Madness

      Все эти яркие горящие гирлянды, переливающиеся всеми цветами радуги, подарки, стоящие под нарядной рождественской елью, счастливые улыбки, смех, приятный запах мандарин на праздничном столе — все это больше не приносит той радости, того счастья и улыбок, как было раньше. Я не знаю, честно не знаю, сколько времени прошло. Видимо я уже потерялся в этих чертовых секундах, минутах, часах, днях, что затягивают меня в свою липкую пучину, глубоко на дно, туда, где не сделаешь даже вдоха. Задыхаюсь. Потерялся во времени, потому, что я один, тут, сам по себе, для себя, а вокруг так ярко, что аж слепит глаза, так шумно, так громко. А я не слышу. Не могу. Больше не могу. Брэд кладет свою теплую руку мне на плечо и несильно сжимает его. Он знает, знает, что происходит внутри меня. Как это больно, каждое чертово утро просыпаться с мыслями о том, когда же это все уже закончится. Смотреть на рассвет, красивое огненное пробуждение солнца, но не чувствовать ничего, кроме липкой леденящей пустоты. Но продолжать смотреть, желая почувствовать хоть что-то, пока чертово солнце не начнет до боли прожигать радужку глаза. Знает, каково это ходить по кругу, по краю, вокруг пропасти и без страха восторженно смотреть вниз, вдохновляясь ее глубиной. А ведь ему ему еще тяжелее, чем мне. Но Брэд справляется. Он может, умеет, я не знаю, как, но ему удается… В отличии от меня. Я слаб, ничтожно жалок. Возможно, потому, что ему еще есть ради кого жить, продолжать бороться, идти дальше. А мне нет. Второй год он уже зовет меня к себе отмечать Рождество. Я не знаю, как Брэду удается почувствовать, когда мне хуже всего, но появляется мужчина именно в эти моменты. Как и сегодня утром. Давно имея ключи от моего дома, басист ворвался ко мне, впуская в помещение морозный зимний воздух и клубы снега. Сам же он выглядел тоже ака Снегурочка, в заснеженном пальто и мокрой шапке. Забрав у меня из рук мой любимый завтрак — стакан коньяка — голосом, не терпящим возражений, Брэд осведомил меня, что Рождество я буду праздновать у них. Вместе с его женой, детьми, Адамом и Барри. Как бы я не пытался отделаться, у меня это не вышло, ибо басист, попутно распахивая плотно зашторенные окна и запуская в помещения бледные лучи света пригрозил, что если я к ним не приду, то вся эта веселая кампашка завалится ко мне. Осмотрев свой полузаброшенный дом, в котором главным украшением интерьера являются пустые бутылки от разнообразных видов коньяка, картонные коробки из-под пиццы, и толстый слой серого пепла вокруг камина, который уже давно никто не убирал, я понял, что сюда приводить никого точно нельзя. Брэд не отстал, пока я не сел к нему в машину. Но прежде, чуть ли не силой заставил меня принять душ, побриться и сменить мои любимые свободные шорты и растянутую домашнюю футболку — его футболку — на что-то более или менее приличное. Ездил Уолст всегда быстро, но довольно осторожно. С настояния Брэда пристегиваюсь и прижимаюсь лбом к холодному стеклу, борясь с желанием прикрыть глаза и заснуть, желательно на пару дней. Я уже давно забыл, каково это — спать по ночам. Просто спать, спокойно, не видя удушающих кошмаров, не просыпаясь среди ночи от своих же истошных криков, срывая к чертям голос. Заходить в этот дом всегда сложно — ведь это его дом. Он все еще хранит воспоминания о нем, о моем Мэтти… Черт, как же я по тебе скучаю. Брэд и Ронда сделали все так, как ты любил. Украсили комнаты миллионами светящихся огоньков так, что от этих едких вспышек света слезились глаза; поставили огромную рождественскую ель, украшенную в исключительно твои любимые цвета — красный и зеленый; Ронда приготовила твою любимую индейку в клюквенном соусе, и я невольно вспоминаю, как вы с Брэдом чуть ли не дрались за то, кому достанется вторая ножка, ведь первую всегда забирал Гонтье. В помещении пахнет мандаринами и имбирным печеньем — твоим любимым — которое ты всегда просил, чтобы я тебе испек. И я делал это. Уже вечером, Ронда, приветливо улыбаясь, рассадила всех за праздничный стол и предоставила Брэду возможность разрезать индейку. Тот, улыбаясь, выполнил поручение жены и стал накладывать мясо всем присутствующим, после чего Джеймс набросился ему на шею, начиная шуточно душить за то, что «папа положил мне меньше, чем Барри.» Уолст поддался в эту своеобразную игру и начал щекотать сына. Его громкий смех залил комнату, вскоре его подхватили и остальные присутствующие — особенно когда Брэд взялся душить Барри в отместку. Счастливые, веселые… И только встретившись взглядом с Адамом, я увидел в его натянутой улыбке и печальных глазах понимание и отражение того, как же мне херово сейчас. Я не понимаю, как им удается делать вид, что все хорошо. Ведь он мертв! Мэтт, мой любимый, твой брат, ваш дядя — мертв! Да как вы можете сейчас сидеть и улыбаться, смеяться — когда его нет. Его больше нет. И я больше не могу… Выбегаю из дома, оставляя за собой перевернутый стул и упавшую — наверняка разбившуюся — тарелку. К черту куртку, и я даже не помню, захлопнул ли я дверь. Хотя скорее всего, ринувшийся за мной Брэд закроет. Да какая разница, даже если дом и ограбят. И что, что с того? Неужели может стать еще хуже, еще больнее? Ничего ценного нет, ничего не украсть, ни забрать того, что сделает мне еще больнее. Ведь они забрали тебя. Твари. Сворачиваю на дорогу и бегу по скользкой проезжей части. Машин нет, либо же из-за густого снега, хлопьями падавшего прямо мне на лицо, я их не вижу. Да и мне все равно, на самом деле. Я до сих пор вспоминаю тот чертов день. Ты был такой счастливый и милый, как довольный домашний кот. Ведь в баре на окраине, где ты обычно пел по праздникам и выходным, был аншлаг. Твой рождественский концерт. Я до сих пор помню ту нелепую шапку Санты, которая была большая тебе и то и дело слетала с твоей лохматой блондинистой головы. Гитару, в твоих дрожащих от волнения руках, которую ты обклеил новогодними наклейками в виде рождественских оленей и различных сладостей — так по-детски, но так мило. Помню, как ты искренне улыбался, когда люди, будучи под градусом, громко подпевали тебе, закидывали тебя бурными овациями и восторженными криками. Ты должен был закончить раньше — обычно ты заканчивал раньше — но они все просили тебя — и ты поддался. Ведь ты такой добрый, и такой доверчивый. Как ребенок, маленький ангел, дарящий людям свет и радость. И любовь. Мне. Ты остался, на бис, и еще, и еще, тебе нравилось, ты чувствовал себя рок-звездой на большой сцене. Ты был счастлив. Ведь это именно то, чем ты хотел заниматься всю свою жизнь. Ты убедил меня поехать домой, так как видел, что я очень устал. Я не хотел, но ты уговорил меня. И я уехал. Но вспомнив, что ключи от нашего дома остались у тебя, решил вернуться. На дороге был гололед, и я не мог ехать быстро. Вернувшись к бару я услышал крик и громкий, мерзкий гогот. Сердце сразу же сжалось. Бегу на звук к черному входу, огибая бар. Их было трое и у одного был нож. Увидев меня, они сразу же убежали. Трусы. Дальше все было как в тумане. Твои красивые голубые глаза и густая бордовая кровь, которую ты сплевывал на белоснежный примятый снег. И та боль, с которой ты произнес:  « — Им не понравилось, как я пою, Нил… Прости меня.» Падаю на колени рядом с тобой и сразу же крепко сжимаю твою окровавленную холодную ладонь, которой перед этим ты сдавливал кровавую рану в животе. Внутри все холодеет, сжимается, связывается до тошноты тугим узлом, но я не могу даже пошевелиться, не то что сделать вдох. Вокруг собираются люди, кто-то вызвал скорую, но уже поздно. Я чувствую. Я вижу это в твоих глазах, которые медленно потухают. По щекам текут горячие слезы, но я не обращаю внимание. « — Ох, мой малыш, мой любимый Мэтти, ты самый лучший, самый талантливый… Я так люблю тебя. Пожалуйста, прошу тебя, не уходи, не бросай меня…» — шепчу ему, так крепко сжимая родную ладонь, что кости чудом не ломаются. Меня трясет, лихорадит, от соленых слез уже ничего не видно, голос дрожит. Хочется кричать, срывая глотку, рыдать на всю, бежать, рвать на себе волосы, делать хоть что-то, но не видеть того, как ты медленно умираешь в моих руках. Нет, только не ты… «Пожалуйста, Мэтти, я не смогу без тебя, я не хочу без тебя, прошу, останься со мной. Ты ведь так нужен мне.» — как в бреду продолжаю шептать, смотря в его глаза — все еще живые глаза — которые так внимательно смотрят на меня. По твоей щеке стекает горячая слеза. Наклоняюсь к тебе и нежно губами сцеловываю ее с еще теплой румяной щеки. « — Я люблю тебя, Нил, — протягиваешь мое имя своим слабым голосом, кашляя и снова сплевывая густую кровь на белоснежный снег, — прости, что подвел…» — И я люблю тебя, очень люблю, малыш… — наклоняюсь к тебе, пытаясь сдерживать рвущиеся наружу рыдания — ведь я должен, должен быть сильным ради тебя — и нежно накрываю твои губы своими. Чувствую медный от твоей крови и солоноватый от моих слез привкус и очень нежно целую тебя. Ловлю губами твой прощальный поцелуй, вместе с твоим последним вздохом. Противный визг тормозов выводит меня из оцепенения. Открываю глаза и понимаю, что я стою на коленях на заснеженной дороге, а в десятке метров от меня едет машина, рассекая мрачную темноту ночи ярким светом фар. Дыхание учащается и я будто бы слышу свой сбившийся пульс, что отдается в ушах. Еще пару секунд — и все. Все закончится. Я готов к этому. Медленно закрываю глаза, выдыхая горячий воздух. Сердце бешено скачет от прилива адреналина, заставляя меня шумно втягивать кислород через рот. По вибрациям от заледеневшего асфальта я чувствую что машина уже рядом. Еще немного. Но в последний момент что-то заставляет меня упасть на бок и откатиться с проезжей части. Автомобиль с шумным свистом проносится мимо. Не знаю, что остановило меня, ведь я так хотел к тебе… Но я точно знаю, что ты хотел бы, чтобы я жил, чтобы я боролся. И я делаю это. Как раньше делал для тебя твое любимое чертово печенье. Не знаю, сколько времени уже прошло, ведь я ни чувствую не его липкого течения, ни своего окоченевшего тела, и я продолжаю идти под монотонное падение густого снега прямо на мое лицо. Идти куда-то, устало перебирая промокшими ногами, просто потому, что так надо, а не потому, что я этого хочу. Хах… Этими словами можно охарактеризовать всю мою жизнь за эти два последних года. Через какое-то время я понимаю, что пришел к своему дому, одиноко стоящему в конце улицы. Эта улица заметно отличается от других. В основном люди украшают свои дома сотнями ярких светящихся гирлянд, цепляют различные рождественские украшения и просто выражают всю радость, удовлетворение от жизни и свое внутреннее состояние через свое жилье. На нашей улице так же — вот только выражают эти монотонные двухэтажные бетонные коробки отнюдь не счастье и радость — скорее уныние и апатию. Ведь не только отсутствие праздничной атмосферы выдает это — даже и снег чистить со своих участков мало кто решился. Будто бы люди поддались серости и безразличию этой жизни и смирились с ней. Перестали бороться, перестали надеяться и верить во что-то хорошее, а отчаянно приняли свое жалкую жизнь и просто продолжают существовать. Хм, мне определенно подходит эта улица. С первого раза не удается открыть замок дрожащими заледеневшими пальцами — странно, что я вообще не потерял ключи. Внутри темно и холодно, но все же лучше, чем на улице. Хотя, я не уверен, что мое оцепеневшее тело сейчас вообще может чувствовать перемены температуры. Закрываю за собой дверь, не разуваясь прохожу вглубь дома и сразу же подхожу к окнам, плотно задергивая темные занавески. Не люблю свет, не люблю, когда меня кто-то может заметить да и вообще, мне хочется уйти, убежать, зарыться куда-то глубоко, лишь бы спрятаться от всех, чтобы ни одна живая душа не видела меня. Ведь все, что они все могут испытывать ко мне, это жалость. Мерзкое, липкое чувство, заставляющее чувствовать себя еще слабее, еще беспомощнее и еще менее значимым, чем есть на самом деле. Ведь я знаю, я понимаю, что всем им все равно на самом деле. Только единицы реально посочувствуют, проникнуться, будут помнить. А остальные… Они для виду наденут грустные маски, пару дней походят с каким-то куском черной тряпки на голове, а потом вернутся к своей привычной, рутинной жизни. Ведь проблем у них в жизни хватает и без этого. Ведь тебя уже не вернешь. Забудут, переступят, пойдут дальше. И это правильно. Ибо никто никому ничем не обязан. Как и я им. Вот и главный закон жизни. Каждый сам за себя. Медленно расстегиваю промокшую рубашку и скидываю ее на холодный пол. Подхожу к журнальному столику и беру почти пустую пачку сигарет. Чиркаю зажигалкой, на пару секунд освещая темное помещение. Затягиваюсь, блаженно прикрыв глаза, чувствуя, как ядовитый терпкий дым медленно, будто бы дразня, проникает в легкие, отравляя мое и без того мертвое тело. Сразу же становится легче. Тело медленно расслабляется, немного подрагивая, и кажется что даже немного согревается, когда организм отчаянно пытается бороться с отравляющим его никотином. Но тщетно. Да, я начал курить. Знаю, что тебе не понравилось бы это. Но тебя нет. А я медленно умираю без тебя… Так черт, чем плохи сигареты? Сжимаю светящийся окурок между дрожащими пальцами и прохожу дальше по комнате. Не решаюсь даже включить свет — просто молча сажусь на холодный пыльный пол возле потухшего камина и втупливаю свой стеклянный взгляд в остывшие черные угли. Иронично, но даже их можно поджечь снова, заставив вновь ярко гореть — в отличии от меня. Время снова уходит, медленно стекает липкими каплями по стене, заставляя мои глаза самовольно закрыться. Но вдруг резкий, оглушительно громкий в этой давящей тишине звук рассекает грани сознания, заставляя меня снова открыть глаза. До меня не сразу доходит, что стучат в дверь. Открывать совершенно не хочется, ведь скорее всего это Брэд или Адам, а сейчас мне уж точно не до них. Но стук продолжается, причем становится все настойчивее и громче. Нехотя встаю, отправляя недокуренный окурок в камин, и иду к двери. Шумно вздыхаю, открывая незапертую дверь. Но когда я вижу того, кто стоит передо мной, кислород, будто бы сильным ударом, вышибает из моих легких. В той же массивной шапке Санты, в черной, застегнутой по подбородок парке, с покрасневшими щеками и держа в дрожащих от холода руках чехол с гитарой, передо мной стоит Мэтт, явно недовольно морща нос. — Сандерсон, мать твою, какого черта ты не открываешь? — парень начал свою гневную, явно хорошо продуманную, тираду, смотря мне в глаза. Пока я не мог вымолвить и слова, только судорожно открывая и закрывая рот. Нет, этого не может быть. Это невозможно. Мэтти. — На улице, между прочим не Май месяц. Я замерз уже стоя… — Мэтт?.. — все же перебиваю парня дрожащим хриплым голосом, а рукой, до побелевших костяшек, вцепившись в дверной косяк. — Нет, блять, Санта Клаус, и три оленя. Уолст уже открыл рот, готовясь продолжить свои гневные речи, но я не даю ему это сделать, буквально сминая его тело в свои железные объятия. Сердце бешено бьется, норовя вырваться из тюрьмы ребер, так сильно, что я боюсь оттолкнуть Мэтти ударами. Но нет. Никогда. Больше никогда. Несмотря на его мокрую верхнюю одежду, молча утыкаюсь носом в его горячую шею, прижимаясь еще крепче, еще ближе, еще сильнее. Жмурюсь, когда с глаз вытекают предательские горячие слезы, а с губ срывается только одно: — Мэтти… Мэтти, ох, боже, малыш, неужели это правда ты? Неужели ты рядом? — голос пиздецки срывается, но мне все равно. Ведь он рядом. Ведь мой малыш, мой Мэтти снова рядом. Тут. Со мной. Я снова могу чувствовать манящий аромат его тела, прижиматься к нему так близко, едва ли не до хруста костей, чувствовать его холодные руки на моей голой спине и смаргивать соленые слезы, превращающие все вокруг для меня в одну размытую картину. — Нил, что происходит? — блондин тихо шепчет прямо мне на ухо, обжигая его своим горячим дыханием, с явным волнением в голосе. — Что случилось? Нехотя отстраняюсь от его холодного тела и заглядываю в самые прекрасные в мире морозные глаза своими, покрасневшими. Долго, неверяще смотрю на него, пытаясь подобрать эти чертовы слова, произнести хоть что-нибудь. Но тело не слушается. Только когда я чувствую, как слегка шершавые от струн пальцы Мэтта нежно касаются моей щеки, стирая горячие слезы, я будто бы выхожу из оцепенения. — Я… Мэтт. Ты же, ты. Черт, ох, — сильно жмурюсь, после чего тру глаза руками, шумно втягивая воздух через рот. — Та драка, у бара… Тебя же пырнули ножом. — Что? Какая драка, Сандерсон, о чем ты? — в глазах Уолста читалось искреннее недоумение и даже страх, что выражалось в хаотичном покусывании нижней губы. — Со мной все в порядке. Закончился концерт и я приехал к нам домой. Да, я немного задержался, но все же. — Мэтт, я не пон… — Нет, Нил, это я не понимаю. Ты что, перепил тут с одиночества? Да и почему от тебя воняет сигаретами. Ты что, снова курил? Сандерсон, я же предупреждал теб… Не дав ему договорить, впиваюсь в пухлые губы моего малыша чувственным, жадным поцелуем, сразу же снова притягивая его тело к себе. Попутно расстегиваю куртку Мэтта и стянув ее, бросаю на пол. Блондин по началу пытался вырваться, явно желая продолжить разбирательство, но нет. Я не позволяю, обнимая его крепче, сильнее вжимая в себя. Только не сейчас, когда мне так чертовски не хватало тебя. Нежно, но голодно облизываю его пухлые губы, после чего чувственно прикусываю нижнюю. Ощущаю его жар, дикий животный жар моего самого любимого и желанного малыша, который снова тут, рядом, в моих руках, настойчиво отвечает на это отчаянный поцелуй, выпуская сладкий стон в мои губы. Долго он не может сопротивляться мне — и уже через пару секунд я чувствую, как его холодные пальцы сжимают мои плечи, явно оставляя красные пятна, а сам Уолст начинает настойчиво отвечать на этот горячий поцелуй, пытаясь перехватить инициативу. Я чувствую дрожь Мэтта, когда моя рука медленно пронизывает его мягкие волосы, немного оттягивая и я прикусываю его губы еще жаднее, еще чувствительнее, чтобы усилить эффект. Еще пару секунд, и я вжимаю горячее тело парня в стену, прижимая сильнее, и оторвавшись от его манящих сладких губ, спускаюсь своими губами к шее, начиная покрывать ее мокрыми чувственными поцелуями. Прикусываю нежную кожу возле пульсирующей венки, слыша сладкий хрипловатый стон, и сразу же зализываю место укуса горячим мокрым языком. Утыкаюсь носом глубже, ближе в его шею, шумно втягивая запах моего Мэтти, до сумасшествия родной, манящий, горько сладкий от всех разрывающих меня чувств. Наконец отрываюсь от блондина и смотрю в его глаза — красивые, глубокие синие озера, смотрящие на меня с самой искренней преданностью и любовью, на которую только способны люди. Он снова рядом, снова со мной, мой Мэтти, мой самый дорогой, самый родной и любимый, и я просто схожу с ума от счастья. Снова жмурюсь, после чего неверяще тру глаза, но боюсь открыть их, думая, что он исчезнет, пропадет, и я снова останусь сам, один в этом пустом холодном доме, в этой пустой холодной жизни. Но он не исчезает, наоборот, только прижимается ко мне ближе и нежно проводит кончиками своих пальцев по моей щеке, мило улыбается, краснея, будто бы смущаясь от моего пристального взгляда. — Я устал… — будто бы извиняясь, тихо шепчет Уолст и опускает свои глаза, обрамленные пушистыми ресницами, вниз. — Пойдем в спальню, малыш, — отвечаю, улыбнувшись и беру его за руку, крепко сжимая ее. Он выглядит сейчас таким милым и беззащитным, что я боюсь, что слезы снова не сдержатся на моих глазах. — А может тут поспим? — все также смотря на меня из-под своих пушистых ресниц, спрашивает парень и закусывает свою губу. — Тут все-таки камин и елка… — Какая елка? — оборачиваюсь и, не успевая возразить, вижу ярко украшенную и горящую елку, стоящую в глубине комнаты, — но как?.. — Тсс, — парень прижимает свой указательный палец к моим губам, загадочно улыбаясь, — не говори ничего. Просто поверь в это новогоднее чудо. — Но… — не успеваю я договорить, как меня настойчиво тянут в сторону дивана, сильно сжимая мою руку. Подойдя к нему, Мэтт отпускает мою руку и садится на край дивана, откидывается спиной на быльцу, шумно выдыхая, и устало прикрывает глаза. Остаюсь стоять рядом с ним, не зная, что вообще делать и говорить. Да, я достаточно пьян, но это все слишком даже и для моего затуманенного мозга. Ведь он выглядит реально как тогда… Даже мозоли на пальцах, и те свежие. — Мэтт, я думаю, нам нужно поговорить. — Ниил, — Уолст протягивает мое имя, улыбаясь, — хватит быть таким занудой. А лучше иди и разожги камин, мне холодно. Молча киваю и послушно иду к стойке с дровами, беру пару крупных бревен и кидаю их в пыльный камин. Чиркнув спичкой, на пару секунд озаряю эту темную комнату светом, после чего ловко поджигаю древесину. Через пару минут комната наполняется теплым светом горящих языков пламени и характерным звуком трескающихся бревен. Вздыхаю, удовлетворенный своей работой и, вытрусив руки, возвращаюсь к дивану. Замечаю, что малыш лежит уже лежа на самом диване, свернувшись клубочком и тихо посапывает. Это зрелище вызывает у меня счастливую улыбку, как у довольного кота и я просто не могу отвести от него взгляд. После пары секунд созерцаний медленно подхожу к парню, наклоняюсь к нему и аккуратно расстегиваю его джинсы, медленно стягивая их. Тоже самое происходит с красной клетчатой рубашкой Мэтта, которая вместе с джинсами направляется на пол. Беру в руки свою домашнюю футболку, которая валялась на быльце дивана и так же аккуратно, стараясь не разбудить, натягиваю ее на спящего анге… парня. Улыбнувшись, медленно опускаюсь на диван рядом с ним и, уложив Мэтта себе на грудь, крепко обнимаю его, устало прикрывая глаза. В голове пиздецки много вопросов, вопросов без ответа, но я так устал за этот день, а с Мэтти рядом так хорошо и тепло, что у меня уже тупо нет сил даже думать о чем-то. Глаза сами по себе закрываются, слипаются, и я утыкаюсь носом в растрепанные волосы моего малыша, втягивая его манящий запах, медленно проваливаюсь в глубокий сон. Главное, что рядом с ним.

* * *

Громкий, особенно давящий на растерзанные алкоголем стенки головного мозга стук пронзает раннью утреннюю тишину дома, наполненного пьяными спящими телами. Одно из них, развалившееся на небольшом кожанном диванчике в зале, услышав настойчивый стук в дверь, лениво спихнуло рукой со своего лица длинные черные пряди волос и уткнулось носом в мягкую подушку, надеясь, что хозяин дома разберется с теми, кому не спится в такую рань. К слову, «рань» это 11 часов утра. Но, все же, Адам был прав. Брэд, в яркой пижаме с рождественскими оленями, пошатываясь, медленно спустился с лестницы, потирая заспанные глаза и жмурясь от давящей головной боли. Окинув взглядом спящего Гонтье, мужчина подошел к двери и открыл ее. Вместе с резким потоком холодного зимнего воздуха взгляду Уолста предстали двое высоких мужчин в форме. — Мистер Уолст? — начал один, положив руку на дверной косяк. — Д-да… — с непривычки прочистив горло, хрипло ответил Брэд, нахмурившись. — Что-то случилось? — Вы знаете Нила Кристофера Сандерсона? — продолжил тот, заглянув вглубь дома. — Да, а что? Он что-то натворил? Выдержав небольшую паузу, вмешался второй, будто бы собираясь с силами: — Сегодня утром, на трассе Гринроад 48 нашли его тело. Предположительно, его сбила машина вчера ночью.