syml — where's my love
В конце июля, когда начинает холодать так, что канадское солнце перестает ярко-ярко светить, у Джемина умирает кошка — маленькая и худощавая Ева, которую он все-таки забрал домой и о которой старался заботиться. Ренджун узнает об этом внезапно, замечая, что теплый и улыбчивый Джемин больше не улыбается, не смеется, не рассказывает свои глупые истории — только растерянно вглядывается в дальние одинокие пейзажи, а затем начинает плакать навзрыд. Он дрожащими руками вытирает слезы, пытается успокоиться, но боль становится сильнее и острее, разрывая его сердце в клочья и выворачивая душу наизнанку. — Евы больше нет, — отвечает на незаданный вопрос Джемин, когда Ренджун прижимает его к себе со всей силы, гладит по макушке и по спине, будто объединяя боль со своей собственной. — Я не смог ее спасти, я не смог, — Джемин заливается слезами, почти не выговаривает слова и обнимает Ренджуна, как свое спасение, как надежду, как защиту от целого мира, наполненного безудержными страданиями, которые его сердце не способно вынести; не способно пережить. Ренджуну хочется сказать очень много, немыслимо много, но слова словно толпятся в нескончаемой очереди и все никак не могут сдвинуться с места — только стоят, иногда пытаются вырваться вперед, но оказываются лишь позади. Он понимает, почему Дилан Томас писал, что «безвластна смерть остается», но почему-то не может согласиться, когда держит в своих объятиях дрожащего, робкого, полностью разбитого Джемина и пытается спрятать его от боли, раздирающей грудную клетку. Ренджуну больно тоже, но он притупляет это чувство и обнимает Джемина еще крепче, еще сильнее, надеясь, что, может быть, эта потеря не доберется до него через выстроенную им воображаемую защитную стену. — Иногда... потеря еще не означает конец, — неуверенно произносит Ренджун, когда Джемин перестает плакать, а улицы заполняются каким-то едва уловимым светом из-за того, что канадское солнце начинает греть чуть теплее. — Иногда это, наверное, продолжение чего-то, продолжение любви или, может быть, даже жизни, — он выпускает Джемина из объятий и берет его за руку, поглаживая ее большим пальцем, и даже не пытается выдавить из себя улыбку — знает, что она не будет искренней. Джемин вдыхает свежий воздух, поджимает губы, оттягивает рукава своей рубашки и не смотрит на Ренджуна совсем-совсем — его переполняет страх, страх очередной потери, и это заставляет его словно спрятаться от всего мира где-то глубоко в своем сознании. Он думает о том, что доверяет Ренджуну, как стенам собственной спальни и игрушкам на мягкой постели; доверяет, как грустным маминым сказкам, как огненным закатам, как нежным кончикам пальцев, проводящим по позвоночнику, но почему-то боится, что вся эта боль, переполняющая изнутри, оттолкнет его на огромное, будто бесконечное, расстояние, как от Земли до космоса — далекого, пустого и одинокого. И потом Джемин больше не сможет долететь до него, не сможет добраться, потеряв навсегда где-то в необъятном пространстве. Он устало кладет голову на плечо Ренджуна и берет его за руку так, будто это обыденно, правильно, очень-очень нужно. В этот момент небо расстилается над ними, словно чистый холст с белоснежными вкраплениями гуаши, и Джемин чувствует дыхание Ренджуна на себе, как дыхание грустного августовского солнца; чувствует его душевное тепло, нежность выпирающих костяшек и лиловых вен, пока вокруг тишина прерывается чужими разговорами, смехом, звуками шуршащей травы под ногами и стуком каблуков. Он прижимается к нему, как к единственной планете во всем космосе, утыкается в его шею, вдыхает аромат его сладкого парфюма — кажется, пахнущего свежей сиренью. Ренджун на секунду замирает, но затем позволяет Джемину быть еще ближе, чем было дозволено изначально. Джемин оказывается совсем-совсем рядом, и Ренджун думает, что он — маленькая, покинутая, растерянная звезда, которая нашла свое созвездие; нашла дорогу домой. Между ними — вечность, россыпь воспоминаний о том винтажном кафе, о Колесе обозрения, о поцелуе в кабинке, о прикосновениях их ладоней. Ренджуну кажется, что близость, которая выстраивается в их сердцах, необыкновенна и внезапна, как яркие фейерверки на Рождество. Но это чувство, овладевающее им, слишком сильно, чтобы про него забыть, чтобы позволить раствориться в какой-то придуманной им же пустоте в душе. Поэтому он решает, что не позволит звезде потеряться снова — только остаться здесь, дома, и светить ярко-ярко, указывая путь. Ведь без путеводительной звезды потеряются и другие; потеряются и, наверное, больше не вернутся назад. — Знаешь, Ренджун, мне очень страшно, — неспешно, осторожно, грустно-грустно произносит Джемин, пытаясь рассказать о том, что же так сильно болит внутри. — Потому что кажется, будто я теряю все, что люблю, — его слова до дрожи по коже ранят Ренджуна изнутри, будто бы прожигая каждую частичку его тела. Ведь он чувствует; чувствует, что Джемину и больно, и страшно, и одиноко — так, что это переполняет и изнуряет его одновременно, лишая последней надежды на спасение. Джемин рассказывает о том, что чувствует впервые так открыто и искренне, словно желая выбраться, спастись, пережить эту внутреннюю бойню. Он делится тем, что каждый день принимает таблетки-пустышки, кажется, от всех симптомов на свете — лишь бы стало легче, лучше, проще; говорит, что пустоту заполняет стихами и книгами о ком-то таком же одиноком, потерянном, измученном, как он сам; кается, будто в каком-то грехе, что по ночам думает о том, что завтрашнее утро будет таким же серым и грустным, как солнце в августе, как старые кассеты с моментами вечного лета, как неотправленные письма кому-то, по кому безбожно скучаешь. Джемин открывает Ренджуну каждую створку, каждую дверь, каждый угол своей души, потому что считает, что если панацея от боли и существует, то только в его крепких объятиях; только в его любви — маленькой, как божья коровка, большой, как бездонный космос. Ренджун знает, что у Джемина внутри зияющая рана, которая становится только больше и больше, но может лишь обнимать его сильнее в ответ. Он чувствует, как все по кусочкам ломается где-то там, где у Джемина эта рана и находится; чувствует, что все рушится, будто города во время ужасающей и страшной войны, и способность говорить словно покидает его на целую вечность (хотя всего-то на пару минут). Джемин же и не просит сказать что-то, не просит совсем-совсем ничего, даже, наверное, готовится к тому, что Ренджун отвернется, но он почему-то остается и понимающе смотрит на него. Взгляд этот кажется куда печальнее, чем грустное серое небо после дождя, но роднее, чем кто-либо во всем мире — таком же колком, страшном, разбитом вдребезги. — Что будет, когда я уеду в конце лета? — задает вопрос Ренджун, на секунду прикрывая глаза и будто бы погружаясь в какой-то отрывок собственной жизни, где нет ни его, ни Джемина, ни Канады, ни любимых уличных кошек — только необъятная пустота где-то внутри и кусочек маленькой (на самом деле, огромной) боли в сердце. — Ты заберешь это лето с собой, — тоскливо отвечает Джемин, потому что знает, что после того, как Ренджун уедет из Канады, от него больше ничего не останется — все рассыпется и разломается, обратится в пепел; знает, что Ренджун стал для него и летом, и ярким-ярким солнцем, а без него все вокруг перестанет быть важным, нужным, таким же ценным; без Ренджуна больше ничего не будет иметь значения, а Квебек накроется страшным и темным полотном серых одиноких туч. Ведь Ренджун заберет весь свет обратно домой, не оставив Джемину ничего, кроме воспоминаний и одиночества.son lux — let me follow ft. faux fix
Тихий августовский день наполняется спокойствием, невыносимой скукой и унынием, когда Ренджун сидит в своей спальне, аккуратно выписывая какие-то формулы по физике в потрепанную тетрадь. Он думает о звездах и о космосе, о том, что будет со вселенной через триллионы лет: останется ли в ней хоть какой-то свет, хоть какой-то небольшой блик, погаснет ли солнце, исчезнут ли черные дыры? Мысли о неизвестном, кажется, даже непредотвратимом пугают его, и этот страх отдается покалыванием в тонких пальцах, хрупком сердце и душе. Ренджун чувствует собственную ничтожность и незначительность, сравнивая себя с чем-то очень далеким, словно он — маленькая частичка чего-то большего, которая затерялась где-то в глубинах темной бесконечности. Если вселенная и вправду бесконечна, то, наверное, существует еще множество других вселенных — таких же далеких, одиноких, покинутых и безжизненных. Поэтому, быть может, когда-то Ренджун действительно был частью чего-то давно утерянного, забытого; был частью какой-нибудь взорвавшейся звезды, как и каждый человек на планете, и, возможно, атомы человеческих ладоней, холодных и теплых, нежных и шершавых, сейчас принадлежат атомам тех погибших звезд. И, думая об этом, Ренджун приходит к одному единственному выводу, в котором точно уверен: звезды умерли, чтобы мы все могли жить. «Но что тогда стоит за будущим, как оно должно выглядеть, что произойдет уже завтра?» — думает Ренджун, рисуя на полях тетради падающие звезды и воображая, что частички его тела принадлежат им. Ему кажется, что время слишком быстротечно, и где-то там, в космосе, точно происходит что-то страшное, о чем человечество узнает только на момент гибели. Эти мысли на секунду заставляют его сердце пропустить тяжелый удар, но, посмотрев на рисунок, он вспоминает, как Джемин рассказывал про те маленькие камни, летящие из космического пространства, и почему-то ему становится немного легче. От раздумий Ренджуна отвлекает входящий в комнату Донхек, который держит в руках небольшой букет из красивых и душистых цветов, кажется, только что собранных. В спальню пробирается шлейф аромата свежести, зелени и яблок — вкусных, спелых, красных, а в маленьких трещинах внезапно появляются блики уставшего солнца. Донхек аккуратно кладет цветы на тумбу и достает свой блокнот для гербарий, усаживаясь на мягкую, заправленную кровать. И Ренджун почему-то замечает, как все вокруг становится до жути тоскливым — таким, словно каждый сантиметр этой комнаты пропитан неутолимой, премерзкой, вечной грустью. Они совершенно не разговаривают и даже не обмениваются едва заметными, случайными взглядами — только лишь иногда одинокая тишина прерывается звуками шуршащей бумаги, грифеля карандаша и нежностью нарциссов, тюльпанов, (любимых донхековых) ромашек. Донхек умело клеит свежие листья и лепестки, аккуратно их расплавляя, а Ренджун также умело выписывает все те же формулы по физике, иногда отвлекаясь на маленькие рисунки планет и звезд. Между ними не возникает удушающего напряжения, которое было в первые дни жаркого июня, потому что они, кажется, привыкли всегда молчать. И Ренджун думает, что эта привычная тоска Донхека, перемешанная с безудержным молчанием, роднее и нужнее всего на свете. Затяжная тишина все-таки прерывается внезапным громким звоном телефона, который окутывает назойливым звуком всю спальню. Они оба переводят на него вопросительный взгляд, но ответить решается только Ренджун, заметивший знакомые последние цифры в конце номера. Через пару секунд он слышит в трубке родной голос, неуверенно здоровающийся с ним и говорящий что-то про погоду в плюс тридцать градусов. Но в этот момент слова словно начинают исчезать из его памяти, растворяться где-то в глубинах сознания, потому что Ренджун впервые за последнее время слышит Минхена — его привычного, уставшего, любимого Минхена, который всегда держит внутри свое закрытое сердце с улыбкой на лице (даже если эта улыбка самая печальная на свете). — Твоя бабушка недавно заходила, спрашивала о тебе, говорила, что совсем не звонишь ей, а она ведь волнуется, — растерянно говорит Минхен, и Ренджун чувствует всем своим телом его интонацию — такую грустную, неуверенную, потерянную где-то в электронных проводах его телефона. — Мне ты тоже перестал звонить, а я все хотел тебе рассказать, что у нас тут облака теперь всегда на ракеты похожи, удивительно, да? Как будто все время куда-то летят, — он замолкает, когда Ренджун тихо отвечает «да», а затем начинает молчать тоже. И их молчание, кажется, уже становится невыносимым, вечным, обременяющим; становится действительно чужим, как и они сами друг для друга за это лето. — А здесь дожди идут часто настолько, что кажется, будто небо постоянно плачет, — все-таки отвечает Ренджун, улыбаясь в трубку, и Минхен почему-то даже чувствует эту его тоскливую улыбку, словно находится рядом с ним. — Но тут хорошо, правда, только тебя не хватает, — добавляет он, в конце переходя на шепот, словно боясь, что скажет что-то лишнее, что-то неподходящее для Минхена (или, может быть, для него самого). После этих слов — снова молчание, снова маленький отколотый кусочек сердца, ведь тоска по Минхену давит где-то изнутри, откуда ее никак ни вытащить, ни убрать — только нести в себе, как бесконечное бремя. Ренджун думает, что Канада отобрала у него не только целое лето, душное, жаркое, иногда дождливое, но и половину его прошлой жизни, частью которой был Минхен; жизни, что была и теми самыми облаками, похожими на ракеты, и бабушкиными вычурными горшками, и его стареньким телескопом, стоящим в родной, теплой и привычной комнате с той самой неуютной кроватью. Ренджун считает, что Канада изменила их всех, словно лишила того, что было обыденно, правильно, и после приезда домой ничего уже никогда не станет прежним. Потому что все вокруг навсегда стало далеким и чужим, принадлежащим кому-то другому, кто, наверное, готов развеять с порывом летнего августовского ветра частички души, сердца и, наверное, памяти; готов сделать шаг в пропасть, закрыв глаза и, не растерявшись, шагнуть вниз, надеясь, что на дне будет ожидать спасение, (выдуманное или настоящее) счастье, жизнь без всего, что являлось ценным. Но готов ли Ренджун прыгнуть, зная, что с каждой секундой он будет терять все, что так трепетно любит, что каждый момент — точно выстрел в воспоминания о людях, их касаниях и взглядах, об их словах и чувствах, таящихся где-то внутри. Он не может отыскать подходящий ответ, прощаясь с Минхеном уставшим голосом в трубку и слыша вместо его слов только телефонные гудки — такие, которые все время куда-то тянутся, будто пытаясь произнести недосказанные речи, но так и остаются всего лишь звуком в динамике. И в этот момент Ренджун понимает, что вот они, разделенные бесконечным молчанием, длинными электронными проводами, сетями, километрами, и есть тот самый шаг в пропасть с закрытыми глазами; и есть та самая пропасть, которую ни перешагнуть, ни перепрыгнуть — только поддаться течению жизни и попрощаться не только с далеким Минхеном, но и с надеждой на возвращение домой; попрощаться с тем, что дорого его сердцу. — Когда ты понял, что не любишь Минхена? — Донхек переводит на Ренджуна непонимающий и растерянный взгляд, отрываясь от поклейки свежих цветов, пока над ними словно нависает тяжелая серая туча недосказанности. — Он мне так когда-то сказал, что не любишь, — добавляет Ренджун, ожидая хотя бы какого-то ответа и рассматривая движения соседа: его слегка подрагивающие ладони и поджатые губы выдают то, что ему отчего-то тяжело и, наверное, больно; больно так, будто на сердце — гиря бесконечных чувств, которые невозможно перебороть, пережить, вынести. И Ренджун это чувствует тоже, ощущая чужую боль, как свою собственную, но не может больше сказать и слова, устало смотря куда-то в сторону. — Я и не понимал, — произносит Донхек, тяжело вздыхая и сдерживая появляющиеся слезинки в уголках глаз. — Никогда этого не понимал, но по-другому не мог. А сейчас его голос, еле слышимый через твой динамик, как будто и боль, и спасение одновременно, понимаешь? — Ренджун понимает; понимает, словно теории по физики, но все еще оставляет слова Донхека без ответа, лишь легонько кивая головой и надеясь, что, может быть, однажды станет легче. По-настоящему легче.joep beving — into the dark blue
Джемин много пишет Ренджуну обо всем на свете: о книгах, о трагичных любовных стихах, о том, что над его домом нависает лунный серп — острый, холодный, яркий. Он рассказывает ему о каждой мелочи, что случается с ним, и ждет, пока сможет увидеть Ренджуна, прикоснуться к нему, почувствовать его тепло. Они не видятся несколько вечностей (хотя на самом деле всего-то две недели) из-за занятости Ренджуна учебой, и эта тоска между ними становится только больше и больше: она образовывается где-то там, прямо под сердцем, и неистово колет, жжется, болит, словно никогда не заживающая рана. Джемин делится всеми секундами своей жизни с Ренджуном, будто все время в мире создано только для него, только для их разговоров поздно ночью по телефону, только для них двоих. Они говорят, практически шепчут, лежа под своими одеялами, про небо и звезды, про искусство и страхи, про любовь к людям, к канадскому солнцу, к тем самым пончикам в сахарной пудре из небольшого ларька. И эта связь, которая образовывается между ними и их сердцами, становится каким-то спасением от всего, что может ранить, задеть, сломать. Джемин раскрывает Ренджуну душу — невинную, чистую, непорочную, пока тот нежно проговаривает по слогам «все будет хо-ро-шо», прислоняясь щекой к динамику. И Ренджун думает, что на исходе вечера, когда за окном уже появляется беспробудная и одинокая ночь, темнота которой развеивается лишь небольшим свечением звезд, голос Джемина — самое прекрасное утешение, самая красивая колыбельная, самое нежное изречение на свете. Он слушает его аккуратно и ласково, наслаждаясь каждой секундой, и ощущает его тепло даже через слова, что он произносит. Их души, одинокие и потерянные, теперь разделяют это колкое одиночество вместе, соединяя все клеточки и атомы длинными нитями. Они сплетаются в сети, путаются, связываются друг с другом, заполняя пустоту внутри нежностью, напоминающую мягкость сахарной, будто бы даже воздушной, ваты. Ренджун знает, что влюбляется в каждую деталь, в каждую мелочь в Джемине все сильнее и сильнее — так, словно все эти чувства возгораются вечным огнем в его сердце и не могут угаснуть, обратившись в пепел. — Я хотел тебе сказать, что... — говорит Ренджун, замечая выжидающее молчание в телефоне, но останавливается, потому что видит, как кто-то поднимает его одеяло, отражаясь размытым силуэтом в темноте. — Извини, не могу говорить. Созвонимся завтра, ладно? — он кладет трубку и переводит взгляд уже на более ясную фигуру: перед ним стоит Донен, вопросительно и как-то неодобрительно смотрящий на него исподлобья, и его взгляд кажется настолько пугающим, холодным, что Ренджун чувствует, как небольшие мурашки пробегают по телу. — Ты слишком громко разговариваешь, — на незаданный вопрос отвечает Донен, опуская одеяло и складывая руки крест-накрест. — Ложись спать, Ренджун, — он как-то устало вздыхает, смотря будто бы немного измученным взглядом, который не заметно в темноте, поглощающей комнату, и уходит, тихо закрыв за собой дверь. Ренджун слышит еще несколько секунд его осторожные шаги, раздающиеся за пределами спальни, и позже, когда они прекращаются, накрывается пуховым одеялом и прикрывает глаза. «Я хотел тебе сказать, что» — вспоминает свои слова Ренджун, чувствуя, как его сердце совсем немного сжимается от волнения; волнения, оседающего в мыслях и где-то в грудной клетке, под ребрами, словно кусочек какой-то боли или, может быть, страха. Он думает о том, как хотел бы дополнить эту, кажется, предельно нежную фразу; как хотел бы сказать открыто обо всем, что бушует внутри него, словно бесконечно пенящееся море с постоянными приливами волн; как хотел бы добавить «твой голос самый теплый на свете» и «я хочу быть рядом». На последней мысли Ренджун поджимает губы от появившейся тревоги, потому что он никогда раньше не чувствовал все то, что так нежно и глубоко чувствует сейчас; не чувствовал, как дрожат ладони при ожидании встречи, как быстро бьется сердце и словно с грохотом разбивается при каждом касании, взгляде, звуке, как внутри все сжимается до размера атома и вновь вспыхивает так, будто после этого рождается новая вселенная — яркая, красочная, необузданная, своя. Он сминает края одеяла и, окончательно погрузившись в свои бесконечные раздумия, постепенно засыпает. Этой ночью ему снова снится море — синее-синее, глубокое, все такое же бушующее и отчего-то одинокое, потерянное. Над головой — сырое небо, лоскуты облаков, голубые и серые разводы акварели, а под ногами — мокрый от накрывающих волн песок, на котором остаются неровные следы. Ренджун стоит на самой кромке воды у берега, вдыхая соленый воздух и вслушиваясь в звуки моря — такие словно и рокочущие, и успокаивающие одновременно, будто приятный дождь с резкими появлениями грома. Он рассматривает далекие и немного размытые пейзажи: где-то там, на другом берегу, виднеются макушки деревьев, какие-то маленькие домики и полное одиночество с примесью тишины. Прибрежный ветер словно уносит Ренджуна в ту даль, которую он расслабленно разглядывает, пока и без того блеклое солнце становится бесцветным — кажется, будто оно наполняется чем-то необъяснимым, ярким, но в то же время абсолютно пустым. Он чувствует, что его внутренняя печаль сливается с печалью моря, но его беспокойство почему-то лишь усиливается, становясь чем-то невыносимым. Ренджун ощущает, как что-то сдавливает его легкие, из-за чего дыхание становится глубоким и томным, а взгляд уставшим и измученным. Он ложится на песок, переводя взгляд на то самое сырое небо с бесцветным солнцем, и старается восстановить спокойное дыхание. На секунду он прикрывает глаза, а после видит перед собой плывущие облака в форме ракеток — тех, что заметил еще тогда, дома. Ренджун привстает и оглядывается вокруг: все постепенно наполняется серыми красками, и даже облака сгущаются в одинокие тучи. Он хмурится, пытаясь разглядеть силуэты в накрывающем тумане, но замечает лишь женщину из прошлого сна, которая стоит у берега и так же, как и он некоторое время назад, смотрит вдаль. Ренджун поднимается на ноги, оттряхивая от себя песок, и направляется к этой женщине, попутно подмечая знакомые черты, но через мгновение — лишь пустота, гром, бушующее море, одолевающий его сердце страх. Он смотрит по сторонам, ищет что-то привычное и хотя бы немного отчетливое, но все словно становится чужим, беспробудным, совершенно незнакомым; все, как и он, теряется и превращается в еще более серый цвет — такой же мрачный и покинутый, как этот берег. Ренджун разводит руками, словно отмахиваясь от этого тумана, и старается двигаться вперед, пока не падает и не оказывается на дне нескончаемой бездны. Он слышит, что его, как и в прошлом сне, зовут по имени, но этот звук словно исходит из всего пространства одновременно. Ренджун теряется, падает все ниже и ниже, чувствуя, как его щеки обжигают соленые, будто морской воздух, слезы. Он плачет, пытается ответить на зов, нащупать что-то мягкое, но получается лишь плакать сильнее. Голос постепенно становится громче и отдается неприятным звоном в ушах, из-за чего Ренджун закрывает их ладонями и также прикрывает глаза. Он считает до десяти несколько раз, чтобы хотя бы немного заглушить звук, но он только усиливается и словно полностью овладевает его разумом. Ренджун начинает кричать от страха, а затем постоянно, неуверенно, но точно предельно смело проговаривает «Я не боюсь, я не боюсь, я не боюсь». Через несколько резких секунд он открывает глаза, быстро и прерывисто дыша, и видит перед собой привычную спальню, солнечный свет и Донхека, понимая, что этот голос во сне принадлежал ему; что это он так отчаянно пытался его разбудить и спасти от этого моря, от берега, от серого цвета и бездны. Он немного успокаивается и тянется в донхековы объятия, как к лучику надежды, и чувствует, как постепенно его сердцебиение и дыхание выравниваются, а чувство страха отпускает, переставая тяготить изнутри. И Ренджун наконец-то чувствует себя в безопасности (в руках, кажется, теперь его нового друга). Когда Ренджун садится завтракать вместе со всеми на первом этаже арендованного дома, Донен сообщает, что он и другие ученики уезжают на экскурсию по желанию. Ренджун, поедая какие-то фрукты, недолго думает, а затем отказывается от поездки; встает из-за стола, заранее попрощавшись, и направляется в свою просторную спальню. В ней он раскрывает окна, вдыхая свежий утренний воздух, заправляет кровать и садится на нее, прислонившись к стене, обклеенной разными вырезками и фотографиями. Ренджун переводит взгляд на плюшевого лисенка и брелок телескопа, стоящие на тумбе, и как-то легонько улыбается, чувствуя приятное тепло где-то в сердце. В какой-то момент Ренджун начинает думать о Минхене и родном доме, словно совершенно покинутом одновременно и всеми, и никем; он думает о том, что там, наверное, по-прежнему другое небо, другое солнце и даже воздух абсолютно другой — какой-то душный и тяжелый. Ренджун вспоминает, как однажды — кажется, прошлым летом — они с Минхеном ловили божьих коровок в спичечные коробки, как вместе рисовали пальцами, измазанными акварелью, облака на заборах, как ели мороженое и учились кататься на велосипедах, падая и разбивая коленки об асфальт. Он тоскует по эту времени, когда все пахло свободой и счастьем, но понимает, что иногда все это теряется в череде дней. От необъяснимой усталости через некоторое время раздумий Ренджуна начинает клонить в сон, но когда он засыпает, сны не снятся; не снится ни море, ни берег, ни привычный женский силуэт в белоснежном сарафане — только пустота, а после — будильник, пробивающий час дня, и звонок в дверь. Он направляется вниз, на первый этаж, замечая, что все уже покинули дом, и как-то сонно плетется к порогу. Ренджун чуть поправляет свои растрепанные волосы, одергивая задравшуюся футболку, и через секунду замирает: он видит перед собой Джемина — теплого, красивого, светлого Джемина. И чувствует, как вновь его сердце начинает биться быстрее, а ладошки подрагивать. Ренджун не успевает сказать и слова своим сонным голосом, как Джемин утягивает его в объятия и нежно-нежно гладит по спине. Он вдыхает его сладкий, отдающий спелыми ягодами, аромат, чувствует тепло его ладоней и дыхания, совсем немного обжигающего кожу. Они тесно сплетаются в объятиях, и в них Ренджун тает, как воск от свечи, плавится, как жидкое золото, тонет, будто в морских волнах. Каждая минута — нежность, каждая секунда — мягкий плавный танец, переполненный такой сильной тоской, таким бесконечным желанием соединиться в одно целое, крепкое и предельно ласковое, с сердцами, бьющимися в унисон. — Я решил сделать сюрприз, — Джемин улыбается, утыкается носом Ренджуну в шею, прижимает к себе сильнее, и его слова звучат самыми хрупкими, невесомыми и приятными на свете. — Ты не отвечал на звонки. Я волновался после ночного разговора, — добавляет он, выпуская Ренджуна из объятий и смотря прямо ему в глаза — такие чистые, красивые-красивые, сверкающие и ясные, как утреннее солнце. Он отходит на шаг назад и как-то совсем по-невинному улыбается, немного смущаясь и восхищаясь сонным, домашним Ренджуном. — Меня учитель застукал, — Ренджун смеется, неловко опуская голову вниз, и топчется на одном месте от волнения. — Все уехали на экскурсию, а я случайно уснул. Пойдем ко мне в комнату? — Джемин кивает, ничего не отвечая, и следует за Ренджуном по лестнице в спальню. Они заходят в комнату, и с разрешения Джемин начинает рассматривать плакаты и зарисовки на стенах, которые наклеил Ренджун еще в день заселения. Он аккуратно проводит пальцами по изображениям звезд, по вырезкам из каких-то энциклопедий, учебникам по физике и астрономии, блокнотам и тетрадям. Ренджун же неловко улыбается, наблюдая за Джемином, и усаживается на кровать, пока тот читает какие-то записи на бумаге про наблюдения за звездами — яркими, прекрасными, очень далекими. Ренджун рассказывает Джемину про космос и про свою безграничную любовь к астрономии, которая, кажется, больше чем вселенная, которую он изучает. В своих записях он объясняет ему зарисовки и формулы, показывает небольшие рисунки, а еще говорит про свой любимый старенький телескоп, стоящий у него там, дома, в его привычной комнате. Джемин внимательно слушает и думает, что когда люди говорят о любви (к кому-то или чему-то), то их голос становится мягче и ласковее, будто пушистые, сахарные облака или, может быть, прикосновения к коже любимого человека. Ведь любовь всегда смягчает сердца, делает их хрустальными и хрупкими, а слова влюбленного звучат либо мелодично и плавно, чересчур изнеженно, либо так больно и остро, что ни одно лезвие ножа не ранит сильнее этой речи. И Джемину кажется, что, наверное, когда он говорит о Ренджуне (или хотя бы думает о нем, о его частичках, о его нежности), то его голос становится мягче, чем самые прекрасные цветочные лепестки и бутоны; мягче всего мира и даже прикосновений тонкими пальцами к позвоночнику, к ключицам, к выпирающим костяшкам того, к кому испытываешь необъяснимое чувство в груди. Джемин садится к Ренджуну на кровать, и пространство вокруг них наполняется нежностью, пока они смотрят друг другу в глаза, а затем, когда образовывается тягучее молчание, пододвигаются ближе. Джемин закусывает нижнюю губу, касаясь своей теплой ладонью мягкой щеки Ренджуна, и чувственно, по-настоящему невинно целует его — так, будто этот поцелуй выражает и робость, и всю сладость первой влюбленности. Он вдыхает его аромат сирени, водит руками по его коленям, ощущает, как быстро бьется сердце и растворяется в этих прикосновениях. Джемин аккуратно укладывает Ренджуна на спину и нависает над ним, зацеловывая его шею и острые ключицы, чуть оттягивая футболку. — Ты прекрасный, — шепчет Джемин, ложась рядом с Ренджуном и нежно-нежно проводя кончиками пальцев по его рукам. — Такой прекрасный, самый прекрасный на свете, — он невесомо оставляет поцелуй на его щеке и смеется от того, что Ренджун немного вздрагивает из-за пробегающих по телу мурашек и запредельной близости. Джемин прижимается к нему, словно лепестки друг ко другу, и все еще чувствует его аромат сирени, его тепло, его мягкость; чувствует и влюбляется в него все сильнее с каждой секундой. Ренджун смотрит на потолок, будто бы пытаясь разглядеть там хотя бы иллюзию неба, а Джемин — на него, всматриваясь в каждый миллиметр. Он замечает чуть подрагивающие ресницы, маленькие родинки, розоватые губы, думая, что Ренджун красивее всех галактик во вселенной, а в его глазах непременно можно отыскать космос. Они молчат, наслаждаются тишиной, разделенной друг с другом, и словно прикасаются к своим чувствам через легкие поцелуи. В этот момент Джемин думает, что любовь его — такая любовь, о которой не хочется говорить, а хочется чувствовать — совершенно невообразима: она переполняет его изнутри, старается выбраться наружу нескончаемой нежностью и прикосновениями к ренджуновой коже, к его теплым ладоням и тонкой шее. — Думаешь, звезды и вправду умерли, чтобы мы могли жить? — спрашивает Ренджун, все так же вглядываясь в потолок и ощущая немного неровное, теплое и щекотное дыхание Джемина. — Вдруг все мы — остатки звезд, всего лишь какие-то незначительные их крупицы? — он поворачивается на бок, слегка сталкиваясь лбами с Джемином, и теперь ищет уже настоящее (ночное) небо в его бездонных глазах — таких бесконечных, сияющих, будто хранящих в себе тайну всей вселенной. — Я думаю, что люди и есть звезды — просто немного другие, — отвечает Джемин, приподнимая уголки губ в улыбке и прислонясь к Ренджуну настолько близко, что их дыхания словно объединяются в одно. Он берет его за руку, переплетая пальцы, прикрывает глаза, и они засыпают единым целым, обнимаясь во сне. И в этот момент кажется, будто они больше никогда не смогут существовать, как отдельные организмы — только вместе, всегда рядом, всегда ближе, чем космос. Ренджуну не снятся кошмары; снится все то же море и тот же берег, снится яркое-яркое, как будто канадское, солнце, теплый песок, голубое небо. Он видит, как Джемин, одетый в шорты и легкую, чуть расстегнутую и развевающуюся из-за ветра блузу, лучезарно улыбается, собирая ракушки и камни. Ренджун щурится от палящего солнца, а затем бежит к Джемину, проваливаясь ступнями в небольшие ямки на песке. Морской ветер приятно щекочет кожу, солнце целует своими блестящими лучами шею и щеки, отражаясь бликами в темных зрачках. Он добегает до Джемина и начинает кружить в своих объятиях — слабеньких, но очень любящих, ласковых и искренних, как объятия травинок с землей. Они падают на теплый, немного влажный песок и заливисто смеются, наслаждаясь моментом. Ренджун тянется к Джемину, аккуратно, будто бы даже ювелирно, проводя пальцами по его шее и прикасаясь губами где-то между ключицами. Джемин закусывает нижнюю губу, привставая и опираясь на локти, и наблюдает за тем, как Ренджун нежно покрывает его гладкую кремовую кожу короткими поцелуями. По его телу пробегают мурашки, и он сам, опьяненный нежностью, приближается к Ренджуну, невесомо дотрагиваясь под одеждой до его худых плеч. Они улыбаются, и Джемин, вставая с песка, радостно хватает его за руку и тянет за собой. Но потом — громкий стук двери, и они оба просыпаются, переглядываясь друг с другом. Ренджун резко поднимается, когда видит стоящего и немного растерянного Донхека на пороге, который от смущения поправляет свои волосы и опускает голову вниз. Он недоуменно произносит «Привет», подходя к своей кровати, и Джемин начинает смеяться от неловкости и абсурдности произошедшей ситуации. Они оба здороваются с Донхеком в ответ и после в немом молчании смотрят на него, пока тот разбирает какие-то принесенные с экскурсии бумаги, стараясь совершенно не смотреть ни на кого из них. Ренджун не находит слов, которые мог бы произнести, и лишь думает о том, как поступить дальше, смотря в неопределенную точку, а после — на часы, пробивающие десять часов вечера. Но через несколько секунд Джемин резко поворачивается к нему, хватая за руку, и спрашивает: «Давай сбежим?». Его голос звучит одновременно и потерянно, и взволнованно, словно он находит эту мысль единственной правильной, и почему-то Ренджун не может ему отказать — только неуверенно согласиться, попросив Донхека на всякий случай объяснить (кажется, и вовсе не объяснимое) все это Донену. Тот лишь кивает, и через несколько минут сборов они уже вылезают через окно дома по пожарной лестнице на улицу. Донхек вновь остается один в пустой комнате, как-то предельно тоскливо смотря вслед уходящим Ренджуну и Джемину.sleeping at last — uranus
Вечер разливается темными красками по небу, перемешиваясь различными цветами: иногда будто оттенками черной смородины, а иногда — чем-то похожим на одинокие серые тучи летним днем. Тишина лишь понемногу начинает окутывать город, словно провожая последние звуки улицы, уставших (возможно, счастливых или чем-то опечаленных) людей, сигналами мимо проезжающих машин и чьими-то разговорами. На переулки опадает смоляная чернота, закрывающая собой последние блики и лучи света, и только желтые фонари слегка освещают пространство тусклым свечением. Джемин ведет Ренджуна за руку по дороге на какой-то пустой улице, ощущая, как легкий вечерний холодок пробирается под одежду. Вокруг постепенно становится тихо, и лишь звуки покачивающихся деревьев прерывают нависающую тишину. Такая Канада кажется непривычной и, наверное, немного далекой, будто бы даже кем-то давно утерянной, но почему-то очень завораживающей. Все выглядит совершенно другим: и свежий воздух, который хочется вдыхать полной грудью, и темное небо над головой, и зеленые травы, что словно меняют свои оттенки поздно вечером на глубокие, невообразимые цвета. Ренджун влюбляется в этот другой Квебек — настоящий, истощенный и безжизненный, пока небо становится только темнее и темнее настолько, что кажется, будто ночь никогда не кончится; будет длиться целую вечность, не встречая ни рассветы, ни утреннее слабое солнце, которое постепенно набирается сил за день (или угасает еще больше, когда начинает идти дождь). Ренджун вспоминает, что Минхен любит рассветы и ливни одновременно, и думает, что ему здесь было бы хорошо — только, наверное, не во время восходов солнца, потому что в Канаде они не такие красивые, как закаты, и отчего-то на секунду его прознает тоской по своему другу и по дому. Через некоторое время Джемин приводит Ренджуна к той самой небольшой реке, где они смотрели на звезды в первый день их встречи, и замечает, что сейчас в этом месте еще более безлюдно и спокойно, чем тогда. Они усаживаются на свежую траву, как и тогда, и между ними вновь образовывается немое молчание — такое уютное, вовсе не обременяющее, а даже, кажется, почему-то очень нужное. Здесь, сидя на свежей зелени, всегда ярко видно далекие-далекие звезды, которые прячутся где-то в неизвестности и бесконечности большого космоса. И их свет настолько яркий, что можно соединить эти блики в какие-нибудь знакомые (или же придуманные самим) созвездия. — Расскажи что-нибудь, — просит Джемин, все-таки прерывая молчание и смотря на ночное небо, усыпанное мириадами звезд — блестящих, красочных и невероятных, будто бы утягивающих в нескончаемую глубину вселенной. — Мне снятся кошмары, — Ренджун отвечает не сразу, но все-таки неуверенно выдает тайну, о которой знает лишь несколько человек (причем только потому, что они увидели это сами, а не потому, что он хотел этим с кем-то делиться). Он поджимает от волнения губы и думает, что быть искренним — это как позволять кому-то узнавать скрытую, интимную и невидимую часть тебя. — Я вижу море и женщину в белоснежном платье, — Ренджун поднимает взгляд на небо, — но я не знаю, кто она. Я бы хотел, чтобы ей оказалась моя мама, — Джемин поворачивается к нему и просто смотрит, не решаясь задать вопрос в ответ. — Она умерла в мой самый первый день рождения. Джемин кладет голову Ренджуну на плечо, тем самым давая понять, что он рядом; по-настоящему рядом. И это действие ощущается самым искренним утешением на свете, самым чувственным и заботливым, как будто бы даже очень необходимым не только сегодня, но и каждую секунду, минуту, вечность жизни. Ренджун склоняет голову тоже, и они погружаются в тишину вечера — холодного и монотонного, словно уставшего за день от яркости солнца, громкости звуков вокруг и голубизны нависающего неба. — Как думаешь, какой она была? — вопрос звучит полушепотом, но по-особенному нежно и заинтересованно; звучит так, как звучала бы колыбельная в уютной детской кровати. Джемин аккуратно касается своей ладошкой руки Ренджуна, почти невесомо дотрагиваясь кончиками пальцев до его выпирающих костяшек. И думает, что сейчас почему-то нужно быть предельно мягким, словно защищающим Ренджуна от всего мира — такого непредсказуемого и, наверное, даже пугающего. — Красивой и умной, — отвечает Ренджун, представляя образ своей мамы, как размытый силуэт из своих снов. Он воображает ее черные, смоляные длинные локоны, касающиеся тонких плеч, белоснежный сарафан, развевающийся на ветру, и изящные пальцы, придерживающие подол; вспоминает совсем небольшие рассказы бабушки о ней и ее стремлении к науке, а также старые фотографии, которые видел совсем мельком в фотоальбоме. Она кажется ему далекой и незнакомой настолько, что Ренджун и вовсе не чувствует по ней тоски — только лишь сожаление о том, что никогда не сможет ее узнать; никогда не сможет увидеть то, какой она была на самом деле. Ночное небо, усыпанное звездами, начинает сиять еще ярче, когда город наконец накрывает темная, мрачная ночь, лишающая жизни все улицы, переулки и дома. Ренджун думает, что в такие моменты космос кажется еще ближе, чем он есть на самом деле, из-за чего так сильно хочется коснуться всех этих блестящих огоньков; хочется посмотреть на них впритык, будто бы они могут оказаться здесь, на земле, а не на расстоянии сотни тысяч световых лет. Он всматривается во все светящиеся искорки, подмечая, что у каждой совершенно разное свечение: какие-то мерцают ярче и выглядят намного больше, а какие-то и вовсе загораются внезапной вспышкой, а потом, потухая, становятся до невозможности маленькими и еле заметными. Иногда, когда Ренджун долго смотрит на небо, ему кажется, что он становится его частью — крошечной, незначительной, ничтожной, как пылинка, но все-таки частью. И все эти сумрачные узоры облаков, все эти блики ярких звезд ощущаются так, будто бы они возрождаются не только где-то далеко в космосе, но и в сердце; они живут прямо там, в грудной клетке, и расползаются изнутри вечной любовью Ренджуна к астрономии. Он любит ее, как люди любят других людей, и считает, что наука — единственное, во что можно по-настоящему верить, в то время как Джемин думает, что вера в любовь — подлинная вера, ничем незаменимая и неповторимая. И почему-то Ренджуну впервые хочется согласиться. Внезапно на небе вспыхивает блестящий огонек, загораясь ярким свечением и падая вниз, и Ренджун, заметив это, дергает Джемина за руку, чтобы тот увидел это своими глазами. Джемин поднимает голову с его плеча, и они оба устремляют взгляд на эту искорку, подмечая, что ее свет отличается от света других: он горит так ярко, так лучисто и живо, что начинает казаться, будто весь мир спрятан в нем. Ренджун вспоминает слова Джемина о тех падающих камнях из космоса и говорит, что если в этот момент загадать желание, то оно непременно сбудется — может быть, не сразу, но однажды оно обязательно осуществится, если в него искренне верить. После этих слов Джемин прикрывает глаза, думая обо всем, чего бы ему хотелось: о том, чтобы к нему вернулся Адам, чтобы однажды он написал хорошую книгу, чтобы лето никогда не кончалось, а какая-то неприятная грусть не оставалась внутри; он думает о совершенно разных вещах, возможно, иногда противоречащих друг другу, а потом, когда его мысли заканчивается на одном из желаний, Джемин открывает глаза, провожая взглядом последние секунды падения звезды. — Ты что-нибудь загадал? — спрашивает Ренджун, на что Джемин кивает ему в ответ, а затем продолжает смотреть на звездное небо. — А что именно? — Джемин поворачивается к нему и как-то интригующе произносит: «Если расскажу, то не сбудется». Он смеется, и Ренджун как-то ласково, но отчего-то уныло улыбается, слушая его смех, как самую приятную и прекрасную мелодию на свете. «Если расскажу, то не сбудется» — фраза крутится у Ренджуна в голове, пока он рассматривает Джемина и частички его лица: пухлые губы, расплывающиеся в улыбке, яркие глаза и устремленный взгляд на небо. Ренджун вздыхает, думая, что желания, наверное, и вправду не стоит кому-то рассказывать, даже самому себе. Но почему-то он не может избавить себя от мысли, что Джемин — единственное самое искреннее его желание; самое настоящее, самое необходимое. И что ему так сильно не хочется его отпускать.sleeping at last — neptune
Ренджун уезжает через неделю после их встречи с Джемином. Он тоскливо и устало собирает вещи в чемодан, укладывая в него и одежду, и разные бумаги, блокноты, книги; с грустью смотрит на плюшевого лисенка и брелок с телескопом, а также на небольшой магнит с символом Канады, который недавно купил для Минхена, как и хотел. За окном светит солнце, лучи которого слабо проскальзывают сквозь тонкие занавески, и это почему-то напоминает Ренджуну о доме — кажется, будто бы этот момент им и является, но совсем-совсем немного и не по-настоящему. Канада провожает жаркой, но не душной погодой, тем самым ароматом свежеиспеченного хлеба и шлейфом от донхековых гербарий с полевыми цветами. Просторная белоснежная спальня в итоге становится и вовсе пустой, наверное, даже очень грустной, когда ранее стоящие в ней вещи укладываются в чемоданы. От этой пустоты появляется ощущение огромной потери — такой, когда прощаешься с чем-то привычным, некогда важным и нужным. Но также теперь комната наполняется светом, ярким и солнечным, который проникает в углы и трещины, лишая хотя бы эти места чрезмерной грусти. И Ренджуну кажется, будто от этих лучей, может быть, другим становится легче, а ему — только больнее. Ренджун думает, что с его уездом отсюда, из этого дома, из этой страны, он никогда не сможет стать прежним. На фоне играют пластинки Донхека с песнями его любимой музыкальной инди-группы, но эти песни не помогают Ренджуну заглушить тревожные, как будто бы не имеющие конца, мысли. Он усаживается на край кровати, потирая кончиками пальцев виски, и надеется, что эта путаница в голове хотя бы однажды оборвется, прекратится, перестанет так сильно давить. Но чем больше он вспоминает о каждом дне, проведенном в Канаде, тем больнее колет и ломит где-то прямо в груди, в сердце. Почему все обернулось именно так? Почему Канада отобрала и отдала одновременно столько эмоций, чувств, ощущений, которые не могут перестать болеть? Ренджун вспоминает (хотя он никогда и не забывал) о Джемине и о том, что он смог заставить его почувствовать впервые в жизни; чему он научил — искренности и свету, неподдельному доверию — и как важно это стало со временем; кем он стал для него, какую любовь подарил совершенно безвозмездно. И от этих мыслей сердце Ренджуна, кажется, крошится на осколки, потому что он понимает, что он, как и Джемин, теперь теряет то, что любит. Раз и навсегда. На лице Ренджуна появляется улыбка лишь тогда, когда в комнату входит Донхек и как-то по-дружески предлагает печенье. Он присаживается рядом, и они оба начинают смотреть в пустоту спальни, где прожили почти три месяца. Между ними витает атмосфера тоски — такой тоски, которая кажется неотъемлемой частью чего-то; которая заполняет собой все вокруг и въедается поглубже, оставаясь неприятным ощущением где-то внутри. Но отчего-то с Донхеком переживать эту тоску не так болезненно, чем одному, и Ренджун это чувствует, когда тот находится рядом с ним и так искренне, так доброжелательно поедает сладость, совсем немного улыбаясь краешками чуть пухлых губ. Когда Ренджун упаковывает свои вещи окончательно, замечая, что до отъезда в аэропорт остается час, он назначает Джемину встречу недалеко от дома. Одевшись, он предупреждает Донена и затем выходит на улицу, вспоминая свой первый день в Квебеке — жаркий, душный, солнечный, но такой живой, настоящий. Ренджун вдыхает свежий августовский воздух полной грудью, наслаждаясь лучами солнца, которые отражаются бликами в его темных глазах. Он прогуливается по улицам города, наблюдая за совершенно разными людьми: грустными и уставшими, счастливыми и радостными, угрюмыми и сосредоточенными. И ему кажется, что Джемин, которого он замечает вдалеке, где-то в парке, выделяется среди них всех своим и внутренним, и наружным светом. Ренджун подходит к нему и видит, что Джемин снова кормит голубей, как в первый день их встречи. Это заставляет его сердце пропустить небольшой удар от внезапно появившихся воспоминаний, которые почему-то причиняют необъяснимую боль. Ренджун садится на корточки рядом с ним, и они вместе начинают подкидывать корм птицам в абсолютном, но каком-то напряженном молчании. Джемин не смотрит на Ренджуна совсем, пока они не сталкиваются руками, когда тянутся к пакетику с едой. Но после этого — снова холод, пронизывающий до костей даже в жаркую погоду; холод и во взглядах, и в движениях, и в нависшей тишине, прерывающейся лишь звуками с улицы. — Сегодня видел Адама. Его забрала домой какая-то маленькая девочка, — все-таки прерывает молчание и произносит Джемин, грустно улыбаясь; настолько грустно, что все вокруг словно тоже становится таким же до жути печальным и потерянным, как его улыбка. — Я надеюсь, что она о нем хорошо позаботится, — добавляет он, когда они уже докармливают голубей, поднимаются и встают друг напротив друга, смотря прямо в глаза и будто бы не зная, что сказать еще. — Я скоро уже поеду в аэропорт, — Ренджун ничего не отвечает на слова Джемина и топчется на месте, поджимая губы и переводя взгляд вниз, на свою обувь. Он говорит это с небольшой дрожью в голосе, боясь посмотреть на Джемина снова — увидит же в его глазах эту боль тоже, но еще большую, наверное, чем у него. — Я хотел попрощаться, но не уверен, что смогу сейчас что-то сказать, — глаза Ренджуна начинают немного слезиться, а голос становиться тише от волнения и щемящего в сердце сильного чувства огромной потери — такой, которая никогда не перестанет болеть. Джемин отвечает «ничего не говори» и обнимает Ренджуна со всей силы; обнимает настолько крепко, что чувствует каждую клеточку и косточку его тела, каждый атом. Ренджун обнимает его в ответ и плачет от этого только сильнее, не желая отпускать Джемина ни на один шаг, ни на одну тысячу световых лет. Они держат друг друга в объятиях будто бы бесконечное количество минут, которые раньше казались вечными, а сейчас — быстротечными, болезненными, невыносимыми. Их тела все так же сливаются в одно целое, но уже то, что постепенно начинает разрушаться и отдаляться, становиться чем-то потерянным; их боль объединяется тоже, и они оба чувствуют, как она возгорается пламенем внутри и пытается выбраться наружу. Ренджун продолжает плакать, и Джемин распускает объятия, кладя свои руки ему на щеки, чтобы он смотрел прямо ему в глаза и, может быть, даже отыскал в них какое-то спасение. Они чувствует тепло друг друга и горячее, прерывистое дыхание; чувствуют, как все то, что они построили вместе, рушится и падает, как карточные домики. Ренджун все-таки переводит взгляд на Джемина, стараясь успокоиться, и почти шепотом неуверенно произносит: — Я люблю тебя, — и эти слова несут за собой череду мыслей из «я не хочу тебя забывать», «я бы так хотел остаться», «ты мне так нужен», но они остаются непроизнесенными, словно потерянными где-то в глубине сознания. В уголках глаз Джемина начинают собираться маленькие слезинки, и он обнимает Ренджуна вновь — только еще крепче. Он утыкается ему в шею, вдыхая все тот же самый аромат сирени, и шепчет ответное «я люблю тебя тоже», прижимая Ренджуна к себе сильнее. Они стоят так еще несколько секунд, а затем разрывают объятия, когда Ренджун понимает, что ему уже пора возвращаться домой, хоть он и знает, что его домом теперь стал Джемин — теплый, искренний, светлый, такой родной. Он смотрит на него в последний раз; смотрит на его грустные глаза, на такую же грустную и натянутую улыбку, а потом прощается и отворачивается, не решаясь обернуться. Ренджун уходит, и Джемин чувствует, что он забирает с собой не только это лето, но и его сердце, пока на губах так и остается неозвученное, самое искреннее желание на свете. «Я надеюсь, мы встретимся вновь» — думает Джемин, проговаривая то самое желание у себя в голове и в последний раз смотря на исчезающий вдалеке силуэт Ренджуна печальным, но полным какой-то необъяснимой надежды взглядом. Ведь раз желания, загаданные при падающей звезде, однажды сбываются, значит и джеминово сбудется когда-нибудь тоже.