Догорающая свеча

      Ожидание было подобно смерти.       Целый месяц жить в ожидании разрешения очередного европейского кризиса, когда Австрия был на нервах и то и дело срывался на подчинённых и простых слуг, а по самому особняку то и дело сновали люди в форме в компании самого хозяина и что-то напряжённо обсуждали, подпуская к себе только Венгрию. Если они хотели секретности, то стоило обсуждать такие вещи в другом месте. Все знали, что говорили об убийстве наследника, в последнюю неделю каждый задавал вопрос про ультиматум. Целый месяц ожидания в хаосе и неразберихе.       Но в этот день всё должно было решиться. Военных не было, сам Эдельштайн рано утром в одиночестве отбыл в Вену, оставив свою жену за главную. И словно бы неведомое чутьё свело всех стран, обитавших в австрийском доме, в один зал, где в лучшее время проходили торжественные приёмы. По распоряжению Эржебет, слуги принесли недостающие стулья и диван и, почуяв общее напряжение, скрылись прочь, оставив их наедине друг с другом. Это было не лучшее решение, ибо если обычно их сдерживал какой-никакой авторитет Родериха, то уж Венгрия никак не могла бы остановить потенциальную потасовку, ведь она была врагом и сама рассчитывала от своего мужа на определённые преференции. Но, как посчитала Эрика, бог уберёг их от ссор, ведь никто не знал, чем для них аукнется дерзкая выходка Сербии, которого тоже недолюбливали, но как наглеца, который слишком много возомнил о себе и не считался с мнением окружающих.       В ту злополучную поездку в Сараево Эрику взяли с собой как неизменного секретаря Родериха. В закрытой машине, следовавшей позади кортежа, были также Венгрия и сам Босния на правах хозяина города. После взорвавшейся гранаты уже в ратуше Эдельштайн требовал от принца посадить его в свою машину, но тот был непреклонен. Босния довольно шумно говорил с полицией, требуя усилить меры безопасности — ему меньше всего нужны были проблемы, ведь если их присоединят как полноценных субъектов империи, то все его планы на независимость рухнут, словно карточный домик. Снова набережная. Два выстрела. Смерть эрцгерцога и его жены в госпитале. Крики Австрии на Боснию. Вести о погромах в сербских кварталах. Доносившийся с улицы запах гари. Июньская духота. Голова кружилась, в ушах звенело от воплей и телефонных звонков, но Лихтенштейн не позволяла себе слабину, продолжая стоять в стороне и с сочувствием смотреть на своего господина, ожидая, что ему понадобится её помощь. Но она не просто, как сама считала, глупо следовала за ним — он сам не собирался куда-либо её отпускать. Лишь поздно вечером позволил ей отлучиться на пять минут, чем она незамедлительно воспользовалась и быстро выскочила из самопровозглашённого кабинета.       Найдя в дальней комнате уставшую телефонистку, Эрика, нервно теребя растрёпанные светлые косы, боялась, что та ей откажет. Но она лишь тяжело вздохнула и попросила соединить их с Веной, с замком Лихтенштейн. Услышав перепуганный родной голос, княжество потеряла остатки самообладания и залепетала в трубку дрожащим голосом.       — Йоханн, это я. Со мной всё хорошо. Пожалуйста, не переживай…       — Лихтен, как я могу не переживать?! — спокойный и неразговорчивый князь звучал очень громко и даже отчаянно. — А если бы и тебя убили?!       — Я же страна, я так просто не умру, — ответила она, — ты зря беспокоишься.       — Не зря! Как я без тебя буду?! Ты самое дорогое, что у меня есть. Я не могу позволить себе потерять тебя.       Князь был в давно почтенном возрасте, но по отношению к ней порой всё ещё вёл себя как восемнадцатилетний, едва вступивший на престол принц. Его по-юношески пылкие чувства всё не угасали, несмотря на возраст и отказы самой Эрики. Несмотря ни на что в этом мире всегда есть тот, кто ждёт её и переживает за неё, и это согревало её, давало почувствовать себя живой. Она ощущала себя горящей свечкой в комнате с распахнутыми настежь окнами, и именно в его правление их словно закрыли, позволив гореть спокойно, не без тревог, но и не сотрясаясь от каждого шороха. Йоханн упорствовал и так и не женился, и Лихтенштейн понимала, что дальше может быть всё, что угодно. Но именно сейчас думать ни о чём не хотелось, кроме того, чтобы увидеть своего любимого князя, единственного близкого человека.       — Я знаю. Спасибо тебе, Йоханн… — поблагодарила Эдельштайн. — Мы скоро вернёмся. Надеюсь, этот кризис разрешится мирно.       Самообман, но до отчаяния хотелось верить в собственные слова. Эпоха прогресса, эпоха развития человеческой мысли, эпоха разума — разве нельзя, в кои-то веки, договориться? Обязательно снова погружаться в средневековое безумие и вспоминать обиды из тех времён?       Но договорить им не дал возникший из-за её спины Австрия, резко вырвавший трубку и, коротко и резко попрощавшись с князем вместо его страны, повесил её на место.       — Тебе надо лечь спать, — грубо бросил он. — Нам завтра рано уезжать.       В Вену они вернулись довольно быстро, да только на похороны, превращённые в фарс, не позвали даже Родериха. Про расследование им также никто не рассказывал, Венгрия знала немногое, всё больше слухи добывались, в лучшем случае, у не в меру болтливых солдат или из чудом раздобытых газет других стран, которые Эдельштайн отбирал, если находил, и сжигал в своём камине, в худшем — от тех, кто имел дела с революционерами. Даже Лихтенштейн не чувствовала себя в привилегированном положении: ни князь Йоханн, ни принц Эдуард, представитель другой ветви рода Лихтенштейнов, работавший в министерстве внутренних дел, ей ни о чём не рассказывали, хотя, в отличие от всех, кто жил в доме Австрии, она была независимым государством, она имела полное право участвовать во всех подобных встречах, потому что любая австрийская война угрожала её положению. Горькая обида, панический страх, банальное раздражение, что её снова и снова оставляют в стороне от важных вопросов — всё это смешалось в сумбурном потоке мыслей, одолевающим её каждый раз, стоит только отвлечься от работы. А дел, как назло, было немного: Родерих пока не подпускал её к своим документам, дабы та не узнала лишнего; её парламент также не передавал ей никаких дел, даже самых незначительных, сам князь же пытался отвлечь её разговорами о новой картине в их семейной коллекции, а на её просьбы отвечал лишь коротким «нельзя».       И в утро 23 июля ей, едва приведшей себя в порядок к выходу на завтрак, принесли телеграмму, где в получателях значилось её человеческое имя, что заставило её тонкие светлые брови нахмуриться и крепко вцепиться в листок. Текст был выведен идеально ровно, несмотря на свою обрывистость и слишком светлые буквы — видно, «бостонка» не до конца была подготовлена. «Сербии предъявят ультиматум. Он воспротивится. Будет война. Готовься!» — вот что гласило послание. Вместо подписи стоял невнятный прочерк, явно сделанный оператором, принимавшим послание. Однако Эрике показалось во всём этом что-то до боли знакомое, и этот идеальный литературный немецкий... Но нет времени думать об этом. Спрятав бумажку между страницами прочитанной недавно книги, сиротливо лежавшей на туалетном столике, направилась в столовую, где её уже ждал раздражённый Эдельштайн.       — Отдай телеграмму, — сухо потребовал он. — Там есть информация, которая не подлежит распространению.       Но беззаветно ему преданная и покладистая Лихтенштейн, к его нескрываемому удивлению, молчала и даже не смотрела на него, хотя и не ступила и шага в сторону своего места за столом.       — Ты смеешь ослушаться моего приказа, Лихтенштейн?       Он был зол, он никогда так на неё не злился. По телу невольно пробежала дрожь, её было видно всем, но Эрика продолжала молчать. Никто, даже дерзкая Чехия, не смел притронуться к еде, пока спор не завершится. Даже слуги опасливо стояли в дверях, ожидая развязки. Лихтенштейн отказывается слушаться Австрию — верный признак того, что дела пошли совсем скверно, но самим ослушаться было страшновато — не в том положении.       — Господин Австрия, — всё-таки заговорила она, — вам нет смысла скрывать от нас эту информацию, ведь если случится война… — голос её от волнения пресёкся, но она взяла себя в руки. — … то мы имеем право знать. Тем более я, будучи независимым государством. Особенно когда об этом говорят все.       Родерих порывался прервать столь дерзкую для него речь, но сдержался. Если уж его самая преданная подчинённая продемонстрировала свою невоспитанность и неподчинение, то он не имеет права вести себя столь нагло.       — Кроме того, господин Австрия, — поняв, что тот не собирается прерывать ей, продолжила гнуть своё, — вы сами пообещали, что не будете вмешиваться в дела, касающиеся Эрики Эдельштайн. А телеграмма пришла именно на это и—       — Это дело международной важности! — он всё-таки сорвался на крик. — И никого из вас оно не касается! — с этими словами он обвёл глазами присутствующих за столом. — А теперь, — вновь обратился он к Эрике, — отдай телеграмму! Живо!       Его голос звучал грозно, словно он обращался к противнику где-то на поле сражения. Она взглянула на него и, до смерти испугавшись, инстинктивно отступила к выходу, вцепившись в подол платья. И тут сидевшая по правую руку от него Венгрия, уставшая смотреть на развернувшийся скандал, крепко схватила мужа за запястье, а другой дёрнула за рукав, требуя сесть на место. Как только он опустился обратно на стул и демонстративно приступил к еде, Эржебет жестом позвала Лихтенштейн сесть за стол и сама грозно посмотрела на присутствующих, требуя соблюдать молчание. Едва Эрика села, как её взгляд встретился со взглядом чешки, и та довольно ей подмигнула, на что княжество лишь тихо и обречённо вздохнула. Мало того, что подняла шум из ничего, мало того, что получит наказание, так ещё её похвалила Чехия. Право слово, надо было отдать эту чёртову телеграмму!       Так и прошёл месяц с покушения, в бессмысленном укрывательстве информации и буквальном деспотизме к подчинённым. Есть одна черта, роднившая всех в австрийском доме, включая самого его главы, как бы они её не скрывали. Они ненавидели томиться в ожидании.       Но вот за дверью раздались громкие шаги, дверь резко распахнулась, и внутрь зашёл Эдельштайн собственной персоной.       — Это война.       Другого и быть не могло. Сербии предстояло понести суровое наказание, это понимал каждый, кто находился в зале. Но Лихтенштейн не покидало ощущение даже не тревоги, а почти животного страха, когда чуешь смертельную опасность, она, словно напуганный котёнок, прижалась к Венгрии, которая приобняла её за плечи.       — Венгрия, ты идёшь со мной! — приказным тоном заявил Родерих и вышел, захлопнув за собой дверь.       На несколько секунд всё погрузилось в гробовое молчание, уже совсем скоро прерванное Чехией.       — Ну что, скоро ль нам предстоит попрощаться с нашим незадачливым господином Австрией? — довольно протянула она, потянувшись на стуле.       — Не смейте так говорить, — моментально огрызнулась Эрика.       — А что ты мне сделаешь, князя своего престарелого натравишь? — ухмыльнулась в ответ Чехия. — И потом, кому нужна такая политическая нелепость, как Австрия?! *       — Прошу прощения, но о политической нелепости мне сейчас говорите вы, госпожа Чехия? Вы давно не страна, но вы во всеуслышание заявляете о мнимом самопровозглашённом превосходстве славян над другими народами, что можно расценивать исключительно как оскорбл—       Но Эрике не дали договорить — она была буквально вытолкнута с дивана Венгрией, которая жестом велела её сопернице замолчать и, взяв подругу за руку, вышла с ней из зала. Не доходя до кабинета хозяина особняка, они остановились, и Эржебет, наклонившись, со всей строгостью посмотрела в глаза Лихтенштейн.       — Хватит вестись на её провокации.       Ответа не последовало. Эрика лишь опустила голову и смотрела под ноги, не издавая ни звука. Её, нет, их господин слишком беспечен и позволяет твориться Бог весть чему: в его доме свободно разгуливают настоящие маргиналы, которые страшатся открыто выступить против него, но всегда готовы пустить пулю в затылок, когда он беззащитнее всего; сам он занимается бессмысленным тиранством и скрывает то, что не имеет права скрывать, ведь всё равно информации легко просочиться в этот дом. Это не империя, это бродячий цирк! И раз уж она единственная, кто пытается сохранить хоть каплю достоинства, что ж, так тому и быть, она будет и дальше стоять на своём.       Поняв, что никаких ответов от неё не дождёшься, Венгрия хотела было отправить её к себе, но та лишь схватила её за руку и упрямо уставилась на неё своими большими тёмно-зелёными глазами.       — Ты уверена, что хочешь разозлить его ещё сильнее?       — Я просто хочу напомнить господину Австрии о своём положении, только и всего, — пробормотала Эрика.       — Тогда сделай это уверенно, как истинное суверенное государство.       Легко сказать, да трудно сделать. Да, она суверенна, она проводит самостоятельную внешнюю политику. Но она очень сильно зависит от Эдельштайна, даже на уровне банальной продажи почтовых марок, её не воспринимают всерьёз как государство, он проигнорирует её требование, и ему ничего за это не будет. Больно. Обидно. Несправедливо. Но такова её, маленькой бедной страны в самом сердце гор, участь. Она решила бороться за жизнь ещё давным-давно, и пасовать перед подобным отношением было не в её правилах. Сегодня просто плохой день, и это гнетущее предчувствие чего-то плохого по-прежнему беспокоило её. Но сейчас ей снова предстояло притвориться собранной и беспристрастной, какой от неё всегда требуется быть.       Ведь она нейтральное государство.