Догорающая свеча

      Это конец. Окончательный. Столь стойкое, отчётливое, почти осязаемое ощущение обвило Лихтенштейн до самых кончиков обломанных ногтей и грязных истончившихся волос. Истощена физически, мысленно, морально. Всё сыпалось из рук, даже ручка двери словно выскальзывала из её ослабленных пальцев. Медленные осторожные шаги по хлюпающей грязи, бывшей когда-то дорогой, сливались в унисон с дождём, что, казалось, не прекращался уже вторую неделю. Он ещё не лил стеной, ещё отчётливо видны очертания маленьких домиков, скрытых за соснами и безлистными деревьями, и мрачных гор, что стеной окружают эти презренные нищие земли. Словно из небытия тёмной давящей стеной поднималась церковь и тянувшаяся ввысь узкая башня колокольни со шпилем. Словно маяк, чтобы не дать ей заблудиться в собственной размытой улице и собственных страхах.       Промозглый дождливый ноябрь был в самом разгаре. Месяц, когда она всё-таки умрёт.       Страны так тяжело не болеют. Это болезнь человека, что ходит по краю жизни и смерти, когда понимает, что смысла бороться нет, но он отчего-то тешит себя мыслью, что всё будет хорошо. В такие моменты надо молиться, но все слова, как назло, выветрились из её головы, оставив место разрывающему звону, тяжёлому давлению на самый затылок, ноющим вискам. Казалось, что тысячи воплей и слёз поглощают сознание, подминают под собой, сводят с ума.       Что может быть хуже, когда к экономическим недугам добавляются ещё и политические?       Ландтаг, вопреки всем законам, свалил Имхофа, а князь подписал решение о его отставке. Страна в разрухе, голод, обильные дожди, завод закрыт — он провалил всё, что только мог. А обвинения в контрабанде, что несколько лет стабильно сыпались со страниц «Верхнерейнских новостей» и лились из уст ещё способных лепетать языком сплетников, никак ему не помогали. Бек подогревал недовольные народные массы пламенными речами о лучшей жизни, не совсем понимая, что эти земли хорошо жить не могут.       Эти земли вообще жить не могут, только существовать.       Война заканчивалась, возможно, и санкции скоро снимут. Но теперь это казалось столь далёким и столь пустым. Какой в этом смысл, если жители доведены до отчаяния от того, что их заморили голодом ни за что? Они не буры, за их судьбу никто не спросит со стран-истязателей, они просто лихтенштейнцы. Почему бы не похоронить под шумок ещё одну страну, раз уж империи сыпятся, как карточные домики? Всё равно никто не заметит, что выкосили целое государство, а его территории отдали кому-нибудь. Можно Австрии как утешительный приз за развал собственной державы, дерзнувшей поддержать Германию и полезть дальше на Балканы. Можно Швейцарии, ведь они так давно стремились заполучить эти нищие земли непонятно зачем.       Но ведь было время, когда всё начало налаживаться. Появились врачи в селениях, её вино конкурировало на рынке с другими, набирало обороты производство, открывались школы. Реформы не были формальностью, но приносили реальную пользу. И всегда рядом был таможенный партнёр, на которого можно было положиться, через которого можно было пробиться на другие рынки. Была защита, был шанс, что можно выбраться из затяжного кризиса, длинной в целую жизнь.       Ах да.       Австро-Венгрии больше нет. Скоро не станет и княжества Лихтенштейн.       Ноги сами собой из последних оставшихся сил несли её вниз к замызганным мрачным улочкам, что утопали в лужах и грязи. Холодно. Сыро. Ослабевшее тело изводила неприятная дрожь, то ли от плохой погоды, то ли от истощения, то ли от всего сразу. Подол старого бордового платья, которое ещё можно было носить, был изорван и покрыт тонкой коркой грязи, рукава тоже оказались в плачевном состоянии. Единственное пальто было заложено, чтобы купить патроны, потраченные в одной из недавних вылазок. Спутанные волосы были небрежно заплетены в косы, мокрым грузом лежавшие на плечах, чёлка и пряди неприятно липли к лицу.       Никто в здравом уме не сунется в такую погоду на улицу, если их не будет толкать нужда. Или важное приказание. Но у Эрики была лишь личная просьба, от которой в любое другое время она бы не просто отмахнулась, но посчитала бы себя сумасшедшей. Но не теперь. Это была её последняя надежда. «Если я больше не могу… защищать вверенные мне земли», — собственный обречённый голос в кои-то веки заглушил тот невыносимый шум в голове, — «то придётся доверить их другому. Пожалуйста, Господь… Помоги… Пусть господин Швейцария… Ещё будет в городе…» Но нельзя уповать лишь на молитвы, надо и самой ускорить шаг. Невозможно, но надо постараться, пересилить себя.       Ввериться Швейцарии — верный признак последней стадии помешательства, то, что делать нельзя было ни при каких обстоятельствах. Они всегда были врагами, Баш всегда был её мучителем, пытался унизить, уничтожить, обратить в пепел и развеять по ветру, предав забвению её имя и её историю. Да только он оказался единственным, на кого Эрика по-настоящему могла положиться. Даже сейчас он приехал в Вадуц с пусть небольшим, но важным грузом, сказал, что останется на несколько дней, чтобы она не стеснялась обратиться к нему, если что-то понадобится. Почему из всех, кто вопит о бессмысленности и жестокости войны, издевательств над людьми, почему из всех стран именно Швейцария оказался рядом и предложил помощь? Бесило и вымораживало до дрожи, уже столько лет ездила, писала, помогала разгружать гуманитарную помощь. Почему именно он? Как?       Не такого конца она себе желала, да только выбора не было. На последнем издыхании не всегда дают реальный выбор.       Дождь усилился, превратившись практически в настоящую стену из капель, что падали не на размытую землю, а на камень. Лихтенштейн не сразу заметила, как дошла до главной улицы Вадуца, такой же тёмной и серой, как и всё вокруг. Ноги в сапогах на низком каблуке, то и дело грозивших развалиться прямо тут, медленно и неуверенно ступали по вымощенной брусчаткой дороге мимо пресловутого парламента. Если бы только Бек не спекулировал её жизнью и обнищавшим изголодавшимся населением. Если бы только Имхоф проявил компетентность и занимался не поддержкой действий Вены, а продовольственным вопросом. Если бы только Антанта не вела себя так подло, прикрываясь фальшивым образом псевдоправедной кучки охочущих до новых земель хищников. Если бы только господин Австрия и господин Германия проявили осторожность, не повелись на провокацию и не устроили в Европе кровавую баню с опаснейшим газом. Если бы только её не записали в их пособники, всё было бы не так плохо. «Это не моя вина…» — пробормотала Лихтенштейн, глотая дождевые капли. — «Это всё… не моя вина…»       До той старой гостиницы совсем недалеко, надо лишь идти прямо по главной дороге, всего минут десять. Были бы только силы. Остановившись перевести дыхание, Эрика провела пальцами по непослушной чёлке, забрав её наверх, и огляделась по сторонам, но вокруг, ожидаемо, не было ни души. К ссадинам на ногах прибавились очередные мозоли, отдававшие болезненными ощущениями при ходьбе. Замок Вадуц, возвышавшийся над тем местом, где она стояла, был еле различим за стеной дождя.       Надо идти дальше. Но каждый шаг давался с трудом, отдаваясь болью в ногах и слабостью во всём теле. Страна умирает как человек из-за собственного бессилия — стыдно, позорно. И страшно. Пустота в животе отзывалась тошнотворным узлом в горле, словно сдавливая его изнутри, в и без того промокшем платье было невыносимо холодно и противно. Голова резко закружилась, не удержав равновесия, Эрика упала лицом на камни, больно ударившись лбом. Нужно подняться, но дрожавшие руки лишь с четвёртой попытки смогли стабильно опереться о дорогу, позволив ей сесть на колени и поднять голову. Она полностью во власти слившегося с ней ожидания смерти, которое, словно играет с котом, подталкивает снова встать и идти дальше.       Но ориентация в пространстве, казалось, сбилась, раз ноги вели её не прямо по дороге, а завернули в ближайший проулок. Темно. Холодно. Страшно. Бессмысленно. Кому нужны эти земли? Скупые на полезные ископаемые, каменные и тесные для пшеницы, постоянно затапливаемые, где даже виноградники сломлены под натиском мерзейшей погоды и агрессивных паразитов. Кому нужно государство, чьи жертвы никогда не будут по-справедливости учтены в этой войне, а собственный правитель даже не живёт здесь, не зная истинного положения дел? Йоханн никогда до конца не поймёт, что есть Лихтенштейн на самом деле. Никто не поймёт. Даже она сама. Слёзы смешивались с каплями дождя и стекали по щекам, падая на грудь. Глухие шаги сливались с ливнем и растворялись в нём.       Так и прошла её жизнь, незаметная, смешанная и растворённая, обращённая в небытие её история, её народ. «Что же мне делать?..» — почти беззвучно пролепетала Эрика. Запнулась, но смогла не потерять равновесие, опершись боком о мокрую каменную стену. Хриплое учащённое дыхание звучало всё тише, даже сил дышать оставалось всё меньше. Взгляд бессмысленно уставился в одну точку, на выход из переулка. Нет времени отдыхать, ещё можно успеть добраться до него, совершить очередной бездумный, но в кои-то веки правильный поступок. Но вместо этого она с тихим вздохом спустилась вниз по стене и уставилась на свои маленькие бледные руки, продрогшие от холода и воды, на которые продолжали капать слёзы.       Городки, сёла — всё вокруг разваливалось буквально на глазах, обращалось в руины, в прах. Люди бежали из страны, люди умирали в своих домах, люди погибали в перестрелках с пограничниками, пытаясь привезти в страну хоть сколько-то еды. Экономика развалена, социальный кризис, угроза самого настоящего переворота. Великая война похоронит её без почестей, свалит в общую братскую могилу, где нет никому дела до таких же одиноких, где никто не придёт и не прочитает заупокойную молитву. Снова взгляд устремился вверх на тёмное серое, почти чёрное небо — единственное, что сейчас молится, чтобы её душа наконец-то обрела покой. Глаза закрылись сами собой. «Если бы только… я могла продержаться ещё немного…» — последняя чёткая, осознанная мысль.       Сознание словно провалилось во тьму, но ещё доносился ливень, провожающий в последний путь. Даже почти умиротворяющий, как воды мирно плещущегося Рейна в погожий летний денёк. Интересно, на том свете получится просто в своё удовольствие понежиться на травке у реки, когда кто-то из тех, кого она знала давным-давно, позовёт её отведать любимого пирога с мясом? Как сейчас чей-то голос разрушал пустоту, насильно возвращая её в реальность.       — Эй! Вы в порядке?       До боли в груди знакомый голос, интонации, полные искреннего волнения и заботы, которые она не так часто слышала в свой адрес, как хотелось бы. Она медленно открыла глаза, перед взором предстали смутные очертания мужской фигуры в таких же замызганных тёмных брюках, пожелтевшей рубашке и выцветшей промокшей коричневой куртке. Понемногу взгляд сфокусировался на широком лице, обрамлённом мокрыми растрёпанными светлыми волосами под тёмно-серым беретом, с перепуганными сине-зелёными глазами. Почему он здесь? Наверное, это провидение решило помочь ей напоследок и привело его сюда.       — Госпо… дин… Швейцария… — договорить бы, только бы услышал. — Пожалуй… ста… Позаботьтесь… о моих зем…       Было слишком поздно, последние силы покинули её.

***

      Тепло. Сухо. Запах чего-то съедобного. Громко урчавший живот. Нет, она всё ещё жива. Почему-то. Приоткрыв глаза, укрытая тёплым одеялом Эрика уставилась на слабо освещённый ровный потолок, пытаясь понять, точно ли жива, или всё-таки в Чистилище. С другой стороны, в Чистилище души не должны испытывать голод или сон, а в чревоугодии её нельзя было обвинить. Сомнительное состояние, когда не понимаешь, в мире живых всё ещё, обречённая на дальнейшие муки в бренном слабом теле, или всё-таки оказалась в мире мёртвых, где также подвергнут издевательствам. Голова словно свинцовая, её невозможно оторвать от подушки, как и в принципе пошевелить ею или чем-то ещё, только и оставалось, что разглядывать потолок да верхушку пустой стены, возле которой стояла кровать, обклеенной обоями с мелким цветочным узором.       — Где я?.. — пробормотала она, сумев немного повернуть голову.       — Лихтенштейн? Ты очнулась? — голос Цвингли раздался где-то совсем рядом, только не видно его обладателя. — Подожди, не вставай. Я помогу.       Тут же сев на краю кровати, он, придерживая её за плечи, помог ей сесть, но Эрика лишь уронила голову ему на плечо, по-прежнему слабо соображая, что происходит. Швейцария вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал, лишь осторожно встал, чтобы та снова не свалилась, и отошёл в сторону. Справившись с приступом головокружения, Лихтенштейн принялась разглядывать помещение, оказавшееся небольшой комнатой в гостинице. Немногое удалось разглядеть с плохим освещением и больными глазами: небольшая картинка на стене с чем-то, напоминавшим горы, узкий шкаф поблизости, стул с висевшей на нём курткой и стол с той самой лампой, возле которого возился Баш. Его лицо в свете тусклой лампы выражало странную смесь паники и заботы, а волосы смешно торчали в разные стороны, словно иголки ежа. Уже совсем скоро он вернулся с миской, полной небольших лепёшек.       — Хозяин гостиницы разрешил воспользоваться кухней, — заметил Швейцария, протянув ей в руки посуду. — Тебе нужно хоть немного поесть. Хотя бы рёшти. Пока они не совсем остыли.       — Рёш… ти?       Сейчас бы вспомнить, когда она в последний раз ела что-то, кроме куска хлеба с водой. Медленно, словно опасаясь, что они отравлены или их отберут, Эрика взяла самую верхнюю лепёшку и надкусила. Тёплая лепёшка из тёртого картофеля как никогда казалась вкусной, даром что солоновата. Или это примешивались некстати полившиеся ручьём слёзы, которые нечем было вытереть, сопровождались они тихими всхлипами, за которыми не было слышно невнятных лепетаний Цвингли. Но вот он поднёс к её щекам платок, заставив поднять на него взгляд тёмно-зелёных покрасневших глаз. Губы дрожали, продолжая кусать лепёшку, покуда она не закончилась, и тот вытер её масляные руки и отставил миску назад.       Забота и поддержка. Те вещи, о существовании которых Лихтенштейн знала немного, вечно предоставленная самой себе и борьбе за выживание. Голод, холод, сырость, суровое обучение, необходимость изображать из себя правильную и полезную светскую даму, унижение, страх, отчаяние, разочарование, ощущение смерти — они были её постоянными спутниками, заглушавшими светлые воспоминания, подавляя такое порой сильное и искреннее желание жить. Жить, а не существовать. Жить, зная, что рядом всегда будет кто-то, кто не бросит, вытащит из пучины отчаяния, подставит плечо, чтобы сделать неуверенный, но всё же шаг вперёд, навстречу солнечному дню.       Почему из всех, кто протянул ей руку помощи и не отвернулся в самые тяжёлые минуты, оказался именно её старинный враг?       — Лихтенштейн, пожалуйста, выслушай меня, — начал говорить Швейцария спокойным голосом, в котором можно было уловить волнение. — Возможно, сейчас ты мне не поверишь, и у тебя есть на это полное право. У нас… Наши отношения всегда были отвратительными, я причинил тебе много зла, как и ты пыталась отомстить мне и моему Союзу всем, чем могла. И сейчас, когда этот мир стал ещё ненасытнее, ещё грубее, я считаю, что нам надо держаться вместе, — с этими словами он крепко, но вместе с тем нежно взял её пальцы в свои руки. — Скажу честно, я устал смотреть, как вокруг меня гибнут те, кого я хочу и пытаюсь защитить. Я не хочу… чтобы ты умирала. И теперь я сделаю для этого всё. Только прошу, продолжай доверять мне так, как ты доверилась в этот раз. Я не предам тебя. Пожалуйста…       Сдержать слёзы оказалось невозможной задачей. Закрыв лицо руками, Эрика разрыдалась навзрыд и уткнулась носом в его плечо, чувствуя, как его руки мягко гладят её вздрагивающую спину. Некуда возвращаться назад, но то её спонтанное, глупое, безответственное решение оказалось не самым бессмысленным. Рискнула поднять голову и переступить через собственные обиды, отдать всю себя, чтобы спасти своих людей. Возможно ли зажечь потухшую, почти до основания сгоревшую свечу заново, чтобы её свет всё ещё умиротворял и успокаивал тех, кого пугает темнота и неизвестность?       Может, однажды княжество Лихтенштейн станет прекрасной страной для жизни?