Учись срезать волосы

      Сакура долго стоит у зеркала, замерев и не двигаясь, и наблюдает за тем, как ни единого движения не роняют мышцы лица. Оно кажется пустым и несуществующим — что есть, что нет, разницы ровным счётом никакой. Уморительно.       Лампочка в ванной умеренно тусклая, очерчивает холодным светом тонкие волосы. Неприятно секущиеся и кажущиеся совершенно бесполезными.       Зачем ей вообще нужны были настолько длинные волосы? Сакура считает, что их лучше подстричь, только не уверена, нужно ли это сделать самой, или предоставить шанс что-нибудь слепить из причёски парикмахерам. Что-то ядерное, словно взрыв и привлекающее внимание, чтобы о ней ещё потом долго говорили остальные. Обсуждали. Перемывали кости почти что несуществующему человеку — стоит ли?       Или поддаться традициям, своими собственными руками избавить себя от груза и тяжести.       И покрасить в розовый. Или зелёный — Сакура пока что ещё не решила.       Светлые волосы в этом смысле относительно податливые — на них хорошо ляжет краска, даже самой можно красить. И стричь, и красить можно самой, или пойти в салон, но решение зависит от того, какого именно эффекта так хочет добиться Сакура.       Быть шикарной — салон дорогой, где орудуют топ-стилисты и кофе — или чистейше уродливой. В любом случае — импульс идёт от злости. От ярости ли?       Да откуда в ней, в маленькой, светлой девочке — может взяться ярость? Она бы просто напросто не поместилась в бедной Сакуре, такой уже хрупкой, и слабой до рвоты собственными кишками.       А ведь раньше такого не было.       Это Сакура понимает со слов других, людей, которые некрасиво настойчиво пытаются пробиться в круг близких и семьи. Что-то любезно объясняют ей, растолковывают, доказывают и снова объясняют, словно заведённые, одну и ту же шарманку, меняя только её название.       «Смотри, это — твои обязанности, как дочери скромного продавца духов».       «А это — кофемашина».       «Правила».       И чайник, школьная форма, телефон, зеркало — они идиоты, об этом рассказывать? Будто бы она не знает, что перед ней, Сакурой, сейчас стоит её же мать, которая теперь уже её мать, и совершенно несвойственным её ядерному характеру голосом, говорит:       — Ты не будешь сидеть дома долго, в конце-концов, у моей дочери есть обязанности, ты же хоть об этом не забыла?       А Сакура делает вид, что забыла ещё и о названии учебных заведений и том, сколько ей лет.       Второй класс старшей школы даёт смутный ответ (столько же).       Быть неплохой — ведь Ино рядом нет, чтобы её подровнять, поэтому приходится идти к мастерам и платить — самой собой, в привычно-чужом-для-других образе. Или отвергнуть и себя заодно.       В зелёный. Темно-синий. Оранжевый, или полевой, как колосья на ветру — башка Наруто — вариантов херова куча.       Сакура решает начать сама. Стричься. В честь избавления. А потом, позже — пойти в салон. До школы и специальных семейных обязанностей остаётся ещё несколько дней.       «Надо ходить в школу» — вещь, с которой Сакура не была знакома ни разу. «В Академию» — да. Но не в школу. Не в «Старшую школу Кобе». Звучит даже странно. Язык немеет от вкуса.       Сакура берет в руки ножницы — ножи в новом доме слишком тупые, чтобы действовать по старинке. Сакура медленно, нежно и с омерзением проводит рукой по волосам. Скрипит металл. Её-не-её локоны падают в раковину. Короткими тонкими ломтиками соломы. Грязно-светлой. Это — правда её цвет волос?       Нет. Её — не этот, убеждает себя Сакура, когда делает ещё несколько коротких щелчков.       Ей на реабилитацию был отведён почти месяц, но Мебуки с решением врачей не стремилась согласиться и потому ещё в первый же день сказала, что её дочери нужно возвращаться в социум. В конце-концов, они — не настолько богатые, чтобы позволять себе ещё оплачивать колледж. Сакуре нужно учиться, а не сидеть дома или шастать по подворотням.       Пуф.       Волосы снова как в давние тринадцать — такие же покусанные, кривые и короткие. Наслаждение — не приходится больше носить этот груз. Правило Харуно и её соотечественников — существование без лишнего груза. Ввиду их особенностей — понятно, каких.       Ключи Сакура хватает стремительно, по секунде с одним ударом часов — выходит. Запирает дверь — выходит на шумную улицу. Здесь всего слишком много, машины, дороги и светофоры мелькают кислотными огнями, заставляя голову пульсировать от напряжения. Нет, Сакуре не нравится этот город. Она готова вопить об этом.       — Мне подровнять и в розовый, — говорит она парикмахеру, когда садится на кожаный стул. Пока ещё рано что-то менять в ней конкретно, понимает Сакура, потому что — итак слишком много изменений. Внешних. Она не потянет ещё и внутренние. Вернее, зачем надо?       К языку цепляются нецензурные слова.       На неё же обратят внимание, когда Харуно вернётся в школу? Должны же? Упаси Боги, нет. И упаси Боги, да.       Хотя бы потому, что подружки Сакуры не знают о том, что их сокомандница попала в больницу и теперь не помнит ни имён, ни лиц и не поймёт, с кем общается и с кем дружит, пока они сами не подсядут к ней и не заговорят: «мол, причёска у тебя бомбхуетическая», или как там выражается молодёжь. Ориентиры, нужны ориентиры.       Сакура просит покрасить волосы так, чтобы не смывались как можно дольше. Женщина скрипит ответ прокуренным голосом и лезет длинными ногтями в шкафы. Находит краску, не тоник. Смачно выплёскивает на макушку Сакуры серую жидкость. И, смывая водой, превращает её в искусно покрашенные розовые волосы. Почти такого же оттенка.       Почти такого же оттенка. Удивительная магия.       А что действительно напрягает, так это то, что Сакура на самом деле понимает, о чем талдычат её тетя и мать, когда говорят — «школа», или «блять». А ведь раньше казалось, что такого слова попросту нет.       Цунаде всегда говорила, что Сакура не глупая. Может, она ошибалась и Сакура больше, чем просто «смышленая». Умная. Гениальная, и в каком-то смысле знает будущее?       В этом городе кто-то постоянно зачем-то звонит в полицию, и сообщает, что в торговом центре заложена бомба, а поезда протяжно скрипят, останавливаясь. Вваливается в них народ. Придавливает Сакуру у стенки. Плющит в лепёшку.       Теперь уже — дни, на вес золота, отсчитываются до школы. Четыре и пять часов до полуночи. А потом [снова] — общение со сверстниками. Какое оно может быть? Сакура не знает, зато ей как пить дать понятно, что в школе чему-то учат, и чему-то, что она для других забыла. Точно так же, как в какую сторону открывать холодильник. И какой рукой. Мышечная память?       У неё должна была быть мышечная память, успокаивает себя Сакура. Это, пожалуй, единственный факт, который указывает ей на то, что она пока что ещё не сошла с ума.       Снова открывает холодильник левой. Дёргает не за ту сторону. Куренай недовольно хрипит:       — Другой, Сакура, — стряхивает пепел с сигареты в банку. Пытается казаться всепонимающей, но Сакура в этом обращении отчетливо слышит раздражение. — Где ты была целый день? Я вернулась несколько часов назад, — спрашивает, потому что обязана.       А Сакура гуляла. Изучала местность.       На стол вываливаются чахлые остатки овощей.       — Я схожу в магазин, — говорит Куренай после слов Харуно о том, что около салона располагался сквер. — Или ты сходи. Всё равно без дела, — она отпивает из пластиковой бутылки.       Харуно помнит Куренай более… как минимум, не настолько пьющей. После работы. Хотя, её можно понять. Потому что, судя по всему, Здесь все… такие.       Сакура только показано пожимает плечами, не в силах ответить. И набирает несколько пакетов продуктов, стараясь унести из магазина как можно больше килограммов мусора. Здешняя еда — мусор. А руки у неё сильные, донесёт, она ведь привыкла. Но где-то на половине пути становится невыносимо.       — Эй, улыбнись, порадуй мать, — Мебуки падает за стол около Куренай и бесстыдно копирует сестру — сигарета и пиво в руке. Сакура кривит брови, она читала состав этого напитка. Вредно. Убийственно. Застывшие монументы членов семьи умервщляют сами себя. Возможно, намеренно. Кухня пропитывается запахом дешевого табака и ментола.       Юхи, как сидела, так и сидит, продолжая сверлить Сакуру туманным взором глаз, периодически тыкая пальцами в зеркало-телефон. «Переписываясь». В Лайме с кем-то там.       Сакура принимается разгружать продукты.       — Ты купила рамен? У меня нет сил готовить не полуфабрики, — устало сообщает Мебуки, безразличным взглядом рассматривая затылок Харуно. У её дочери розовые волосы. Короткие.       Ей как-то по барабану.       Самое главное, чтоб ничего не принимала, — примерно так звучит девиз Мебуки, который строит всю жизнь Сакуры и по сей день. А дальше — что хочет, то делает. Только не наркотики, они разрушают мозги. А остальное — недостатки, что однажды выест само время, и не ей заботиться о провалах дочери, подобрать слюни и быть снисходительной. Потому что жизнь — суровая вещь, и пусть это Сакура впервые узнает от матери.       Примерно так звучат остатки материнства в Мебуки.       Ну и ещё, иногда, когда её дочь ещё находит патруль в какой-то подворотне без сознания, она может неожиданно вспомнить и про школу и будущее ради галки в выдуманном списке обязательств.       Сакура достаёт из пакета несколько пластиковых упаковок — на ощупь невесомые и купленные по просьбе Куренай. Наполняет водой чайник. Мысленно считает секунды.       Мебуки не интересуется волосами Харуно так же, как не интересуется тем, помнит ли Сакура хоть что-нибудь из её детства, или прошлой недели. Но, ради призрачного приличия и перед Куренай спрашивает:       — Когда пойдёшь в школу? — на что получает ёмкий и сдержанный ответ. Через три дня, как и договаривались. Сакуре нужно ещё время для подготовки. Налепить в тетрадь домашнее задание. Осмыслить.       — Ты долго дома сидела. Пойдёшь завтра, — у Мебуки настроение ни к чёрту, поэтому Сакуре придётся тащить свой зад туда уже через несколько часов сна. Сидеть на занятиях по… «физике» и «биологии». Интересно, в той школе есть занятия для медиков? В той самой школе, в которую Сакура ходила всю жизнь и для остальных людей снова вернётся.       Чайник закипает, одаривая маленькую кухню густым паром из носика. Бело-тягучим.       А что она, Сакура? Сакура просто смотрит на этот чайник, белый с жёлтой ручкой и днищем, внутри которого древним слоем засел налёт и думает о том, что Мебуки, наверное, сильно раздражается тому факту, что Харуно почти не разговаривает. И имеет на это полное право, по её мнению — Сакура, пусть и обладает терпением, но смиряться с матерью не собирается, особенно тогда, когда перед ней стоит лишь её контур. Идти ему на уступки? Печься? С неё пока что хватит проблем.       А в голове закипают идеи.       Мысли, вариации и разные-разные предположения смешиваются в один грязного цвета кисель, что морской лужей растекается по мозгу Сакуры, штормит внутри головы с чувством сухости на языке и обветренных губ. До школы три дня, они смешиваются в один вечер, но страшное осознание потрясает кости — Сакуре не так важно сколько у неё есть времени. Как будто этим длинными волосами-соломой и тётей Куренай на кухне в неё саму просочилось бездонное безразличие, подавляемое только пока что. Враждебное. Диагноз для их лиги.       Почему они живут так — три женщины в одной квартире? Почему две из них курят и пьют, хотя не делали этого никогда и теперь уже не должны, а Сакура чувствует от собственной матери только лишь иллюзию родительского контроля? В конце-концов, куда делся отец?       — Мама, — Сакура заливает бумажную лапшу кипятком. Мебуки, до этого уставившись в одну точку, выныривает и скользит взглядом по дочери. — А где Кизаши?       Маленькая скромная кухня в одно мгновение прошивается искрами безмерной ненависти. Сакура чувствует, как мать прожигает её спину взглядом и агонизирует в своём несчастье и ярости. Мебуки грубо тушит тонкую сигарету о пепельницу — банку из-под консерв.       — А ты, что, — Мебуки смотрит не моргая, — не помнишь? Куренай, дай своей племяннице адрес, — Харуно издаёт резкий смешок, открываясь на спинку стула и встречаясь взглядом с развернувшейся Сакурой.       — Мебуки, — в голосе Куренай впервые за всю неделю, что Сакура успела провести дома, слышатся ноты настоящих эмоций и напряжения.       — А что в этом такого? — громко отвечает Мебуки, всплеск вся руками. — Пусть посмотрит на своего отца. Может, чего вспомнит. Сакура, сходишь завтра? — обращается она к дочери. — Только не забудь влажные салфетки, у папочки грязно.       Сакура сглатывает, впиваясь спиной в угол столешницы, у которой готовят. Между ней и матерью около двух метров, которые внезапно стали невыносимо ядовитыми. Мебуки смотрит на Сакуру и думает, что девочка сейчас разревётся. Вот-вот дрогнет нижняя губа, сомкнутся в терпении челюсти, но она сдастся, как сдавалась всегда, каждый раз неустанно напоминая женщине о собственных ошибках и слабости. Харуно — род — однажды сказал кто-то истину — ни на что негодный.       А Сакура даже и не моргает.       — Спасибо за совет, — просто отвечает она. И возвращается к рамену — по очереди открывает пачки.       Мебуки — не Ибики, или гендзюцу Учиха, чтобы её не спасала стальная выдержка. Мать хмурится, отмахиваясь от этого разговора. Сакура покидает кухню последней. В пальцах теребит сухую уже потёртую бумажку с почерком Юхи — местом, которое она обязательно посетит завтра ради сбора информации.       Сакура сильная. Сакура храбрая. Сакура не даст себя в обиду. Сакура умеет ударить так, что отлетишь на несколько метров и потом ещё долго будешь ходить со сломанными костями. Так что — школа не школа, дикий мир, не без этого, но, если что, Сакура защищена. Может без проблем донести три пакета с продуктами. Смастерить себе что-то вместо протектора. В конце-концов — она умеет складывать печати, обращаться с ножами и быть хорошим солдатом.       Харуно теперь уже больше не чувствует чакры в своём теле, это правда. Харуно с этим разберётся, сейчас главное — это изучить территорию противника, досконально, чтобы потом знать, куда ударить и как выживать.       Но когда Сакура закрывает дверь в свою комнату, темную и до ужаса крошечную, в голове всплывает вопрос.       А чакра, вообще, была у неё хоть когда-то?