звезды? — Джемин смеется; смеется своим заливистым смехом, из-за которого у него в глазах сверкают искорки, и Ренджун улыбается в ответ. — Мне нравится с тобой говорить о звездах, — произносит Ренджун, смотря на то, какое сейчас мутное и грустное ночное небо. — И в принципе о чем угодно, — добавляет он, переводя взгляд куда-то в пустое пространство, будто бы утягивающее его в другое далекое измерение, в котором только он и его мысли, путающиеся между собой в крепкие узлы. — Наверное, я давно не хотел так много с кем-то разговаривать, — его улыбка выглядит совсем-совсем унылой, может быть, даже опечаленной — Джемин это подмечает и легонько похлопывает его по коленкам, будто бы давая понять, что он ценит это. Аттракцион подъезжает к земле, после чего они выходят из кабины, не заметив, как прошло время — кажется, будто все закончилось за пару ярких мгновений, которые сохранились вспышками воспоминаний. Джемин ведет Ренджуна к автомату с игрушками и любимыми сладостями, где выигрывает конфеты в разноцветных обертках и маленькую игрушку с рыжим лисенком — мягким, пушистым, приятным, словно живым. Джемин улыбается светло-светло, нежно, так по-доброму и вручает безделушку Ренджуну в его теплые ладони, говоря, что хочет, чтобы он остался у него на память. А тот теряется, смущается и краснеет, сминая края своей одежды от волнения, но игрушку забирает и говорит тихое, робкое «Спасибо», убирая ее в карман. И дальше секунда за секундой, минута за минутой — все растворяется, плавится, как воск, ускользает и перестает существовать вовсе. Время становится незначимой валютой и обращается в невидимые бесполезные образы, которые виднеются мутным туманом на стрелках воображаемых часов. Ренджун плетется за Джемином всюду, куда он его только поведет, и чувствует себя кем-то новым, одухотворенным, наполненным иной жизнью — не такой, которая была прежде, а какой-то совсем чуждой, но заманчивой и воплощающей в реальность все наивные детские мечты. Они играют в игры, катаются на других аттракционах, незаметно держатся за руки; и касания эти кажутся по-особенному необходимыми, защищающими, легкими, будто бы укрывающими от страха этой чернильно-черной ночи. Ренджун чувствует себя вечным, неподвластным никому и ничему в этот момент; чувствует себя будто бы немыслимым и невозможным настолько, что все вокруг обретает другие образы — невероятные, волшебные и чарующие. Он смотрит на то, какой Джемин счастливый прямо сейчас, и внутри что-то тихо шепчет, что он ворвался в его жизнь и разворотил все в разные стороны, устроил беспорядок, показал, как может быть значима именно эта вселенная, а не та, что далеко-далеко в космосе переливается необычными оттенками. Ренджун не понимает, почему именно Джемин, почему именно канадское солнце, почему все именно здесь, в Квебеке, но уверяет себя только в одном: Джемин — его первая настоящая влюбленность; первое искреннее чувство, полыхающее в грудной клетке и цветущее в сердце. Джемин кажется ему хрупким хрусталем, который может так легко разбиться в неопытных и неумелых руках — тех, что еще не знают каждую его черточку, линию, изгиб, каждую болевую точку; Джемин кажется ему бесконечным, переполненным столькими чувствами, что их не видно ни в обычный солнечный канадский день, ни в самую темную мрачную ночь — только в моменты безудержной искренности, которая заставляет ощущать неподдельное доверие. Ренджун находит в Джемине все эти мелочи аккуратно, медленно, плавно, когда подмечает его уставший взгляд, мягкую измученную улыбку, доброе и нежное сердце, странствующее в поисках защиты. Он знает, что Джемин — тот, кого непременно нужно от чего-то спасти, но не знает как. И Ренджун задается вопросом: почему же он так светится, когда угасает внутри? Когда они подходят к очередному аттракциону, Джемин резко хватает Ренджуна за руку и бежит к какому-то высокому столбу, прячась за ним. Волнение внутри перемешивается с паникой, будто бы нарастающей с каждой секундой из-за полного непонимания происходящего, и Ренджун теряется, не зная, что ему делать. Но Джемин как-то по-особенному заботливо, полушепотом произносит «Там охранник, надо уходить» и крепче сжимает ладонь Ренджуна в своей. Он ждет, пока взрослый мужчина в специальной униформе отойдет подальше, а затем молча, не отпуская руку Ренджуна, бежит к выходу. Они бегут так быстро, как могут, не обращая внимания на крики того мужчины и звуки сигнализации; бегут, держась за руки и чувствуя быстрое биение сердца; бегут, улыбаясь и зная, что пока они вместе, то им ничего не грозит. За считанные секунды они внезапно оказываются далеко от парка развлечений и останавливаются передохнуть в каком-то неизвестном дворе. Джемин, не обнаружив рядом скамьи, усаживается на асфальт и пытается отдышаться после быстрого бега. Он рассматривает измученного и уставшего Ренджуна, который смотрит на него в ответ непонимающим взглядом, будто задающим множество вопросов. Но Джемин ничего не произносит, не говорит, а всего лишь начинает смеяться своим заливистым смехом, заставляя Ренджуна рассмеяться тоже. — Мы только что незаконно проникли в парк развлечений и также незаконно убежали от охранника, — констатирует факт Ренджун, усмехаясь и усаживаясь рядом с Джемином, а затем смотря куда-то вперед, будто всматриваясь в темноту мрачного и пустого двора. — По-моему, не существует закона о том, что нельзя убегать от охранников, — Джемин снова смеется; смеется так, словно ничего не произошло и это совершенно обыденно, привычно, стандартно. Он поворачивается к Ренджуну и улыбается, рассматривая его черты, которые видны даже в этой темноте, наполненной пугающей атмосферой, рассеивающейся лишь едва уловимым светом от фонарей где-то вдалеке. — А знаешь, мне понравилось, — он кусает губы и ухмыляется, тихо вздыхая, будто бы от усталости или осознания полной абсурдности ситуации; осознания того, что Джемин делает его каким-то слишком живым, настоящим, способным к существованию в воображаемой реальности, где все происходящее — холст художника, раскрашенный разноцветной гуашью. — Мне даже на секунду показалось, что мы в фильме про подростков из девяностых, — они смеются, а затем слышат звуки сирены и мигом, будто бы их и вовсе не было в этом городе, убегают из неизвестного двора, не обдумывая куда: то ли на другую улицу, то ли в следующую выдуманную реальность. Дальше — мгновения, вспышки, огни, пустые улицы, теплые ладони, сбитое дыхание, неразборчивые речи. Ренджун чувствует, как каждая частичка этой ночи остается в нем, будто шов на дрожащем сердце; он чувствует, что эти моменты оседают на его плечах, словно тяжелый и страшный мир, который создается лишь для них двоих. Они добегают до перекрестка и останавливаются друг напротив друга, будто бы пытаясь спрятаться от всего вокруг в этой близости между ними. Джемин улыбается краешком губ, смотрит Ренджуну в глаза, бездонные и яркие, и прощается, зная, что ему уже пора возвращаться домой. Он шепчет тихое «До встречи» и, мимолетно коснувшись его руки, через пару секунд расплывается размытыми силуэтами где-то вдалеке. Ренджун же стоит на перекрестке еще несколько минут, словно желая увидеть хотя бы маленький кусочек от тени Джемина, от его силуэта, услышать звук его шагов, его голоса и сбившегося дыхания. Он чувствует на себе касание его теплых ладоней и привкус его губ, словно сохранив в памяти эти ощущения, как драгоценность. Ренджун думает о том, что в Канаде, наверное, и вправду все совсем-совсем иначе; иначе настолько, что даже воспоминания кажутся реальностью, которая существует прямо сейчас, в этот момент. Он находит это чем-то очень далеким от его дома, ведь там у него будто бы совершенно ничего не остается: ни касаний, ни воспоминаний, ни чувства нужности и любви. Поэтому Ренджун считает, что его дом слишком одинокий и пустой (хоть и до невозможности родной). Он плетется по унылым и покинутым улицам Квебека, возвращаясь уже в другой дом, который и вовсе им не является. Ренджун рассматривает закрытые здания, темные окна, мрак которых будто бы таит в себе что-то такое же страшное, горящие фонари и тусклые вывески. Сейчас Канада не такая, как днем, потому что ночью она обретает другую форму — такую, которую можно разглядеть лишь в маленьких деталях; ночью Канада становится такой же одинокой, как и сам Ренджун, как и его родной дом, как и почти каждый человек на земле, грустной и затерянной в неизвестном течении жизни. Эти мысли переполняют его изнутри, путаются в голове и остаются яркими вспышками где-то в груди — там, где сердце. И Ренджуну вновь кажется, что он здесь чужой, словно не вписывающийся в целую картину мазок краски или штрих карандаша. Когда Ренджун возвращается домой, он тихо-тихо закрывает входную дверь, краем глаза замечая спящего Донена на диване. Ренджун думает, что, наверное, он его ждал, и эта мысль заставляет его грустно улыбнуться. Ведь Донен действительно мягче и нежнее, чем кажется, а его сердце хранит слишком много любви, которую он просто никуда не может деть — Ренджун понимает это и даже ценит, зная, что для Донена это очень важно. Возможно, именно благодаря этому он смог узнать намного больше, чем должен был понять за всю свою короткую жизнь; смог разобраться в самых непонятных мыслях, которые когда-то превратились во что-то большое и страшное внутри него. Потому что Донен научил Ренджуна многому, даже не осознавая этого, стал для него кем-то, кто вовремя скажет остановиться, кто за руку проведет во взрослый мир, кто покажет все тайны, что хранит жизнь. Ренджун заходит в свою комнату и видит, как уставший и сонный Донхек что-то клеит в свой старый блокнот. Он поднимает на него взгляд и радостно улыбается, бурча себе под нос тихое «Привет». Ренджун кивает и проходит к кровати, укладываясь на нее и смотря прямо в потолок, будто бы пытаясь разглядеть на нем что-то интересное и значимое. От усталости болят ноги и голова и, кажется, единственное, что он может сейчас делать — молчать целую вечность и надеяться, что завтра станет легче. Ренджун прикрывает глаза и думает о Джемине, об их встрече, о поцелуе, о той странной близости между ними. «Почему я все это чувствую?» — проносится у него в голове, словно назойливая песня, которую невозможно выключить. — Почему ты не спишь? — все-таки прерывает тягучее молчание Ренджун, даже не поворачиваясь к Донхеку и не смотря на него, как раньше. А тот в ответ лишь пожимает плечами, как-то грустно и устало вздыхая, наверное, из-за какой-то безудержной тоски, витающей между ними, словно они только что познакомились. — Клеишь гербарии, да? — Ренджун встает со своей кровати и усаживается рядом с Донхеком, легонько толкая его в плечо. — Ты чего грустишь? — Я ждал тебя, — через какое-то время все же отвечает Донхек, перевязывая красивый желтый цветок атласной лентой. — Донен ждал тебя тоже. Он волновался, — Донхек не смотрит на Ренджуна, не улыбается своей тоскливой улыбкой, не делает ничего — только клеит свой гербарий, украшая страницы старого и потрепанного блокнота. И Ренджун чувствует, как Донхек умело строит между ними высокую, пуленепробиваемую стену, будто бы боясь, что начнется воображаемая (или все-таки настоящая?) война. Ренджун не находит подходящего ответа и начинает помогать Донхеку клеить гербарий — красивый, яркий, такой живой, словно эти цветы действительно хранят в себе какую-то искреннюю душу. Он замечает в глазах Донхека маленькие слезинки и вытирает их краем своей одежды, словно пытаясь безмолвно его успокоить и показать, что эта воображаемая война — всего лишь временное сражение. Но через пару секунд слезы капают на красивые странички, и Донхек тянется к нему, будто крохотный котенок, потерявшийся в огромном и страшном лесу, откуда слишком сложно выбраться. И Ренджун обнимает его крепко-крепко, гладит по спине, полушепотом спрашивая «Что случилось?». — Минхен всегда помогал мне клеить гербарии, — отчаянно, грустно, до невозможности больно произносит Донхек, выбираясь из объятий Ренджуна и вытирая слезы своими ладонями. Он вздыхает и доклеивает последний цветок, свой любимый, и подписывает рядом дату создания гербария. — Если честно, мне теперь сложно клеить их одному или даже с кем-то, — Ренджун понимающе кивает, смотрит сочувствующим взглядом и пересаживается обратно на свою кровать, думая, что так, наверное, будет лучше. Он вспоминает, как Минхен говорил о любви Донхека к гербариям и что это делает его счастливым; по-настоящему счастливым. Эти моменты в памяти сохранились сумбурно, будто утерянные кусочки от целых книжных страниц, но почему-то они до сих пор пылятся где-то в самых глубинах его сознания. Ренджун помнит, что после встреч с Донхеком Минхен всегда возвращался с цветами волосах и карманах; возвращался с неподдельной искренностью в глазах и сердце, с радостью, с искрящейся любовью, а затем и вовсе перестал возвращаться, потому что больше и не ходил. Ренджун до сих пор не знает, почему все так обернулось, но уверен точно в том, что Минхену, наверное, все еще очень-очень больно — так, как никогда не было до этого. И это причиняет Ренджуну тоже много боли; такой боли, которую приходится лишь принимать, даже если совершенно не хочется. — Донхек, — после нескольких минут молчания говорит Ренджун уверенным, отчетливым тоном, будто бы пытаясь заглушить внутреннюю бушующую тревогу. — Ты же любил Минхена, да? Любил так, как никого не мог любить, — он задает вопрос, который словно зависает в воздухе и не падает, не растворяется, не исчезает — только висит и остается без ответа. Потому что Донхек безудержно молчит; молчит, сидя на кровати и смотря в стену напротив, будто бы желая исчезнуть из этой комнаты в какую-нибудь несуществующую реальность, убежать от всего мира и от пугающих вопросов, спрятаться там, где его никто не найдет. Ренджун спрашивает не из любопытства, а только потому, что он и так знает ответ; знает, что Донхек действительно любил и, наверное, любит до сих пор — просто по-другому не получается (и не получилось бы). А у Донхека в голове проносятся сотни вопросов, почему он не смог остаться с Минхеном, почему он его (не) полюбил, почему Ренджун все это знает, почему, почему, почему. Он продолжает смотреть в стену, а затем просто укладывается на кровать и не говорит больше ни единого слова. И молчание начинает словно окутывать их прозрачной пеленой, из-за которой почему-то сжимается сердце и болит, щемит, колет где-то в груди. Ренджун, все же не дождавшись ответа, уходит готовиться ко сну, думая, что, наверное, ему не стоит пытаться сблизиться с Донхеком — все равно ведь оттолкнет. Через пару минут Ренджун ложится в кровать, укрываясь теплым одеялом, и думает о том, что сейчас все изменилось, перемялось, будто клочки старой бумаги; рассыпалось, как жемчужные бусы, повернуло в другую сторону — ту, в которую ему никак не шагнуть. Он чувствует эту невидимую пропасть под ногами и в сердце настолько, что кажется, будто в нем образовывается дыра, которую невозможно ничем заполнить. Ренджун размышляет, пропускает сквозь себя каждую мысль о том, что Канада забрала у него частицы его прошлой жизни — той, к которой он привык; той, где Минхен, карамель, рисунки на небе и наблюдения за звездами через домашний телескоп. Потому что сейчас все вокруг словно не принадлежит ему; все чужое и незнакомое, будто бы отобранное у кого-то другого. Но, наверное, это больше нельзя остановить; нельзя вернуть ничего обратно. Когда Ренджун засыпает, он снова видит сон, яркий и красочный, в котором все переливается различными оттенками. Морские волны бушуют из-за легкого ветра, пока Ренджун, сидящий на теплом песке, лепит небольшие башни и украшает их ракушками. Он чувствует, как солнечные лучи легонько обжигают его карамельную кожу; чувствует, как маленькие песчинки пробираются под одежду, как кто-то вдалеке зовет его по имени. Ренджун поднимает взгляд и, щурясь, пытается разглядеть незнакомый расплывающийся силуэт, который машет руками. Он слышит лишь отчетливое «Ренджун», не обращая внимания на то, что море начинает шуметь и переливаться еще больше — кажется, словно оно хочет вырваться из чьих-то оков, выбраться из невыносимой хватки. Бушующие волны синего-синего моря накрывают песочные башни, построенные Ренджуном, и разрушают их, словно карточные домики — легко и просто, невесомо. Голубое небо, будто залитое краской, наполняется серыми и одинокими тучами, когда ветер начинает усиливаться и поднимать вверх небольшие предметы с берега. Ренджун встает, оттряхивая одежду, и быстрым шагом направляется к человеку, зовущего его по имени. Он чувствует, как тревога заполняет его изнутри, выворачивает грудную клетку, сминает каждый атом его тела, словно утягивая в огромные и страшные сети. И это чувство поглощает его полностью; поглощает настолько сильно, что не получается выбраться. Присмотревшись, Ренджун различает более четкие очертания размытого силуэта: женщина с чернильно-черными волосами, одетая в белоснежный сарафан, обеспокоенно пытается позвать его к себе; пытается что-то крикнуть, объяснить, продолжая жестикулировать дрожащими руками. Но чем ближе приближается Ренджун, тем больше она отдаляется, словно мираж, иллюзия или пугающая галлюцинация. Вокруг все тускнеет, словно кто-то отключил электричество на небе или выбил пробки у палящего солнца, и Ренджун теряется в пространстве. Та самая женщина, отчаянно пытавшаяся подозвать его к себе, та самая женщина в белоснежном, как первый снег, сарафане исчезает из виду. И он замечает лишь то, как неаккуратно обрывается ломаная линия горизонта вдалеке, потому что больше ничего не виднеется — только слышно, как по-прежнему шумит море, кричат птицы, начинается дождь. Холодные капли падают Ренджуну на лицо, на одежду и волосы, но он уверяет себя в том, что внутри у него страх намного хуже, чем этот ливень; намного холоднее, ужаснее и невыносимее, чем все на свете. Ренджун встает на колени, раздвигая руки в стороны, и начинает кричать, подняв голову к затянутому тучами небу. Боль пронзает его тело насквозь, как самые острые на свете иглы, копья и ножи; связывает, разрушает, ломает каждую частичку пополам. Ренджуну страшно настолько, что он путается в собственных чувствах и тонет в них, словно в том самом синем-синем и бушующем море; больно настолько, что хочется сбежать, раствориться, исчезнуть, как маленькая и едва заметная песчинка; одиноко настолько, что он начинает обнимать сам себя за колени, сжимая их со всей силы, и плакать навзрыд. И Ренджун плачет; плачет, как крохотный и брошенный ребенок, а затем резко просыпается в холодном поту в три часа ночи. Неужели кошмар все еще не закончился?