во сколько падают звезды

dean lewis — waves

      Когда Донхек возвращается обратно домой — в душный Сеул, где каждая частичка города словно медленно угасает, как старые ванильные свечи, — он встречает Минхена — грустного, неловкого, привычного, родного. И улыбается он тоже как-то по-настоящему, искренне, но до жути устало и измотано, будто бы за все эти три месяца боль разрушила в нем все до размера атома; разобрала, разорвала, сломала, как когда-то сломали его, и Донхек это замечает, понимающе смотря куда-то вглубь его темных, словно черный тмин, зрачков.       Он находит в глазах Минхена все, что тот так упорно, так отчаянно скрывает от всего мира: его чувства прячутся где-то в уголке коричневой радужки, боясь отличиться и показаться яркими, но Донхек замечает их сразу же. Мысли путаются между собой, когда Минхен начинает смотреть на него в ответ — мягко, по-печальному красиво, нежно-нежно; смотреть так, как смотрел бы, наверное, на безупречное голубое небо или, может быть, на самую прекрасную дорогую картину где-нибудь в музее.       И Донхек думает, что эта минхенова нежность острее любого ножа.       Они смотрят друг на друга несколько секунд, и в их глазах образовываются вечности, которые связывают их души воедино, как тонкие струны, переплетенные пальцы или стебли растений. Донхек неуверенно топчется на месте, держась за края своей растянутой футболки, и полушепотом предлагает Минхену отправиться вместе собирать цветы для гербария. Тот же сначала молчит, словно боясь произнести что-то в ответ, но потом соглашается и идет за ним следом, замечая, что уголки губ Донхека приподнимаются в нежной улыбке, по которой он так безбожно скучал.       Перед ними раскрывается поле, усыпанное цветами и колосьями пшеницы, пока на небе расплываются медовые, огненные, персиковые оттенки закатного солнца. Донхек чувствует, что сейчас они самые живые во всем мире, самые настоящие, словно все те дни без Минхена и не были жизнью вовсе — только иллюзорной подделкой реальности. Цветочный аромат пробирает до дрожи своей несбыточностью и невесомостью, и Донхеку кажется, что они точно герои книги Рэя Брэдбери, что они — лишние мазки краски на полотне Ван Гога и его картины пшеничного поля. Он ощущает тепло, как в детстве, когда уставшая мама приносила сорванные веточки сирени, и думает, что если бы мог, то провел бы ими по тонкому позвоночнику Минхена; провел бы по лиловым венам, по его родинкам, по выпирающим ключицам, по его холодному, как айсберги, сердцу.       Легкий ветер развевает выгоревшие пряди волос Донхека в разные стороны, словно маятник или сломанный компас, не знающий верной дороги (то ли на север, то ли на юг, то ли прямо к Минхену). Они плетутся по узким тропинкам, иногда немного запинаясь и путаясь в высоких травинках, но всегда оглядываются назад, будто боясь потерять друг друга не только в поле, но и в настоящей жизни. На секунду Минхен останавливается, а сердце Донхека от неожиданности пропускает удар, но еще через секунду он видит перед собой его улыбающиеся глаза, хрупкие руки и небольшой ярко-синий цветок с оттенками лилово-пурпурного цвета.       — Это василек, — произносит Минхен, протягивая сорванный цветок Донхеку и смотря то на него, то прямо ему в глаза: такие чистые, невинные, будто бы нетронутые ни одним страхом или кошмаром целого мира. И Минхен думает, что про такой взгляд, наверное, можно было бы даже сказать, что он непорочный, как шелковое белье, как спелые ягоды, как воскресное утро. — Я не знал, что они здесь растут. Возьмешь для гербария? — и Донхек кивает, кладя растение в свою плетеную корзинку, по секрету забранную из маминой гардеробной.       Когда они доходят (с полной корзиной цветов) до середины поля, где протоптанная дорожка уже стирается под ногами, Донхек усаживается на траву и достает одну ромашку из собранного букета. Минхен присаживается рядом, опираясь руками сзади и смотря куда-то наверх, взглядом следуя за плывущими облаками. Он думает, что эти облака похожи на сахарную вату необычного оранжевого цвета, и сравнивает этот яркий свет от заката с кожей Донхека: такая же теплая, будто поцелованная солнцем, и красивая, блестящая; думает, что Донхек сам по себе теплый, как этот последний августовский день, и что он, наверное, нежнее даже самых глубоких чувств, хлопковых рубашек и мягкой постели.       Минхен размышляет, что если все люди — отдельные, необычные, красочные цветы, то Донхек — душистый букет из самых ароматных растений. В нем и чистота василька, и тепло подсолнуха, и нежность лаванды, и невинность тюльпанов; в нем все, что есть, олицетворяет любовь и мягкость, словно он полностью сделан из вечной юности и лета, заплетенного в немного неряшливые цветочные венки. Минхен переводит взгляд на Донхека и на белоснежную ромашку в его руках, рассматривая держащие ее тонкие, аккуратные пальцы. Он вздыхает и как-то легонько улыбается, думая, что Донхек такой же душевный, как и эта ромашка, вытащенная из корзины.       Солнце небрежно путается в донхековых волосах, а в глазах отражаются тоскливые блики уходящего вечера. Донхек крутит ромашку в пальцах, вдыхает ее запах, а затем начинает отрывать по одному лепестку — неспешно, робко, неуверенно, как будто бы отрывая не просто лепестки, но и частички собственной души. Он полушепотом произносит «любит» на первый, поджимая чуть пухлые губы и грустно смотря на цветок, у которого словно постепенно забирают первую влюбленность, наивность, свежесть; на второй он уныло говорит «не любит», и его голос становится значительно тише — кажется, будто этой любви лишают не только ромашку, но и его самого.       «Любит? Не любит?» — бесконечная карусель, тянущаяся несколько сотен вечностей в потерянном сердце Донхека, которое так отчаянно искало ответ все это лето, все эти три месяца пустоты. И сейчас, когда лепестки поочередно падают на траву, на его кеды и потертые джинсы, он чувствует, что внутри все падает тоже — так, словно эта воображаемая защитная стена от всего мира становится несуществующей вовсе. Он замирает, замечая, что остается всего три лепесточка и считает про себя:       Один — любит, как в первый день встречи, когда еще только-только начали появляться подснежники (красивые, душистые, нежные); любит, как музыкальные пластинки, как сладкую карамель, как вычурные и разноцветные рубашки; любит, словно ничего, кроме любви, и не существует — только эта бесконечная мягкость, эти слова в робких прикосновениях, неуверенных взглядах и грустном голосе, еле слышимым в динамике телефона.       Два — не любит, как в момент прощания, переполненного неуверенностью, болью, разочарованием, которое оседает внутри и колется, как спицы и ножи; не любит, как сорванные увядающие цветы в карманах и венках, аккуратно перевязанных атласными лентами — голубыми, красными, желтыми; не любит, как фильмы ужасов, как разговоры о той самой зияющей ране внутри и о чувствах, которые переполняют полностью и не дают возможности пережить, переболеть, спастись.       Три — любит, словно впервые срывает васильки, ромашки, незабудки для гербария; любит, несмотря на потери и пережитую боль, с каждым днем становящуюся только сильнее и невыносимее; любит, когда смотрит глаза в глаза и тонет в них, как в морских волнах, замечая в зрачках отголоски безудержной тоски; любит, потому что никак не может разлюбить, отпустить и забыть, словно строчки из самых грустных стихотворений на свете.       — А на кого ты гадаешь? — внезапно спрашивает Минхен, когда Донхек смотрит на опустевшую и потерявшую все лепестки ромашку. Он переводит на него взгляд и немного улыбается, но улыбка эта не кажется счастливой даже после последнего оставшегося в сердце «любит»; она выглядит печальной, как будто бы на самом деле Донхек понимает, что ромашка все еще остается ромашкой даже тогда, когда выдает желаемый результат. Потому что несмотря на то, что цветок сказал о любви, Донхек не верит, что его действительно могут до сих пор по-настоящему любить.       Он молчит на вопрос Минхена, задумчиво смотря вдоль расстилающегося перед глазами поля и уже почти потухшего заката, который постепенно становится мрачным и одиноким. Донхек размышляет и хочет сказать только одну единственную фразу, которая таится в его сердце; хочет сказать лишь       «на тебя»,       но продолжает молчать, потому что знает, что если скажет, то потеряет Минхена навсегда (и снова из-за себя самого).       После долгой тишины, которая будто бы расползается изнутри длинными ветвями деревьев, они встают с травы и направляются дальше — туда, к концу поля, где все еще греют последние лучи солнца. Донхек все также несет в руках плетеную корзинку, иногда добавляя в нее небольшие травинки, и осматривается по сторонам, наблюдая за плавными движениями Минхена. И в этот момент между ними, кажется, исчезает та огромная пропасть, безжалостно разделившая их и оттолкнувшая на миллионы километров. Они чувствуют, как в воздухе витает аромат нежности, легкости, последнего дня августа, и этот аромат — конец и начало одновременно, робость и дерзость, любовь и, наверное, страх.       Минхен срывает желтые одуванчики, проверяя их на наличие маленьких жуков, а затем останавливается возле Донхека и заправляет один цветок ему за ухо. Нежность крутится в лепестках, в выгоревших волосах, в тонких пальцах, и Донхек думает, что сейчас она не кажется острой и болезненной, как раньше, а скорее очень-очень кроткой и предельно ласковой. Он смотрит на него несколько секунд, приподняв уголки губ в скромной улыбке, и произносит тихое «спасибо», не ожидая чего-то в ответ. Но Минхен неуверенно протягивает ему свою ладонь и кивает в нужном направлении, смотря прямо Донхеку в глаза — немного потерянные, грустные, но почему-то счастливые.       — Ты не против? — спрашивает Минхен, все еще протягивая руку и думая о том, что когда у людей заканчиваются возможности выразить свои чувства словами; когда они не могут сказать о любви, о нежности, о боли, то они, наверное, начинают прикасаться друг к другу, надеясь, что так они смогут затронуть чью-то душу и сердце. И Минхену тоже хочется касаться Донхека, хочется держать его ладонь в своей и чувствовать его тепло, его мягкость, его дыхание на своей коже; хочется, чтобы их пропасть окончательно исчезла и больше никогда не возвращалась.       — Нет, мне нравится держать тебя за руку, — немного растерянно говорит Донхек, замечая, что на грустном лице Минхена расцветает искренняя улыбка — такая, которую он хочет запечатлеть на все полотна мира самыми разными красками. Донхек протягивает ему свою ладонь в ответ и улыбается тоже, шагая вперед и уже чувствуя, как внутри вновь оживает его зачахший цветочный сад.       Они соприкасаются ладонями друг с другом и начинают бежать по полю, разбрасывая всю нежность по мягкому молодому ветру. Донхек чувствует, как растворяется в аромате трав, в этой бесконечной череде переполняющих изнутри эмоций — ярких, как звезды, рассованные по карманам; спелых, как ягоды, только что сорванные с грядки; вечных, как мамины сказки на ночь перед сном. Маленькие травинки и веточки шелестят под ногами, лето кончается, облака уплывают и растворяются в глубинах неба, но Донхек думает, что они с Минхеном навсегда останутся легкими и бессмертными, даже если весь мир будет смеяться им в лица; навсегда сохранят лето в своих сердцах и на кончиках пальцев.       Донхек впервые за долгое время искренне смеется, ощущая, как тепло возрождается в его грудной клетке. Они, беззаботные и опьяненные надеждой, кружатся в цветах, травах, колосьях пшеницы, пока летающие неподалеку бабочки будто бы встречают их в новом мире, в новой реальности — такой, где лето вечно, где всегда веет ароматом яблок и растений, где любовь подобна мягкости лепестка. Минхен лучезарно улыбается, касаясь тонких и аккуратных пальцев Донхека, и это прикосновение кажется самым нежным на свете, потому что он впервые чувствует, что эта нежность взаимна.       Когда они выбираются из поля и доходят до ближайшей скамьи, Донхек смущенно поглядывает на Минхена, поправляя свой цветок за ухом. На его лице появляется легкий пунцовый юношеский румянец, который Минхен находит очаровательным, словно похожим на свежие тюльпаны. И в тот момент Донхек чувствует, как его сердце, мягкое и нежное, бьется без боли: удар за ударом, покалывание за покалыванием, но ни ощущения тяжести, ни нехватки воздуха от страха потерять. Он робко улыбается, думая о том, что сейчас и дышится легче тоже, как будто бы даже воздух в такт с биением сердца наполняется счастьем. Донхек прикрывает глаза и понимает, что сейчас он действительно находится дома.       Вечерняя прохлада пробирается под одежду, вызвая легкие мурашки-иголки, пока небо заполняется темными сгустками облаков — черных, темно-синих, голубых, серых. Донхек вдыхает свежий воздух, всматривается куда-то наверх, разглядывая глубокие узоры и надеясь, что, быть может, заметит там звезды. А Минхен улыбается и смотрит на его подрагивающие ресницы, на пухлые губы, на аккуратные и хрупкие руки, думая о том, как приятна эта бесконечно громкая тишина, звучащая в их молчании. Они говорят будто паузами, действиями и взглядами, а слова разлетаются в стороны и не существуют между ними — только лишь иногда, когда хочется услышать хотя бы нотку голоса.       — Я для тебя вырастил дома фиалки, — внезапно говорит Минхен, не отрывая взгляд от Донхека и замечая, как ярко загораются его глаза в темноте — кажется, будто если заглянуть в глубину его зрачков, то можно отыскать звезды или целые галактики. — Они красивые очень, сиреневые, словно августовский рассвет, — Донхек поворачивается и с любопытством ждет продолжение речи, но Минхен замолкает и неловко опускает голову вниз, закусывая от волнения нижнюю губу.       Они сидят в молчании еще бесконечное количество секунд, минут, вечностей, каждый думая о чем-то своем: Минхен о том, что фиалки и вправду красивые, душистые, а еще о том, что нужно будет не забыть их полить сегодня вечером, а Донхек — о любви; о любви, которая вскруживает голову, переворачивает целый мир, хрупкий и хрустальный, переполняет изнутри чем-то невесомым, несбыточным, особенным, как будто первый день ранней весны или только-только распустившийся бутон ландыша. Эти мысли звучат метафорами в голове, плавно приходя к исходной точке их возникновения — к Минхену и его холодной, но так безбожно необходимой нежности.       Донхек чувствует, что каждую долю секунды в нем с треском что-то ломается, а затем собирается заново, словно карточные домики. Он знает, что его дыхание — дыхание одинокого августа, что его взгляд — взгляд потускневшего солнца, и что сейчас, в этот момент, все это перемешивается внутри него, возгорается и постепенно потухает. Донхек нерешительно перебирает то цветы в своей плетеной корзине, то пряди выгоревших волос, то собственные пальцы (ювелирно, аккуратно и тонко, как если бы перебирал минхеновы — только от кончика к кончику, от косточки к косточке). И это смятение заставляет его мысли путаться, будто в длинной паутине, потому что Минхен очень-очень красивый, нежный, притягательный и его так сильно хочется коснуться.       Ладони у Минхена шершавые, но мягкие-мягкие, особенно на подушечках пальцев — Донхек помнит эти ощущения его рук в своих руках, как самые яркие воспоминания из детства. А глаза у него — точно пропасть, обрыв, бездна, но настолько манящая, что в нее всегда почему-то моментально хочется прыгнуть, несмотря на обременяющий страх. Донхек эфемерно поглядывает на Минхена, переводя взгляд сначала на его ресницы, а потом — на чуть пухлые губы, цвет которых напоминает спелые ягоды (красивые, розоватые, наверное, даже переходящие в красный оттенок). И почему-то Донхека так сильно тянет к нему, что хочется не только коснуться, аккуратно и мягко, но и поцеловать — только еще нежнее.       И Донхек целует, но не в губы, а в щеку.       Целует так трепетно, мимолетно, смущенно, что вся его наивность и легкость отражается в этом секундном поцелуе, от которого сердце стучит быстро и громко, словно бьет в колокола. И в этот момент у Донхека на душе остается пятно от пролитых чувств, от вывернутой наизнанку искренности, что так долго пряталась где-то в глуши его страхов. Он отстраняется и отворачивается в сторону, думая о только что сделанном поступке, пока не чувствует ладонь на своем плече. Минхен пододвигается ближе, ждет, чтобы Донхек повернулся обратно, а затем, смотря прямо в его космические глаза, ласково целует уже в губы; целует и тает в его объятиях, как в волне нахлынувшей нежности.       В мягком поцелуе они соединяют собственные души кончиками губ — несмело и осторожно, но так желанно и хрупко, что это чувствуется в каждом прикосновении. Минхен прикрывает глаза, ощущая чужое дыхание на своей шее и биение сердца в такт со своим, прекращает поцелуй и проводит ладонью по мягкой щеке Донхека. Они сталкиваются лбами и тихо смеются, растворяясь в моменте длиною в целую жизнь — ту, которую они когда-то учились жить друг без друга; которую хотели принять, как должное, словно холодный дождь в солнечный летний день. Но также и ту жизнь, которая стала пыткой, страхом одиночества и болью, сдавливающей грудную клетку тяжестью.       Жизнь, что длилась целое лето, жаркое и душное, и, наконец, закончилась, обретя новый смысл.       — Мне кажется, теперь во мне тоже распускаются цветы, — говорит Минхен, чуть отодвигаясь от Донхека и смотря на него с какой-то огромной нежностью, наверное, даже бесконечной. — Знаешь, так говорят про бабочек в животе — только у меня вместо них цветы, — договаривает он, аккуратно кладя свою ладонь на руку Донхека, будто бы тем самым выражая искренность и подлинность собственных чувств.       — Надеюсь, ромашки или одуванчики, — смеется Донхек, переводя взгляд на соприкосновение их ладоней. Он чувствует тепло Минхена, его худых рук, его сердца, от которого по кусочкам начинают отпадать льдины, и внутри него образовывается какая-то маленькая искра надежды на лучшее. — Пойдем домой? — спрашивает Донхек, получая в ответ легкий кивок, и встает со скамьи. Он останавливается и, дождавшись Минхена, робко переплетает с ним пальцы, нежно улыбаясь и направляясь вперед — куда-то вдоль улицы, где уже начинают постепенно загораться высокие фонари, освещающие дорогу тусклым желтым светом.       Они плетутся по небольшой аллее, держась за руки, и снова думают о чем-то своем, личном и, наверное, важном: Минхен вновь о фиалках, о теплых прикосновениях, об их поцелуе, а Донхек — все так же о любви, но уже о той, которая к Минхену; той, которая нежнее белоснежных облаков, мягче сахарной ваты, нужнее самых красивых на свете гербарий. Он чувствует, как трепетно бьется его хрупкое сердце, и улыбается, размышляя о сегодняшнем дне, оставшимся в памяти, словно засушенные, но навечно живые цветы. Донхек чуть сильнее сжимает ладонь Минхена, вдыхая вечерний, свежий воздух последнего августовского дня, и думает, что если для других лето закончилось, то для них оно только началось.