***
Кадис Этрама ди Рейзел молчал, и это заметили все. Ноблесс никогда не был особо разговорчив, но эти три дня, с момента ссоры, он был, словно живая статуя. Ушёл в себя, смотрел в окно, ничего не говорил, никому не отвечал, шёл, куда позовут, но ничего не делал. Даже его любимый рамен, купленный на последние карманные деньги волнующимися школьниками, остался нетронут. Дети беспокойно переглядывались, но не трогали друга, гадая, что могло случиться. Вроде бы ничего не поменялось. Благородный тихо сидел, Франкенштейн — преданно служил. И в то же время что-то было не то. — Рей, вы поссорились что ли? — как всегда напрямую спросил Шинву. Школьники увели благородного от всех жителей дома, чтобы поговорить наедине. Сейра и Регис успешно отвлеклись на закупку продуктов, модифицированные — проверкой здания. А школьники не стали никого ждать и сбежали, уведя с собой друга. Рей молчал. — С директором Ли? — не ждал ответа юноша. — Да. Если бы Хан Шинву не ждал ответа, он бы и не услышал его, так тихо было это сказано. Юноша кивнул, подтверждая какие-то свои мысли. — А кто виноват? — уточнила Юна. — Я. — А, — девушка чуть запнулась от уверенности в голосе Рея, — ты пробовал извиниться? Ноблесс посмотрел на неё непонимающе. — Ну, попросить прощения? Если ты знаешь, что виноват, то можно попробовать попросить прощения. Директор Ли простит, я уверена! — А что ты сделал-то? — … — Ты не знаешь? — … — Так спроси! — наткнувшись на недоумённый взгляд, Шинву продолжил. — Именно. Просто спроси. Может быть, ты просто потерял что-то важное для него или снова потерялся сам, ха-ха! Рейзел остановился, глядя на Шинву. Потерял что-то, что было важно для него? Потерялся? Вот почему Франкенштейн расстроился, потому что он… важен для человека? Но почему тогда он не обрадовался? Отвернулся? Закрылся. — Я важен? — сам того не ведая вслух произнёс благородный. — Ну, конечно, Рей! — почти хором ответили дети, Суйи продолжила. — Ты разве не видишь, как он заботится о тебе? Как переживает каждый раз, когда с тобой что-то случается? — Да, единственное, что может пошатнуть самообладание нашего директора — ты, — хмыкнул Шинву. — Он каждый раз с ума сходит, когда ты пропадаешь. Помнишь, когда ты вышел к забору и заблудился? Мы полгорода обошли, чтобы найти тебя! — Ты даже не сомневайся, Рей, хорошо? — улыбнулась Юна, осторожно кладя ладонь на плечо друга и тут же отдёргивая ладонь. — А уж учитывая то, что он на тебя жучок повесил, чтобы не терять, хотя это запрещено... — многозначительно протянул Ик-Хан. — Мне срочно нужно домой, — тихо проговорил Рейзел. Никто не ответил, просто развернули ноблесс в нужную сторону.***
Поговорить в тот же час не получилось, хоть школьники и увели Сейру и Региса к Юне на ночёвку. На счастье, её родителей дома не было, и подростки решили устроить пижамную вечеринку. Сам Франкенштейн находился в лаборатории, заканчивал очередное обследование. Рейзел знал это, а потому спустился вниз. Учёный едва удостоил его взглядом. Выдвинул кресло, заварил чай, поставил рядом сахарницу и печенье и тут же переключил внимание на чуть растерянных модифицированных. Рейзел не торопил. Он думал. Сейчас, когда он не чувствовал человека, каждый раз, теряя из виду, гадал, где он? Куда пошёл? Когда вернётся? Но никогда даже мысли не было о том, что чувствовал сам Франкенштейн все те восемь веков. Сейчас, он желал обычного разговора, чтобы учёный рассказал ему, что чувствует. Но он даже не подозревал, что человек нуждается в подобном. — Вы можете идти, — вырвал из мыслей голос мужчины. — Завтра продолжим. — Франкенштейн, останься, — полупросьба-полуприказ. Учёный замер на половине пути, развернулся. Модифицированные быстро выбежали, закрыли двери. — Я слушаю вас, мастер. Не Мастер, а мастер. Рейзел медленно поднялся и подошёл к человеку. Он не знал, о чём думает сейчас Франкенштейн, не чувствовал его, но и ждать больше не мог. Учёный не смотрел ему в глаза. — Прости меня. — Вам не за что извиняться, мастер… — Не говори со мной так, — Рейзел посмотрел на учёного, и Франкенштейн едва не отшатнулся от той боли, что отразилась в красных глазах, — словно ты снова раб, а я твой владелец. Я освободил тебя. Учёный молчал. — Прости меня. Я столько лет пытаюсь понять человеческую суть и всё равно что-то упускаю, — ноблесс вздохнул. — Я правда не думал, что для тебя это важно. Я хотел сказать, но каждый раз случалось что-то, что мне казалось, было важнее. Для тебя. Я до сих пор не понимаю, почему ты так расстроился. Ведь вот он я, живой, прежний, ты служишь мне так же преданно, как и раньше. Почему, Франкенштейн? В чём моя ошибка? Человек сложил руки на груди, отвёл взгляд, чуть хмурясь. Но потом вздохнул и прислонился к стене, глядя куда-то поверх головы ноблесс. — Я считал, что вы погибли, мастер. Когда ваш брат унёс вас, я не знал, что при смерти благородные рассыпаются в прах. Я несколько лет привыкал к мысли, что я свободен. Совсем. Окончательно. И каждый раз я благодарил вас за то, что спасли, поддержали, освободили. Я считал вас своей Свободой. Чёрт возьми, в свои девятнадцать я едва не боготворил вас! Потом вырос, и вам ли не знать, через что я прошёл прежде, чем меня снова приняли таким, какой я есть. Каким я стал. Изгой человечества, спасающий тех, кто меня ненавидит. Вы помогли мне, я доверился, хотя клялся никому не верить. А потом вы пропали. Снова. На восемь долгих веков. Я остался один, как и в прошлый раз. Искал, в надежде, что вы, хотя бы вы, живы, что я хотя бы вас не потеряю. И на моё счастье вы нашлись. А после я узнаю, что вы не умирали, а весьма спокойно жили в своём особняке и даже не вспоминали обо мне. Иначе как объяснить то, что встретили меня, словно незнакомца? Я был вам не нужен, мастер. Вы просто выполняли свой долг благородного, я это понимаю и когда-нибудь смогу принять. — Я лишь хотел, чтобы ты шёл своим путём, — возразил Рейзел. — Если бы ты остался подле меня, если бы, очнувшись, я нашёл тебя, ты снова взял бы роль слуги, считая, что должен. Я не хотел этого. Ты бы не стал тем, кем стал сейчас, если бы знал, что я жив. — Но после? Когда я пришёл в ваш особняк? Когда вы поняли, что я – это я? Когда мы заключили контракт? Когда я осмелился назвать вас именем своего «прежнего» мастера? — Я боюсь, что ты не поймёшь, — тихо признался Рейзел. — Но всё-таки постараюсь объяснить. Благородные и люди отличаются мировоззрением. То, что важно для вас, для нас лишь мгновение, которое необходимо отпустить. Прошу, Франкенштейн, выслушай, — человек кивнул. — То время, что ты прожил со мной. Для тебя это полгода. Долгие шесть месяцев, каждый день по двадцать четыре часа. Для меня — мгновение. Мгновение, за которое я привязался к тебе, и позволил себе наслаждаться твоим обществом. Но люди смертны и через ещё несколько мгновений ты должен был умереть. А я остаться. А теперь представь, сколько таких мгновений я уже пережил? Каждый из благородных? Мы выходим в мир людей, встречаемся с вами, общаемся, порой привязываемся, а потом люди умирают, а мы остаёмся. И всё, что у нас есть — память. Мы никого не забываем, даже если хотим этого. Поэтому мы научились делать эти мгновения неважными. Не потому что это действительно так, а для того, чтобы это не погубило нас самих, не сломало количеством смертей. Потерь. Мы сильны, Франкенштейн, но тоже имеем свой предел. Если бы благородные переживали за каждую человеческую смерть, мы бы давно вымерли, — благородный некоторое время молчал. — Я часто вспоминал тебя, и всегда воспоминания поднимали моё настроение, какое бы ненастье не было за окном. Многие благородные, общаясь, вспоминают тех людей, с которым они знакомились. Мы помним всех, мы не забываем, не хотим забывать. Ты важен для меня, Франкенштейн. Я нуждаюсь в твоей помощи, в твоём общении. Просто я не всегда понимаю, как это выразить. Я не умею чувствовать, как люди. Но когда ты ушёл, закрылся от меня как духовно, так и физически я понял, что чувствовал ты. Поэтому прости меня, Франкенштейн. Если сможешь, прости за все мои ошибки. — Мастер, — на большее у учёного не хватило слов. Он никогда не задумывался о том, что только что узнал. И, если его Мастер действительно привязался к нему, человеку, несмотря на то, что он лишь одно из «мгновений» это действительно многого значит. Но Франкенштейн, как человек, эгоистично желающий доказательств всех чувств, не мог понять этого. И в то же время понимал, как тот, кто прожил не одно тысячелетие и так же имел немало количество потерь. Мужчина выпрямился, глядя на молчавшего ноблесс. Он хотел много сказать, не находил слов и не понимал, как разблокировать то, что он закрыл? Как дать мастеру понять, что он не сердится? Как снова выразить все свои чувства без слов? Рейзел улыбнулся. — Я чувствую, Франкенштейн. Спасибо. И он чувствовал тоже. Искренность благородного, печаль. Радость. Знал, что Рейзел всё ещё чувствует его обиду, но уже глухую, ненужную, которая рассосётся, растворится в понимании. Ему просто нужно немного времени, чтобы осмыслить и принять услышанное. — Пожалуйста, Мастер, не покидайте меня больше так надолго, — учёный сделал попытку склониться перед благородным, но Рейзел оказался быстрее, остановил. — Не надо больше кланяться передо мной, — тихо проговорил он. Франкенштейн улыбнулся и опустился на колено, приложив руку к левой стороне груди. — Всё хорошо, Мастер. От чистого сердца. Рейзел это снова чувствовал.