Учись срезать волосы

      Ученики в школе Кобе вести себя нормально не умели. Они толпились, смеялись, мелькали все в одной форме — стайки чешуйчатых рыб.       — Эй, Сакура, Сакура — сама волосы красила? Колхоз, блять, а меня так покрасишь?       Школа — ничего интересного. Стоящего. Серое здание, самое обыкновенное, с табличкой у входа и толпой детей переростков. Шумных, галдящих детей, которые и жизни-то не видели ни разу, а только и могли, что развязывать собственные языки и высказывать мнения.       — Да она просто тонкая душа. Ты чё, не ебёшь, Кацумото?       — Тебя — не ебу, а её…       Такое впечатление складывается у Сакуры об этой неотъемлемой составляющей человеческой жизни. Находятся остряки, да. Умники по самое не хочу, которые так и пытаются язвить, давить, глушить какой-то приторной насмешкой. Потому что дети — переростки, а школа — детсад.       Полный стай рыб и плохих, грязных слов в их ртах.       — Эй, да мы же по дружески, — слышится откуда-то справа.       — Мы же друзья, Са-ку-ра. Дашь же тоже по дружески?       Весь шум принадлежит, как успевает заметить Сакура, по большей части одной компании. Какие-то парни трутся через ряд парт от неё, вставляя поперёк пары скромных фраз других о том, что это, конечно, смело, но школой не позволено, сальные предложения. Кидаются щебнем, маленькими камушками, которые ничего, кроме утомительного вздоха от неё, добиться не могут. И чего они пристали?       В классе скапливается немного народу в основном потому как до первого занятия остаётся ещё уйма времени, и небольшое помещение ещё только начинает заполняться редкими людьми.       Сакура же только подходит к своей парте, второй и в ряду около дверей. Она до этого успевает посмотреть висевший на стене в классе список, распределяющий места и теперь уже только принимается доставать учебники и тетради по английскому языку.       Толпа сальных парней мнётся рядом.       — Она, бля, обиделась, ребята. Эй, Сакура, поговори с нами! — Харуно аккуратно опускается на стул, принимаясь смотреть перед собой. Английский, английский, она его ни черта не знает, но это не беда, потому что первый урок — отличная возможность проверить, как работает мышечная память этого тела, которая должна раскрываться в экстренной ситуации и вообще — есть ли она.       У Харуно было время на подготовку к школьным занятиям, так она потратила его на то, чтобы изучить хоть что-то знакомое. Например, на биологию и химию, где они сейчас проходили организм человека и простые органические соединения. А английский — скупой ирьенинский интерес. Ну и обязательства, конечно же.       На парту опускаются чьи-то ладони и парень, вроде бы Кацумото, едко произносит.       — Не игнорируй меня, Харуно.       А Сакура уже не выдерживает, когда на тыльную сторону её ладони прилетает чужая слюна (у Кацумото проблемы с дикцией). Она резко поднимается со стула, заставляя последний противно проскрипеть ножками по полу и, режуще спрашивает:       — Что? — а в голосе слышится вся ненависть, взращенная необъяснимыми поступками Саске, огромным количеством работ на фронте, нестабильностью печати Бьякуго (лоб её снова чист), бесконечными ночами без сна и здешними людьми, которые даже не представляют, насколько они все слепые. Какой-то одноклассник (Сакура узнала это слово полчаса назад) пытается докопаться до неё из-за цвета волос. Привлекает внимание. Из-за, Господи Боже, чужой внешности.       Никто из них жизни не видел — мечется внутри едкая мысль.       Кацумото нервно сглатывает, усмехается, что-то бросает под конец, но практически сразу же исчезает, оставляя заведённую Харуно в покое. Сакура кидает взгляд на часы — ещё двадцать минут — и уходит из класса, про себя убеждаясь в том, что хорошо, что никто не знает, что она якобы потеряла память. От таких личностей бы не отделалась.       Сакура быстро идёт по коридорам, лавирует между людьми и пару раз заглядывает в попавшиеся по пути женские туалеты — в одном из них пахнет смогом и сладкими духами. Почему она это делает, Харуно неясно, но чувство необходимости этого действия не покидает желудок. Напротив, оно вцепляется корнями в его стенки, въедается ядовитыми мыслями и не отпускает, заставляя делать что угодно, но только лишь бы не стоять на месте.       Сакуру окружают ученики, разговоры и запахи человеческих тел, косметики, одеколонов и пота — примерно одна треть людей в коридоре задерживает взгляд на её волосах. Реагирует. Кто как умеет.       Сакура только смотрит по сторонам, всматривается в лица людей с ненормальной дотошностью и пытается понять — есть ли здесь, у неё в школе, такие же, как Куренай и Мебуки?       Правильно было бы сказать — «знакомые лица». Сакура поджимает губы.       Может быть, правильнее было бы прислушаться к чакре. Найти ту, которую ещё знаешь наизусть. Дикую и упругую в своём великолепии, что ещё передавалось с поколениями сильной семьи и Кьюби. Он просто не мог растерять весь свой свет и необыкновенное понимание любой человеческой души, убеждает себя Харуно, потому что это умение настолько сильное и укоренённое законами мироздания, что заставляет даже саму Сакуру чувствовать внутри зависть и хотеть так же. Не быть огромным снежным комом сплошной вспыльчивости и разрушений. Вернее, быть, но только на поле для.       Сакура резко останавливается.       Щелчок в голове сравним с погружением в ледяное озеро — мозг улавливает звуки и интонации, которые уже встречал прежде. Сакура замечает практически сразу же — в другом конце коридора навстречу ей идёт сияющий всем существующим светом Наруто.       Он самый. Родной. Чер-тов-ски, до дрожи в коленях. Если уж Наруто здесь, то и все остальные тоже — думает Сакура. Значит, увеличивается шанс того, что она здесь не одна. Не единственная, кого судьба закинула в другую, совершенно ни на что не похожую вселенную. Значит, всё может быть хорошо и она… … не одинока?       Сакура сглатывает тугой ком. Лишь бы. Просто лишь бы Наруто тоже. Да, Саске — сокровенен, неприкасаем, не обсуждаем — очень личная часть её души. Но с Наруто, с тем самым Наруто, которого она знает уже не один год, Сакуре спокойнее. Сакура может положиться. Дружеская поддержка, вовремя — ничего более.       А Саске пока что лучше не трогать, потому что они, хоть и виделись последний раз не так давно (в прошлом измерении он был почти последним, что запоминает Харуно), но у Сакуры не было ни времени, ни возможности хоть как-то, неряшливо, криво и косо, но расставить с ним по полкам некоторые моменты. Например, «Привет, Саске, а ты больше не хочешь убить Наруто? Да, ты говорил, что намереваешься стать Хокаге, но я же знаю тебя, это может означать что угодно», и так далее. А у Харуно была только битва, во время которой она могла чувствовать и словно бы наконец-то дотягиваться до чего-то сбитыми в кровь руками, но всё это могущество чужой человеческой души было лишь эфемерностью. Сакура — не эмпат, у Наруто с этим намного лучше.       Узумаки, тем временем, всё также идёт навстречу. Он её пока что не замечает, увлечённо беседуя с кем-то, сдвинув брови — второго человека скрывает толпа, но Сакура почему-то думает, что знает, кого она может там встретить. В конце-концов — эта их с Учихой дружба уж точно нерушима. Харуно давит в себе улыбку, делая шаг навстречу.       Толпа немного расступается, люди рассасываются, да и она подходит ближе, не сильно, но достаточно, чтобы заметить, что рядом с Наруто шагает член бывшей команды Така Хозуки Суйгецу.       Они о чём-то спорят, обсуждая всё на пониженных тонах и не замечая ничего вокруг. Ладно, быть может, у него схожая ситуация, — думает Сакура, как у неё с Куренай. По спине скользит холод, огибая все позвонки разом, Харуно больше волнует другой факт — Наруто сейчас может попросту её не заметить. Подойти к нему самой? А если он не…       Сакура дёргает головой, стряхивая с себя все сомнения. Наруто просто не может быть.       Она не успевает закончить мысль, потому как Узумаки внезапно встречается с Сакурой взглядом. Он тут же скользит им дальше, выше и на её волосы, в то время как Сакура давится воздухом — ноют от волнения лёгкие. Заметил. Сам.       Боже, Наруто её заметил.       Сакура усмехается, снисходительно, по доброму и погружаясь в воспоминания. Кто бы ей тринадцатилетней сказал, что Харуно в будущем так сильно будет переживать за внимание её сокомандника — она бы подумала, что речь идёт только о Саске. А жизнь расставляет приоритеты.       — Йоу, — присвистывает Наруто, отвлекаясь от монологов Ходзуки. — Классный цвет, Сакура-чан.       — Доброе утро, — она останавливается, также как и останавливается Узумаки с непрекращающимся трещать Суйгецу. Последний небрежно мажет взглядом по волосам Харуно, вставляя едкое:       — Выебоны.       — Да даже, если и так, — Сакура видит, как у Наруто в голове что-то щёлкает, вертятся колесики механизмов. Он кидает мимолётный взгляд на Суйгецу, после чего в два шага подлетает к Сакуре и хватает её под локоть. — Доброе утро!       Сакура вздрагивает от того, как громко кричат ей приветствие в ухо и выставляет вперёд руку, пытаясь отодвинуть Узумаки.       — Не кричи, Наруто.       — Как хорошо, что я нашёл тебя перед первым уроком! — продолжает давить он. — Помнишь, я писал вчера тебе о том, что мне нужно кое-что срочно с тобой обсудить?       — Блять, Намикадзе, — Суйгецу прищуривается, — что за детский сад.       — Мне нужно отойти, Сакура-чан такая занятая, ты же сам знаешь! я её потом не поймаю, — тараторит Наруто, улыбаясь знакомой Харуно улыбкой. Он дёргает Сакуру, тянет её за собой. — Найдёшь меня позже!       — Умнее ничего не придумал?       — Нет, — козыряет детской улыбкой Наруто, оборачиваясь на оставшегося где-то позади Суйгецу. И, почти сразу же — исчезает с Сакурой за первым же попавшимся поворотом, мчится от того коридора всё дальше.       — Наконец-то, — парень нервно усмехается, оглядывается ещё несколько раз и тянется пятёрней к затылку — как привычно. И, оборачиваясь к Сакуре, одаривает её взглядом, полным радости от лёгкой пакости другому. Словно только что разрисовал лица Хокаге, или, вопреки замечаниям назвал Цунаде-саму бабушкой. Говорит:       — Спасибо, Сакура-чан, — а она проглатывает эти звуки как что-то спасительное.       Слишком поздно замечает, что он ждёт от неё характерного ответа.       — А?       — Ты в норме?       — Да, — Сакура кивает как ни в чём не бывало, стараясь стряхнуть с себя тупую тягучую нежность от нахлынувших воспоминаний, когда ещё Наруто только вернулся из путешествий. Юный и беззаботный, хоть и не без обещаний.       Хочется расспросить его обо всём на свете. Дать как-то понять, что она — это «она», не отсюда, ведь был шанс, что он тоже…       Чутьё медика никогда не подводит и не подведёт. Ведь не зря Наруто смотрит на неё сейчас так пристально.       А время течёт сквозь пальцы, безвозвратной ношей опускаясь на плечи, подбираясь через ушную раковину к головному мозгу, и аккуратно размозживая череп тонкой иглой. Время забирает дни, путает мысли и воспоминания, приносит новые взамен на старые, будто бы на белоснежное фурисодэ* разливают мясной фарш.       Сакура внимательно цепляется взглядом за Наруто, стараясь заметить каждую мелочь.       — Ну, — он косит взгляд в сторону. — Классный имидж. Бывай, — стукает двумя пальцами от виска, разворачивается на пятках.       Сакура даже не успевает поправить растрепавшийся воротник.       — Наруто?       — А? — он оборачивается, услышав собственное имя.       — А ты…       — Что?       «А кто ты вообще такой?»       — Твоя фамилия, — неожиданно для себя быстро находится Сакура.       Наруто вскидывает бровь.       — Намикадзе.       — Да, я помню.       — Тогда — что? — в голосе слышится непонимание и резкость, словно он понабрался всякого у двенадцатилетнего Саске.       —…Не важно, — Сакура разворачивается, направляясь обратно в свой класс и откровенно не понимая, почему даже Наруто, что был избранным всю его жизнь, оказывается обыкновенным кем-то. Его былой образ меркнет под давлением этого — беззаботного сына, который, быть может, совсем не лучистый. А даже наоборот.       Парень пожимает плечами, Харуно всегда была странной.       Намикадзе. Значит, его родители здесь — живы? Сакура замирает у окна, долго смотрит на город, что расплывается в голове впадинами. Успевает заметить прошедшую мимо Куроцучи, кажется. Деревня Скрытого камня. Затолкали всех без разбору.       Дальше идут только незнакомые лица.       Харуно возвращается в класс, и всё оставшееся отведённое на учебный день время проводит там. С ней почти не разговаривают, но Сакуру сегодня это не сильно заботит. Она перекидывается с одноклассниками лишь парой фраз, выдавливает из себя Учиховскую улыбку, возвращая соседке по партам Мисе-чан ластик, который она роняет на пол. На уроках — учится. На переменах — читает книги. На английском её не просят ответить, поэтому экстренной ситуации не получается и тело язык не вспоминает. Сакура только слушает этот мелодичный из уст учителя, и кривой, плоский и полностью перевёрнутый в воспроизведении одноклассников, язык. Когда наступает обед, Харуно так же никуда не выходит, Миса-чан и её подружки сдвигают вместе парты, не предлагают Сакуре сделать также, но много говорят о её волосах — в основном, всё хорошее, конечно. Сакура только кивает, чувствуя, как внутри из-за распространяемых вокруг запахов жуёт сам себя желудок. Она решает не есть, чтобы вновь воспитать в себе умение обходиться без еды и, к тому же — на пустой желудок думается лучше.       Сакура подозревает, что Наруто Учиха Саске в глаза не видел, что учат их непонятно чему, что розовые волосы — аномальность, что бумагу из внутреннего кармана портфеля лучше не доставать — а сразу после школы на поезд. Так нынче люди путешествуют. Поездом. А ты почему так не можешь, на своих двоих дойти решила, идиотка?       Город оказывается невероятно большим. Сакура покидает школу сразу же после трели последнего звонка, не издав ни единого недовольства насчёт тяжёлого теста — не проблема, а мелочь. Она долго стоит перед автоматом, чтобы пополнить денежный баланс на пластиковой карте, ковыряется с кнопками, пытается впихнуть купюры. Где-то вдалеке скрежущими звуками расходится прибывающий поезд.       Он змеится по металлическим балкам, петляет из города в тоннели, чаще огибает седые здания снаружи, раскачивает Сакуру туда-сюда. Она преданно стоит, вцепившись в поручень мёртвенной хваткой, только лишь смотрит в пол. Перед глазами — за секунду выученный адрес с бумажки. Последняя же практически съедена; зарыта глубоко под двойным дном рюкзака.       Харуно выходит на станции Синдзюку, долго бродит по улицам, заворачивает в переулки. Теряется в толпе людей, снова и снова смотрит в телефон — в нём карта. Красная точка — вот она, стоит, прямо около трёх параллельных друг другу улиц, нужно только выбрать правильную.       И Сакура выбирает ту, что самая левая.       Темнеет в Токио быстро. Настолько же, насколько стремительно широкие улицы, богато увешанные огнями, баннерами и мишурой зазывал в бары, сменяются узкими грязными переулками, в которых зачастую невозможно пройти — Сакура пачкает обувь в грязи. Ещё несколько раз поворачивает. Натыкается взглядом на подсвеченную вывеску по ту сторону мыльного окошка. Очередное высокое здание. Вход — напоминает Куренай — со двора. Сакура стучит в дверь.       Три стука хрупкими костяшками — тишина. Ещё раз, всё так же уверенно, но громче — люди внутри будто вымерли. Харуно решает выждать минуту, пользуясь моментом, чтобы унять подступающую к горлу дрожь, потому как обстановка вокруг ужасно хорошо даёт понять, в каком положении, если адрес — правильный, а он сейчас там, находится её отец.       Вдох — тяжёлый, воздух трещит холодом приближающейся зимы. Харуно заходит, сама открывая дверь.       Она попадает в крошечную каморку-прихожую, что ещё с улицы была видна в замыленном окне. Стены вокруг жёлтые и свет тоже — жёлтый, из высокой стойки торчит чей-то неправильной формы череп, что смотрит в висящий над потолком и жужжащий старостью, телевизор. На стенах и на стойке висят плакаты девушек в красивых нарядах — обложки журналов девяностых годов. Пахнет мокрым табаком и капустой.       — Прошу прощения, — Сакура медленной поступью подходит к человеку за стойкой, — добрый вечер, — она осторожно заглядывает за жёлтую деревянную перегородку. Застывает, взглядом встречаясь с какой-то неправильно низкой женщиной.       — А, Харуно, — гудит, словно пылесос, женщина. — Давно не приходила.       — Были проблемы, — Сакура быстро смекает, что её тут знают в лицо. — Кизаши здесь?       Женщина наклоняется, поддаваясь ближе к Харуно и медленно произносит:       — И не выходит отсюда вот уже три года. Поставь печать о посещении, — она протягивает ей толстый пыльный журнал и ручку. — Впиши своё имя под двадцатым номером. У тебя полчаса, — Сакура, покончив со всем, громко захлопывает журнал и удаляется дальше по коридору, чувствуя, как затылок прожигает чужой череп.       Что с ним должно было случиться, раз Кизаши, её отец, что всегда славился своей честностью и любовью к Мебуки, теперь уже живёт здесь? Сакура медленно шагает по узкому коридору, жёлтый свет перестаёт быть таким кислотно-лимонным, а где-то вдалеке начинают слышится традиционное пение и самисэн*.       Сакура проскальзывает кухню — из дверного проёма, завешенного тканью, клубится рыбий пар. Слышится скрежет ножей и тихие разговоры поваров, что исчезают, стоит Сакуре пройти дальше в глубь дома. Глухой мужской смех догоняет Харуно последним — подталкивает дальше, большой упругой ладонью нажимая на спину.       Дом кажется бесконечным, коридор — слишком узким, а пространство — без единого окна — опасным. Чутьё ниндзя подсказывает — здесь нет запасного выхода, потому что он является и основным, значит, случись что серьезное, побег для Сакуры будет очень и очень затруднительным. А ещё — в этом пространстве, таком далёком от жизни всего города, где в кисель превращаются все человеческие мысли — что-то не так.       — О, Сакура-чан, к папе пришла, — из открытой двери в коридор вываливается какой-то мужчина. Харуно задерживает дыхание, от него смердит перегаром. — Он в общей комнате, иди дальше, в последнюю, — мужчина улыбается, чешет свою лысину. «Давай давай».       Сакура проходит мимо, медленно ступает по редким осколкам битого стекла, слышит, как за спиной скрипит дерево — мужчина опирается о косяк, провожая Харуно взглядом всё дальше. Харуно кажется, что, будто бы, если она сейчас развернётся и припустит назад, к свежему воздуху, где ещё от этого места остаётся только выходящая на улицу вытешка с дегтяным воздухом, он её остановит, снова улыбнётся и скажет: «Нет нет, ты же уже пришла сюда, так иди дальше, чего же ты медлишь?». Но ей не нужны эти слова, — говорит Сакура себе.       Всё это кажется неправильным. Словно гендзюцу неумелого генина, в котором сразу же становится заметен тот факт, что коридор кто-то неустанно продолжает растягивать дальше за горизонт. С каждым шагом воздух вокруг становится всё жарче, так что Сакуре приходится расстегнуть куртку и размотать шарф, оставив его длинные концы свисать с плеч. Коридор в ширину вмещает в себя только одного человека, стены по сторонам тускло-серые, но из-за редких фонарей, что уже превращаются в красные, напоминают варёную глотку какого-то зверя.       Сакура проходит очередную дверной проём слева, в котором выбита с петель сама дверь, беглым взглядом осматривает комнату, стараясь переключить своё внимание на что-нибудь ещё, кроме коридора. В глаза бросаются огромные лопасти встроенного в стену вентилятора, что медленно текут по пространству, словно муха лениво перебирает блестящими крыльями. Рядом с ним — человек, чей пол не разобрать, в одиночестве играет в го. Слышится постоянный стук камня о дерево.       Пение самисэна с записи становится всё ближе, а воздух — всё гуще. Впереди начинают виднеться двойные двери, что полуоткрыты — ведут в главный зал, куда обычно стекаются все жители этого места. Сакура оборачивается назад, понимает, что не может различить, где красный свет вновь становится кислотно-жёлтым, и где находится выход.       «Дьявол», — мысли словно свинец, наваливаются на мозг всем телом, заставляя неметь конечности. Харуно кажется, что она уже слышит голос Кизаши, но не может заставить себя идти быстрее. В утробе просыпается инстинкт, дикий, выточенный годами практики и тренировок, и почти всегда предвещающий что-то плохое.       — Да я тебе отвечаю, Кавасаки* и в этом году всех сделают.       — Ничего не знаю. Антлерс* — чемпионы, — Сакура медленно приближается к дверям, стараясь разглядеть комнату сквозь открытую скважину. По ту сторону уже явственно слышался голос отца.       «О чём они?» — рука, с которой Харуно практически срывает колючую варежку, аккуратно касается двери, наваливаясь на неё и открывая. Нос вышибает сигаретный дым.       — Сакура?       Кизаши сидит на низкой табуретке, практически на ней же и разваливаясь, смотрит футбольный матч на чёрно-белом коробке-телевизоре. Сакура успевает заметить крупные цифры сбоку экрана: «1997», до того как натыкается взглядом на бутылки.       Их тут много, в основном все — пивные, стеклянные и пластиковые, но первые стоят, собранные в дальнем углу комнаты под надписью на картонке — «На сдачу». Вокруг раскинувшего конечности Кизаши лежат горы каких-то пустых упаковок и пластмассы, которые тут же начинают исчезать за его табуреткой — Харуно принимается сгребать их в кучу, прятать от дочери.       В комнате пять людей — одна из первых вещей, что замечает Сакура. Двое стариков прижимаются к радио, на полную громкость слушая дребезжащее традиционное пение, рядом с «отцом» на стуле побольше восседает мужчина примерно того же возраста — товарищ — в углу на каких-то расшитых подушках лежит женщина. Она курит.       — Ты пришла! — Кизаши, закончив сгребать бутылки подальше от дочери, и подрывается с места, немного шатается, делает несколько шагов в сторону Сакуры. — Ты пришла, — повторяет он, во весь рот улыбаясь. В его глазах, сухих и воспалённых от пламенного жара саке, накипают горькие слёзы тоски о былом. Кизаши начинает суетиться, — Проходи, не стой на пороге, Сакура. Эй, Менма, моя дочь пришла проведать старика! — он смеётся, неожиданно громко и звучно, как умел это делать ещё и в её мире.       — Эй, народ, Сакура пришла, ко мне! — Кизаши осматривается по сторонам, привлекая к себе внимание звучным тембром голоса.       — Да видим, видим, не кричи, — названный Менма коротко кивает Сакуре, получает в ответ тот же кивок. Кизаши начинает метаться, поправлять на себе иссохшую одежду, старается закрывать какие-то пятна и даже — проверяет собственное дыхание на выносимость, после чего вновь оборачивается к ней. И замирает.       Как будто в последний момент отдёргивает себя, укрощает собственное желание обнять дочь и теперь уже только стоит и смотрит на неё, будто бы видит впервые.       — Ты, это, — Кизаши запинается, — предупредила бы, что приедешь. Я бы подрядил бы здесь всех, чтоб убрались.       Харуно видит, как её отец, ещё минуту назад чуть ли не разлагающийся на этой скудной и невероятно низкой табуретке, начинает двигаться, дышать громче, и волноваться о том, что его окружает. Как его метания, тесно граничащие с состоянием абсолютного безмолвия мысли, заставляют внутри мужского тела разжигаться огонь неприязни и злости на самого себя, потому что его единственная дочь, что и так навещает Кизаши ужасно редко, видит своего отца находящимся в кромешном упадничестве.       Цепкий взгляд Сакуры пробегается по его телу, сканируя общее состояние и стараясь отвлечься от столь очевидной действительности.       «Дистония, распухает носовая часть. Проблемы с печенью. Вывих бедра», — стремительно принимается замечать Сакура.       — Здравствуй.       — Ты сменила имидж, — Кизаши долго рассматривает её волосы, не переставая улыбаться. — Да ты теперь настоящая сакура. Моя дочь, скажи, Менма! — Сакура замечает, что цвет волос у этого Кизаши серый и даже уходит в редкую седину, что под глазами пролегают тени от недосыпания и что, скорее всего, из-за местной кухни ночлежки, он скоро схватит язву желудка.       Ужасным было видеть его здесь и таким. Опустевшим, бесчестно пьянствующим и не видевшим солнечный свет (по словам той карликовой женщины) уже очень давно. Кизаши вновь приходит в движение, шатается, продолжает убирать бутылки, и всё время тарахтеть, говорит Сакуре, какая она красивая и молодец.       «Неужели он так давно не видел свою дочь?» — вьется в мыслях, пока Сакура не позволяет сказать «меня» в дань уважения.       — Проходи, не стесняйся, расскажи мне — что нового там у молодежи? — Кизаши жестом предлагает Сакуре сесть на его табурет. — Давай, садись, располагайся. Здесь, правда, свалка…       — Кстати об этом, Харуно, — Менма обводит взглядом помещение. — Прибрался бы, пока тебя не треснули. Он скоро должен вернуться, а ты знаешь, как он бесится, когда видит все эти бутылки.       Кизаши тяжело вздыхает, принимаясь набирать мусор в руки.       — Садись, Сакура. А ведь он, — Кизаши откашливается, — раньше не был таким. Из своей норы не вылезал, и людям проще жилось.       — Может, поумнел наконец-то, — Менма залипает в телевизор, — встанет на ноги. А то совсем молодой, и забыл что-то здесь.       — Его же семья отвергла, — громкие слова Менмы эхом раздаются в сознании Сакуры. — Ты знал об этом? Учиха этот один остался, а родителей и брата это никак не заботит.       — Сакура, садись.       Харуно очень холодно. Харуно не дура, Харуно умеет складывать два и два, понимать очевидность вещей как и то, что в лучших друзьях у Наруто — Ходзуки. А у Сакуры руки дрожат из-за этого осознания, отягощающего все мёртвенно жидкие мысли, избитые рутиной и новым существованием. Сакура надеется, что хоть раз, всего один только раз — но ей просто обязано повезти. Дружеское плечо. Поддержка. Называй, как хочешь. Но это точно он. Он, затравленный событиями собственной жизни, покинутый всеми ещё и здесь, одинокий, возможно — потерянный. У Сакуры не остаётся сомнений.       Потому что во всех мирах отвергнутый собственной семьёй Учиха существует только один.       Вопросы наподобие «как он попал сюда» путаются с мыслями о том, что сейчас, когда она здесь и и чувствует внутри себя способность что-то изменить, это не важно. Сакура пришла сюда не просто так, а, гонимая невидимыми силами, явилась, чтобы помочь застрявшему здесь, и теперь уже обречённому на нескончаемое гниение среди самисэна и жёлтого света Саске.       Она же — Сакура — за всю свою жизнь пережила всякого. И человеку, что родился и жил в этом мире, сможет помочь — опыта предостаточно. Это, если он местный. А если вдруг..?       Садиться на табуретку, что так настойчиво предлагает ей Харуно старший, уже как-то не хочется. Ноги не могут согнуться в коленях, и только трясутся от мелкого предвкушения — где же он.       — Так расскажи, как ты? Как Мебуки? — будто бы гадая, можно ли поднимать эту тему, спрашивает Кизаши. Сакура вздрагивает, просыпаясь.       — Нормально.       — Ты выглядишь напряжённой, — Сакура принимается осматриваться по сторонам, внезапно осознавая, что Кизаши прав. Из-за Саске? Харуно не может найти места рукам, из-за чего те принимаются теребить шарф. Полностью снимают его. И замирают, поражённые разрядом и искрами.       В окоченевших конечностях, растерявших всю кровь внутри вен из-за нервозности, прорастает какой-то знакомый импульс. Слух улавливает за спиной чью-то поступь, которая кажется Сакуре неправильной, но Харуно не может понять, из-за чего именно. Кто-то открывает скрипучие двери, а Кизаши делает шаг навстречу Сакуре.       — Вспомни беса, — тряхтит Менма, продолжая зырить в телек.       Шаг у человека за спиной Сакуры глухой, тихий, еле различимый, как у настоящего ниндзя, который сейчас стоит за спиной у Харуно в нескольких метрах. В воздухе застывает что-то отдалённо знакомое, то ли запах, то ли — энергия, практически идентичная Саске, но в тоже время — совершенно точно нет. Знакомая.       Не похорошему знакомая. Сакура смотрит на отца и внезапно понимает, что Кизаши в своей радости ослеп.       — Знакомься, это — моя дочь, Сакура. Я про неё рассказывал, помнишь? — бойко произносит он, указывая ладонью на Харуно, что поворачивается к гостю лицом. Инстинкты бьют в гонг, истерично стараясь привести её в чувства и будто бы стоят перед выбором — чем облить Сакуру: спиртом, или кипящей лавой.       Что-то не так, что-то не так — истерически бьется в мозгу, пока Харуно пытается понять, почему все в одну секунду полетело к чертям и она, запросто прошедшая через Мебуки, Наруто и коридор, не может контролировать собственное состояние сейчас.       — Знакомься, Учиха Мадара, — руки трясутся, словно в истерии, пока Сакура рассматривает зверя в человеческой коже, что стоит в нескольких метрах, загораживая собой единственный выход и в чьих венах, словно фантом, но характерный даже для нее, Сакуры, плещется чакра.