Догорающая свеча

      — Приятно видеть, что ты всё ещё жива.       — И вам того же, господин Швейцария, — голос Лихтенштейн звучал холодно и тихо.       То, что она пережила оставшуюся осень, зиму и весну, было настоящим чудом. Вот только дела и не думали улучшаться: хоть какой-никакой урожай и будет, но единственный в стране завод закрывался, виноградники умирали, внешний долг рос, она всё ещё была врагом, заслуживающим серьёзных экономических санкций. Но было почему-то всё равно. Ноги покрылись синяками от постоянных падений, почти зажила рана у самого локтя — пуля попала во время очередного контрабандного рейда, ссадины на костяшках пальцев, мятая одежда — словно и не существовало никогда той леди, которую создавал Австрия. Но от неё оставались ещё воспоминания в виде всегда аккуратно собранных волос, прямой спины, манеры речи. Но всё уже было не то.       В очередной раз старая жизнь была отброшена в сторону ради новой, стремительно вырвавшей её из привычной колеи и поставившей перед фактом: либо ты умрёшь, либо выживешь, но изменишься навсегда. И дыхание смерти не отставало от неё. Как люди мечтают о каком-нибудь ангеле-хранителе, который всегда рядом будет, таким стала для неё смерть, разве что тащила она её не к свету и жизни, а во тьму и забвение. Одна проблема — её об этом никто не просил. А меняться приходилось. И Швейцария, нёсший рядом с ней коробку из небольшого гуманитарного груза, был самым ярким тому доказательством.       — Мы правда пытались восстановить твой нейтралитет, — в раздражении заговорил Баш. — Англия и Франция даже были согласны. Мне удалось их убедить. Но вот она… Zickä!       В ответ Лихтенштейн лишь тяжело вздохнула, до ужаса хотелось потереть виски, но руки были заняты другой коробкой. Он снова ругался на Италию, точнее на властвующий Север. Пока Феличано был в плену у Германии, а Роберто сражался где-то на фронтах, за внешнюю политику стала отвечать Агата, она же Милан, она же Ломбардия, она же один из заклятых врагов Цвингли, которая не могла упустить момента и не испортить ему дела. Признание нейтралитета Лихтенштейна было отвергнуто из-за Италии — было в этом что-то до нелепости ироничное и выводящее из себя одновременно.       Но Эрике уже было всё равно, словно она смирилась с происходящим и участвует в спасении голодающих жителей уже больше механически, как самая настоящая равнодушная машина, а не из искреннего желания жить и бороться. Она не жилец. Даже если она переживёт и этот год, то не факт, что следующий. Поражение Австрии и Германии были лишь вопросом времени, империи сыпались на глазах, а вместе с ними и остатки её экономики. Крона обесценивалась столь же быстро, как весной талый снег и дожди наполняют Рейн, угрожая выйти из берегов. Шансов на выживание не было, либо ей уготована судьба стать частью Санкт-Галлена, либо вернуться обратно к Форарльбергу. И самой бесславно умереть от голода, наводнения, шальной пули на переправе — варианты были всегда. Но даже тут было всё равно.       Апатия была не свойственна Эрике, порой слишком участливой, если вокруг неё что-то да происходило, особенно если дело касалось её земель. Но всё рушилось, сколько бы усилий они не прикладывали, она сама с трудом понимала, кто она есть сейчас — страна или всё-таки человек, у которого нет надежды на будущее?       — Не стоит себя корить, господин Швейцария, — её голос оставался всё таким же тихим, холодным, безучастным, — вы сделали всё, что могли.       — Я не имею права позволить попирать чей-либо нейтралитет, — завёл он старую песню, — и доводить невинных до голодной смерти.       — Красивые слова.       Остановившись, Цвингли наклонил голову и недовольно посмотрел на неё, но та, словно не замечая ни его остановку, ни его тяжёлый взгляд, продолжила идти к сложенным неподалёку коробкам. Поняв, что его игнорируют, он быстро догнал её и более не проронил ни слова.       — Это последние? — поднял голову принимавший груз пожилой мужчина.       — Ещё две, их сейчас принесут, — ответил Швейцария, разминая руки.       — Спасибо тебе большое, мальчик, — улыбнулся его собеседник практически беззубой улыбкой, — только благодаря вам моя внучка ещё не умерла.       Лихтенштейн не вслушивалась в их разговор, всё больше рассматривая старика. Только теперь она разглядела, что под слоем грязи и пыли была сокрыта военная форма — один из ветеранов их последней войны. Словно уловив её взгляд, он посмотрел на неё и улыбнулся ещё шире.       — И ты, девочка, никогда ради нас себя не жалела. От всей души… Спасибо.       В груди словно кольнуло большой иголкой. Неужели всё-таки не зря? Или он правда настолько глуп, что не понимает, что выхода нет?       — Вам спасибо за то, что помогаете с гуманитарной помощью, — поклонилась в ответ Эрика.       За спиной раздались шаги — это принесли оставшиеся коробки. Воспользовавшись небольшой суматохой и болтовнёй, она быстрым шагом направилась вниз по улице прямо к Рейну. В этих местах он ещё оставался необузданным, приносящим страшные разрушения, стремясь смыть со своих священных берегов следы пребывания презренных людишек. И схожей волной накатывали воспоминания, накрывая с головой, отрывая от всего вокруг.       Она сбилась со счёта, сколько раз её земли были затоплены за последние шестьсот лет. Но каждый раз в ней пробуждался самый настоящий первобытный страх перед неотвратимостью наступающей стихии, напоминающей о ничтожности человеческого существования. Сколько бы раз они не вставали, не восстанавливали свои презренные селения, их снова размывала, затапливала и уничтожала немыслимая для них сила. Наводнения, голод, болезни — её земли были куда щедрее на бедствия, чем на что-то хорошее.       Страна, которой не должно было существовать, но она всё же когда-то давно появилась на свет и даже почти переродилась. И всю свою жизнь только и делала, что расплачивалась за это.       Голову словно сдавило железным обручем, упирающимся в самый затылок. Ноги сами принесли её на покатый рейнский берег, где она, усевшись на выгоревшую под летним солнцем траву, заворожённо смотрела на мирно плещущиеся волны. Было в Рейне что-то притягательное, настойчиво манящее любоваться им, восхищаться им, славить его… и бояться, как чуму, как войну, как швейцарцев в те страшные столетия. Его полыхающий берег, окроплённый кровью и увенчанный трупами, которым суждено обратиться в невесомый пепел, что разлетится по свету. И кого она только не пережила — швейцарцы, австрийцы, французы, даже русские и шведы прошлись по её землям огнём, мечом, винтовкой. И ведь ради чего всё это было? Её земли ничтожны по своим размерам и бедны, как и люди, живущие на ней, но захватчики всё равно возвращались сюда снова и снова. Что за удовольствие истязать безвредную жертву, что едва способна дать достойный отпор?       А воды величественной реки манили своим временным спокойствием, обманчивой освежающей прохладой. Манили зайти в воду по самую макушку и полностью отдаться её притягивающей ко дну силе. Отдаться опутывающему страху смерти с головой. Окончить это всё прямо здесь и сейчас, пока не стало хуже.       — И долго ты так будешь сидеть?       Грубый швейцарский голос вывел Эрику из прострации, в которой она потеряла счёт времени. Цвингли стоял рядом с ней и, судя по тому, как он разминал ноги, уже довольно давно. Одежда всё такая же помятая, но уже не деловая, скорее повседневная, в коричнево-бежевых тонах, пыльные ботинки, рубашка с закатанными до локтей рукавами и подтяжками с вышитыми эдельвейсами, что смотрелись лишними в его небрежном и простецком облике. Взъерошенные светлые волосы под тёмно-зелёным картузом липли к голове, шее и лицу из-за всё ещё стекавшего пота. Он выглядел настолько несолидно, что оставалось лишь диву даваться, как его могли хоть сколько-нибудь воспринимать всерьёз. С другой стороны — мало кто знал, насколько он был надёжным в своём стремлении стереть кого-то или что-то с лица земли. За прошлый век он смог соорудить себе благопристойную репутацию, даром что сам пережил революции и раскол в кантонах, гражданскую войну и вообще посмел ослушаться ещё тогда еле живого Священного союза жандармов Европы.       Порой Лихтенштейн ловила себя на мысли, что восхищается Башем. Он тоже не должен был существовать, но смог пережить многое, даже создал очень странный и жестокий союз, в который, однако, хотели вступить те или иные города и даже земли, а уходить оттуда не спешили. Мифический Рай на Земле, который они в нём видели, довольно быстро развеялся из их голов, но даже такая жизнь казалась им лучше их прежней. Швейцария был лишь инструментом и орудием — убийства, строительства крепостей, создания часов и прочих вещей, требовавших бережного и заботливого отношения к механизмам. И всё же боролся за жизнь, вставая, когда, казалось бы, давно должен быть мёртв. Снова и снова, как святой Себастьян, в честь которого его и нарекли. Поразительное упорство.       Но Австрия восхищал не меньше. Восточная марка, пограничная территория, нужная лишь, чтобы служить юным живым щитом для могучего Франкского королевства и, по возможности, обращать в свою веру ближайшие земли. Его били, пытались уничтожить, унижали. Но и он снова вставал и боролся, даже прибегнув к помощи дворян, пришедших с нынешних швейцарских земель, чтобы не просто стать его величайшей династией, но и чтобы возвысить его над остальными в Европе, превратив в самую необычную и вызывавшую зависть империю.       Её соседи снова и снова поднимались и стряхивали с себя пепел, стирая с лица кровь и вправляя сломанные кости. Вставали и шли вперёд, творить историю кроваво-багровой Европы, в которой всё созидалось и уничтожалось с поразительной скоростью. И разве есть ли для неё, маленькой слабой Лихтенштейн, место на этой ужасающей и дрессирующей до очерствения сердец земле?       — Ау, ты меня слышишь?       И всё же Швейцария был настойчив до раздражения, когда пытался привлечь к себе внимание. Он сел слишком близко, подстелив куртку, и буквально сверлил её своими сине-зелёными глазами. Несмотря на своё обыкновенное строго-раздражённое выражение лица, в них без труда читались забота и волнение, которые их обладатель явно стремился скрыть, но безуспешно. И от этого почему-то выворачивало наизнанку. Лихтенштейн слишком хорошо знала, на что он способен, в какой Ад он может буквально за час превратить её жизнь. И просто поверить в то, что он стал таким добрым, желает ей помочь, даже посылал свои чёртовы телеграммы? Нет, здесь точно был подвох!       И как назло на душе почему-то было тепло, пусть и совсем немного, несмотря на весь её скептицизм и покрывавшие тело шрамы.       — Я вас слышу, господин Швейцария, — всё такой же безучастный голос. — Мне нечего вам ответить. К сожалению.       — А я, к сожалению, насмотрелся уже на всяких кретинов с подобным взглядом, — Цвингли говорил недовольно, но ощущалась в этом неподдельная горечь. — Вы правда думаете, что раз всё плохо, то надо за пистолет хвататься?!       Самоубийство? Нет. Несмотря ни на что, Эрика слишком праведная католичка для такого, да и не место ей на седьмом круге. Возможно, её посчитают предательницей своего благодетеля и сошлют на девятый. Кто-то скажет, что надо бы на второй круг, а затем начнётся спор — ведь не Лихтенштейн выбирала способ расплатиться с Милан за еду во время очередного голода, в то время как её сосед выкарабкивался на деньги русского царя. А с такой женщиной сложно спорить. Скорее ей место на пятом круге, средь таких же упивающихся собственным гневом и отчаянием, стенающих о своей нелёгкой судьбе. Да и здесь несложно встретить знакомых людей и даже стран, а некоторых, вроде своего соседа, что уже порывается читать ей нотации, аки один проповедник времён Реформации, она там не увидит никогда. Хоть какое-то облегчение.       — Я никогда сама себя не убью, зря переживаете.       — Перестану переживать, как только ты начнёшь нормально разговаривать, а не как бездушная машина, — в ответ буркнул Баш. — Ты ещё не мертва.       Интересное заявление. Даже слишком. Достойно того, чтобы наконец-то посмотреть на него, жаль лишь, что уже не выходит у неё злиться. Слишком устала, слишком выбилась из сил, пытаясь пережить последний год. А дальше всё будет только хуже. На Имхофа сыпалось недовольство, как и на почти весь парламент, Бек успешно помогал подливать масло в огонь, смея весьма нагло заявлять, что только его партия и сотрудничество с Швейцарией спасут их от гибели. «Лихтенштейн для лихтенштейнцев», но на швейцарские деньги, еду, топливо — это было слишком лицемерно. Но люди, доведённые до отчаяния голодом, нищетой и пренебрежением к их жизням, ведутся и на такой бред, не замечая очевидного. Её продолжало лихорадить, а выхода из своего положения она больше не видела.       Самое обидное, что через всё это Лихтенштейн проходила одна. Некому было её по-настоящему поддержать, искренне, как товарища, как близкого друга. Венгрия, всегда с пониманием и теплотой к ней относившаяся, несмотря ни на какие различия в языке, культуре, политических взглядах, оказалась от неё слишком далеко, слишком поглощённая войной и собственными идеями о независимости, её заветной мечте уже почти четыре века кряду. С Чехией они спорили слишком часто, да ещё и во многом по пустяковым поводам. Для Австрии она всегда была не более чем подчинённая и бедный придаток, который нужно пускать на собственный рынок, помогать сырьём и пропитанием, а ещё деньгами. Попытаться увидеть в нём умершего отца оказалось одним из самых жестоких самообманов в её жизни. В то время как у Цвингли всегда рядом были братья, сёстры и просто товарищи, которые были готовы пойти на многое ради него. Порой Эрика чувствовала к нему зависть, ведь единственный, кому она могла бы довериться, её отец, сам был мёртв уже больше сотни лет. Что иронично, от голода, вызванного русской армией.       Интересно, о чём думал Брегенц, чьи земли позже назвали Форарльбергом, когда, будучи уже человеком, слабел от недоедания? Как было больно, когда руки, выдержавшие нападения швейцарцев, австрийцев и даже шведов, способные держать оружие и помочь выстоять против французских разорителей и русских грабителей, дрожали, не в силах удержать прицел ровно, тратя драгоценные патроны, время и жизни остальных защитников? Кого он хотел увидеть в последние минуты, когда лежал на камнях под октябрьским дождём и смотрел словно бы в пустоту? Что в тот момент терзало его и без того раздробленную душу? Отчаяние? Гнев? Разочарование? Тоска? Страх? Скорее всё вместе, а ещё одиночество. Или это сама Эрика пыталась перенести на него всё то, что сама ощущала, не в силах бороться с охватывающим соблазном опустить руки и бросить свои жалкие попытки уцепиться за уходящий поезд, иронично называемый «жизнью»?       Одного отца, которому было на неё плевать, она уже пережила. Второго, которому также на неё всё равно, скорее всего, ей пережить не удастся. Наверное, оно и к лучшему.       — Я жива ровно до тех пор, пока не истёк тот срок, что мне отвёл Господь, — Лихтенштейн решилась прервать очередное утомительное молчание. — Равно как и все мы. Но ничто не вечно. И в этом, наверное, есть вся прелесть мира. Осень даёт возможность уйти тем, кто давно уже пожил, уступить место другим. А после зимы всегда следует весна, что возрождает всё живое.       Жаль лишь, что почти догоревший огарок свечи не способен возродиться.