Догорающая свеча

      Она снова стояла в его кабинете, словно серьёзно провинившаяся воспитанница перед директором пансиона благородных девиц, который думает, какое бы суровое наказание ей назначить, но не отчисление, и чтобы соответствовать правилам заведения. Она снова пошла против его воли, и если это до сих пор не сигнал бедствия или хотя бы необратимых перемен, то что тогда? Беззаветная преданность Лихтенштейн Австрии никогда никем не оспаривалась, но была объектом насмешек или даже обвинений, чтобы унизить или спровоцировать скандал. И даже это оказалось не таким вечным. Европа катится к своему закату.       — Ты куда-то собралась, Лихтенштейн?       Австрия явно пытался держать себя в руках, но его голос звучал с ещё большим придыханием, чем обычно — сказывались бессонные ночи, проведённые в военном ведомстве в Вене. Уже сегодня вечером он снова отбывал на фронт, на Вислу, куда отправили часть проигравших на Галичине сил вместе с Венгрией.       — Я же говорил, что вам всем запрещено покидать этот дом, — напомнил Эдельштайн. — И еда, и газеты, и охрана — всё будет. И ты смеешь ослушаться моего запрета?       Снова за старое. Почти сто лет прошло с той революции, которая показала, что никого теми запретами за стенами не удержать, а он продолжает. Упрямо сопротивляется развитию мира, принятию нового, готовности к переговорам хотя бы с собственными подчинёнными. Но не он один такой твердолобый, потому эта война и разразилась. Скоро ли случится торжество разума, сколько ещё невинных должно быть уничтожено, прежде чем человечество это осознает?       — Простите меня, господин Австрия, — негромко отозвалась Эрика, — но мне… нет, нам нанесли оскорбление. И я бы не хотела, чтобы они остались без ответа.       Доживёт ли она до этого момента?       — Если ты про Англию, то ты довольно долго отвечаешь, — покачал головой Родерих. — Или это связано с тем, что твой князь так и не объявил нейтралитет?       — Йоханн пытался! — вспыхнула Лихтенштейн. — Он пытался! Это была диверсия!       — Успокойся! Знай своё место!       Венгрии рядом не было, некому было её защитить от гнева её господина, когда она не просто ослушалась его приказа, но сорвалась и показала свой гнев. «Почему?!» — крутилось у неё в голове. — «Почему господин Австрия не понимает, что я не могу всё так оставить?!» Многое переменилось за эти месяцы. Душный кабинет, обитый дорогим деревом с двумя столами, длинным рядом книжных шкафов, покрывшихся пылью из-за отъезда хозяина, пейзаж Венского леса в дорогой раме — всё это ей резко опостылело, даже стол, за которым она проработала столько лет, нет, веков, помогая творить историю своего могущественного покровителя и защитника.       Даже сам Родерих стал вызывать больше раздражения, чем благоговения. Тот, кто спас ещё юную Вадуц от сожжения на костре по приказу собственного графа, кто подарил ей человеческое имя, кров, еду, заново обучил и взял к себе в секретари, а затем соединил её с новой династией, дав ей и новую сущность как страны — он сделал для неё так много, что она считала себя обязанной ему до конца своих дней. Она отдаст за него свою жизнь, если придётся. И сейчас Эрика сомневалась в этом, сомневалась в своей поддержке в принципе. Но откуда взялись эти сомнения? Разве Эдельштайн не регулярно ужесточал правила, несправедливо наказывал, не давал увидеться с князьями? Почему же сейчас это воспринималось иначе, почти как оскорбление?       — Я спокойна. Простите, господин Австрия, — вновь заговорила она, немного отдышавшись. — Я направляюсь в американское посольство.       — С какой целью? — осведомился Эдельштайн, своим видом всё больше напоминая уставшего от назойливых просителей бюрократа, хотя этим самым просителем сейчас был он сам.       — Передать через посла просьбу господину Америке убедить Антанту, что мы соблюдаем нейтралитет, — отвечала всё ещё негромко, пытаясь унять дрожь в голосе.       К её удивлению, он ничего не ответил, но недовольно посмотрел своими фиолетовыми глазами прямо на неё, не то пытаясь взглядом прожечь в ней дыру, то ли сломать её, заставить отказаться от своей затеи, то ли всё сразу. Стук его пальцев по столу был практически созвучен сиротливо стоящим в углу высоким часам. Её просьба невыполнима, оба прекрасно это понимали, Америка не захочет влезать в европейские дела, если на то ему не будет выгоды, особенно если надо будет заступиться за маленькое нищее государство.       — Если у вас нет ко мне вопросов, господин Австрия, — вновь заговорила Эрика, — то я пойду. Времени мало. До свидания.       Довольно грубо, но они и без того промедлили с подачей просьбы, сегодня обязательно надо это сделать. Это задание поручил ей Йоханн. Она не может подвести своего дорогого князя.       — Лихтенштейн.       Она обернулась и посмотрела на Родериха.       — Ты же не боец. И никогда им не была, хотя и умеешь хорошо стрелять, — он заговорил непривычно строго, подчёркивая каждое слово. — Так почему же теперь ты борешься, словно воин?       Эти слова звучали слишком… необычно для него. Сама ситуация слишком отличалась от всего того, что было прежде. Лихтенштейн и сама не вполне понимала, почему она так поступает. Она почти никогда не сопротивлялась, если решали за неё, особенно если так делал Родерих. Умом она понимала, что это лишь глупая демонстрация неведомо откуда взявшейся храбрости, которая принесёт лишь проблемы.       — Боюсь, господин Австрия, сейчас я не могу в полной мере ответить на ваш вопрос, — неловко, почти даже виновато улыбнулась Эрика. — Могу лишь одно сказать: я хочу восстановить справедливость по отношению к себе.       — Ты сражаешься ради себя? Своего народа? Князя? Своего анонимного информатора?       Это был удар под дых. Ничего не ответив, она коротко поклонилась и вышла из кабинета. Водитель её уже заждался, как же нехорошо получилось. И Австрия, когда снова вернётся, не забудет о столь дерзкой выходке и непременно накажет. Снова. Как же надоело. У выхода никого не было, кроме слуги, державшего в руках её лёгкое, но вместе с тем длинное светло-коричневое двубортное пальто. Он помог одеться подавленной Эрике, вручил ей сумку, стоявшую на расцарапанном с выцветшей обивкой стуле, и буквально умчался в сторону кухни. У входа стоял пыльный чёрный форд, один из двух, что обычно стояли в гараже и использовались подчинёнными Австрии. Поудобнее усевшись на заднее сидение, она попросила прощения у водителя и добавила, чтобы тот ехал побыстрее. Тот лишь кивнул и покатил в сторону столицы через распахнувшиеся ворота.       Очередной неприятный разговор с Австрией, после которого её будет мучить совесть ещё какое-то время. Он точно смотрел ей вслед из замызганного окна своего кабинета, раздвинув шторы, и думал о ней больше для того, чтобы себя отвлечь от мыслей о военных проблемах. Но вот особняк скрылся из виду, можно было спокойно выдохнуть. Лихтенштейн достала из сумки небольшую записную книжку и, крепко придерживая страницы, открыла нужную страницу, где был записан адрес американского посольства. Уже 25 сентября, а столько крови пролилось за почти два месяца противостояния. Кажется, на этот раз сильные мира сего были полны решимости уничтожить друг друга, пока другие, столь же сильные и могущественные, держатся в тени, чтобы возникнуть в самый важный момент и заполучить трофеи. Впрочем, как и всегда, разве что жестокости стало куда больше.       Послание лежало в сумке, написанное, подписанное, отмеченное печатью и сложенное самим князем, которому помогал его младший брат, бывший посол. У посольства её будет ждать посланник с другими оформленными бумагами, а это было нечто вроде личной просьбы.

***

      — Йоханн, Франц. Надо поговорить.       Монарх и его младший брат с удивлением посмотрели на стоявшую в дверном проёме Лихтенштейн, сжимавшую свою сумку. Она не предупреждала о своём приезде, да и от самого Австрии князь знал, что никому не позволено покидать его дом. И вот, в первый осенний день, его драгоценная страна здесь, уже отдавшая пальто и стоявшая перед ними в своём неизменном светло-сером костюме с заляпанными каплями от луж ботинками. Только Эрика плотно закрыла за собой дверь, как старый князь выскочил из своего кресла и, взяв один из стоявших у стены стульев, приставил его к столу возле брата и сел на него, жестом приглашая её в своё кресло. Недовольно вздохнув, Эдельштайн села на предложенное ей место и положила на стол свою записную книжку.       — Йоханн, война идёт уже больше месяца, — заговорила она, — почему Ландтаг до сих пор не дал провозгласить нейтралитет?       — Спроси у Имхофа, — с презрением ответил Франц.       — А тот тебе ответит, что такова воля народа, — кивнул монарх.       Действительно, силы Антанты не пользовались популярностью в народе. Франция и Россия оставались врагами, которые не принесли с собой ничего, кроме войны и разрушений, даже отмена крепостного права в 1808 не может компенсировать все те проблемы, с которыми жители княжества столкнулись по их милости, когда и своих хватало за глаза. Англичане были лишь редкими туристами, но именно они первыми нанесли удар по лихтенштейнскому нейтралитету, когда несколько дней назад британское ведомство по иностранным делам постановило считать её врагом. Маленькое нищее государство без собственной армии — опаснейший враг одной из самых могущественных империй в мире. Это было просто смешно. Высокомерие в самом мерзком своём воплощении.       Йоханн выудил из внутреннего кармана пиджака сложенный лист и протянул его Эрике.       — Американский посол хочет узнать, какую позицию мы занимаем в войне, — прокомментировал он. — Ему, видите ли, передали, что Британия требует от Соединённых Штатов считать нас участниками войны и противниками короля. Какой доблестный король, посмотрите на него! — издевательским тоном заявил старый князь.       — Спокойнее, Йоханн, — угомонил его брат. — Сейчас надо решить, что с этим делать.       Эдельштайн лишь кивнула и, прислонившись к спинке потрёпанного кожаного кресла, устало вздохнула. Сущее безумие. Кому она была нужна? Даже Франц, бывший посол Австро-Венгрии в Бельгии и в России, сохранивший хорошие отношения с российским двором, не смог отговорить царя Николая от войны, равно как и австрийский двор, который недовольно судачил о его возможном премьерстве из-за дружбы с ныне покойным наследником, потому и ушёл в отставку. Разве им удастся убедить Америку и, попутно, страны Антанты, что они соблюдают нейтралитет?       В кресле было почему-то невероятно удобно. Она устроилась поудобнее, обхватив руками его ручки и, запрокинув голову, пустым взглядом уставилась в потолок. Разговор братьев скорее усыплял её, чем призывал поучаствовать, мягким фоновым шумом обволакивая её сознание, погружая в рассеянность и даже полудрёму. Она давно нормально не спала, всё больше ворочалась на широкой постели, думая о всяком. То о Родерихе, который в Галичине помогал командовать войсками, то об Эржебетт, которая успевала быть и рядом с мужем, и помогать раненым, и передавать донесения связистам. Потом снова вспоминала Йоханна, каждый их визит на её территории, как он, переступая через себя, выступал перед народом и парламентом, но именно с ней он чувствовал себя свободнее. Она знала его с самого детства, первый и единственный, кто называл её Лихтен, каждый раз всё увереннее сжимая в руках её маленькие, почти детские пальцы. Он был грубоватым в силу своей стеснительности, но искренним и преданным ей даже сейчас, что уж говорить о тех временах, когда он в первый раз предложил ей стать его женой. Может, и в самом деле стоило согласиться, сделать вид, что она простая женщина, хоть и жена князя, жить человеческой жизнью, а потом безвольно смотреть, как самый любимый человек угасает у тебя на глазах?       — Лихтен?       Йоханн привстал на стуле и, дотянувшись рукой через стол, осторожно коснулся её запястья. Эрика вздрогнула и вернулась обратно в реальность.       — Что? Простите, пожалуйста! — виновато залепетала Эдельштайн, резко выпрямившись. — Я опять отвлеклась, да? Мне очень стыдно, я…       — Успокойся, всё хорошо. Мы просто хотим услышать твоё решение.       — О том, что надо делать? — князь кивнул в ответ на её слова. — Правда не знаю… Но я точно не хочу сидеть на месте и ждать чуда.       Повисло гнетущее молчание, из тех, когда никто не знал, что именно надлежит сказать. Руки нервно то открывали, то закрывали записную книжку, словно там должно магическим образом возникнуть решение всех их проблем, но, как назло, запаздывало. Князь осторожно взял её пальцы в свои морщинистые руки, она невольно посмотрела прямо в его серо-голубые глаза, смотревшие на неё с любовью и уверенностью.       — Лихтен, какое бы ты не приняла решение, мы последуем за тобой, — вкрадчиво заговорил Йоханн. — Решишь переждать бурю в укрытии — будем смиренно ждать. Хочешь бороться — мы будем делать это плечом к плечу. Будем вместе искать тех, кто нас поддержит. Но не отдаляйся от меня, от нашей семьи, от своего народа, — монарх говорил всё твёрже. — Я убеждён, что только работая вместе, мы сможем найти выход.       Редко, когда она не знает, как ответить на его слова, и оставалось лишь опустить голову. Да и стоило ли на них отвечать? Примерно так она говорила во время Весны народов, и он, тогда будучи семилетним мальчишкой, запомнил её случайные мысли вслух, брошенные в порыве разочарования, что недовольство вспыхнуло на её землях. Лишь бы только теперь не заплакать, но, сдержавшись, она крепко сжала его руки и, подняв голову, посмотрела прямо ему в глаза. Он понял её без слов: это означало, что они будут бороться за свой нейтралитет до конца, даже если весь мир будет против. Как же хорошо, что вы всю жизнь знаете друг друга, доверяете друг другу, видите друг друга насквозь. Идеальный союз государства и правителя.       — У меня есть ещё один вопрос, — подала она голос.       Братья Лихтенштейны смотрели на неё, словно два преданных пса ждут свою хозяйку. А та, высвободившись, вытащила из записной книжки небольшой сложенный листок и, развернув, протянула его братьям.       — У вас есть идеи, кто мог её прислать?       «Британия намеревается объявить тебя врагом Антанты», — так звучала телеграмма от 27 августа, за день до того, как Артур действительно объявил её вражеским государством. На этот раз буквы были ярче, но всё такие же ровные, на всё таком же идеальном литературном немецком, словно кто-то намеренно скрывал свой родной язык. Повертев листок в руках, они вернули его, даже не высказав предположений.

***

      Из-под одной из страниц показался кончик августовской телеграммы. Вытащив её и перечитав ещё пару раз, она фыркнула и убрала её между страниц, а саму книжку в сумку. Австрия здорово лукавил, обозвав её автора «анонимным». Они оба догадывались, кто мог быть их автором, оставалось только непонятно, ради чего нужно это геройство, ведь это, по сути, разглашение дипломатической тайны, и он здорово рисковал. Но, в отличие от первой, вторая телеграмма действительно была полезна. По крайней мере к августовскому выпаду со стороны Кёркленда она оказалась хоть сколько-нибудь готова, хотя и было обидно. Нет, не обидно, она была в ярости, что едва не разбила чашку, со всей силы поставив её на стол, мимо блюдца.       Нет, раз уж она, неожиданно для всех и самой себя, решила бороться, то надо отбросить эти глупые мысли в сторону. Надо показать себя во всей красе, звучать громко, уверенно, убедительно, быть в меру настойчивой, не перегибая палку. Вести себя как настоящая княгиня. Очередная маска, за которой слабая Лихтенштейн спрячет свои истинные мысли обо всём этом, свои желания если не физической расправы, то хотя бы одной хлёсткой пощёчины по лицу того, кто столь подло с ней обошёлся. Нет, она сама давно презирает грубые способы, это случайное наваждение от давно умершей горной дикарки.       Она не подведёт ни князя, ни саму себя, ни даже Австрию и треклятого загадочного посланца. Полупустые венские улицы свидетели её немого обещания самой себе.       И всё-таки она не опоздала, что приятно, хотя поверенный от князя, судя по его разочарованному вздоху, прождал её уже какое-то время. В здании было малолюдно, видимо, из-за военного положения посольство изменило режим работы. В кабинете было очень светло и накурено, даром что прямо рядом с пепельницей высилась кипа бумаг, но Эрика словно не заметила этого — её взгляд был прикован к вольготно рассевшемуся на рабочем столе посла молодому человеку. Светлые взъерошенные волосы с нелепо торчащей прядью, голубые глаза с очками в прямоугольной оправе, а на коленях покоился тёмно-синий пиджак. Они виделись от силы два раза за всю жизнь, но не было ни малейшего сомнения.       — Господин Америка?! — Эдельштайн была обескуражена как никогда. — Почему вы здесь?       Только теперь Джонс, равно как и хозяин кабинета, удостоили своим вниманием гостей. Лихтенштейн представилась и поблагодарила за уделённое им время, посол, представившись в ответ, попросил перейти к делу, не дав своей стране лишний раз раскрыть рот и затянуть, если не усложнить переговоры. И пока княжество передавала слова своего монарха, Америка, не скрывая любопытства, разглядывал её, словно видит в последний раз. Она была на голову ниже него, светлые волосы собраны в аккуратный пучок на затылке, оставив лишь небольшие пряди, едва касавшиеся её узкого подбородка, большие глаза насыщенного тёмно-зелёного цвета с короткими ресничками; белая рубашка с высоким воротом и чёрной лентой на шее виднелась из-под серого однобортного пиджака с узкими рукавами, юбка чуть выше щиколотки, а под ней тёмные туфли на низком каблуке. Эрика держалась весьма уверенно, стараясь как можно короче и понятнее пояснить всю суть своего положения, и английский у неё был неплох, даром, что британский и с лёгким акцентом. Но Альфред уловил небольшую дрожь в её скрещенных внизу пальцах, а также глаза, мечущиеся по сторонам, стоит послу отвлечься на что-нибудь. Такая слабачка пытается защититься от проблем со стороны Антанты из-за преданности своему хозяину...       Нет, в Европе точно весело, президенты его обманывали!       — Говоришь, что если выполнить требования Англии и разорвать ваше с Австрией таможенное соглашение, — всё-таки не удержался и влез в разговор Америка, — то ты потеряешь почти двести тысяч крон ежегодно?       — Именно так, — кивнула гостья.       Так грубо перейти на «ты», хотя они почти не знают друг друга — она скривилась внутри от такой дерзости, но виду, на её удачу, не подала. Джонс спрыгнул со стола и, оставив на нём пиджак, практически вплотную приблизился к ней, но та всё стояла на месте, только лишь не смотрела на него.       — Эй, подними голову, я тебя не съем! — в его голосе послышались нотки детского озорства. — Я только спросить хочу.       — О чём? — ответила Эрика, и только за этим посмотрела на него.       — А если Антанта меня не послушает? Что ты тогда делать будешь?       Действительно, а если их просьбу не учтут? Да, чрезвычайная комиссия ещё в конце прошлого года постановила увеличить закупки продовольствия, но как надолго их хватит? С урожаем в этом году всё не так хорошо, а если дальше только хуже будет?       — Неужели твой князь не продумал запасной план? А зря! — разочарованно вздохнул Альфред. — Знаешь, свечи быстро сгорают в самый неподходящий момент…       — Прошу прощения, господин Америка, — резко прервала его Лихтенштейн, — но ваши вопросы не относятся к вашему официальному запросу, так что я позволю себе воздержаться от ответа. Кроме того, Его Высочество принц Эдуард фон унд цу Лихтенштейн готовит Меморандум о провозглашении нейтралитета княжества Лихтенштейн. Он будет провозглашён в ближайшие дни, о чём я вас также прошу уведомить ваше ведомство и господина Англию.       Америка невольно отступил к столу. Она говорила сухо и чётко, как закостенелый бюрократ, но в глазах горел недобрый огонёк, напоминая ему потревоженного койота. Европа определённо забавное место!       — Не беспокойся, я всё передам, как раз завтра к нему поеду, — довольно улыбнулся он. — Не думаю, что этот старый брюзга такой злодей. И потом, — развёл он руками, а улыбка стала больше напоминать оскал, — мне бы не хотелось, чтоб на моей совести была смерть ни в чём не повинной страны.       … только в машине она позволила себе перевести дыхание и успокоиться. Америка успел ей не просто надоесть, он почему-то пугал своей самоуверенностью, что уж говорить про его слова о её смерти. А ведь если она умрёт, то как удобно можно будет этим воспользоваться, причём даже не ради приращения территорий, а чтобы обвинить своего противника в бесчеловечности. Впрочем, с каких это пор страны обладают таким качеством, как человечность и сострадание?       С другой стороны, по крайней мере она могла быть твёрдо уверена в том, что это не Джонс отправлял телеграммы.