(«Критика теории неравенства волшебников и магглов» Альбус Дамблдор, 1921)
Церковное кладбище претерпело незначительные изменения с прошлого года. Увитая плющом железная дверь неловко скрипнула, пропуская Дамблдора к протоптанной тропинке, змеившейся между надгробных плит. Он шёл уверенно, поскольку помнил дорогу прекрасно, пусть и бывал здесь ничтожно мало по сравнению с Аберфортом. Они никогда не заговаривали об этом, но памятуя, как часто тот ставил Альбусу в укор его не слишком бережное отношение к семье, было бы логично предположить, что брат бывал здесь и на день рождения сестры Арианы, и на Рождество, и на день гибели матери. Альбус же навещал Годриковую Впадину только раз в году — двадцать восьмого августа, в день смерти Арианы. Гранитное надгробие Арианы и Кендры Дамблдор, как и всегда, неожиданно выросло прямо перед глазами. Альбус остановился. Взгляд скользнул по свежим лиловым астрам. Кажется, Ариане нравилось плести из них неаккуратные венки, которые вечно выходили не по размеру. Впрочем, Ариане нравились все цветы, но в конце августа в их саду как раз зацветали астры. Альбус Дамблдор наклонился и положил рядом почти точно такой же букет. Аберфорт, конечно, уже ушёл. Альбус нарочно старался приходить позже, ближе к вечеру, чтобы случайно не столкнуться вместе у могилы. Не то чтобы встреча грозила серьёзными последствиями, но одного сломанного носа на этом месте ему было вполне достаточно.Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
На уэльском имя Арианы означало «серебряное сокровище». По правде сказать, когда Альбус подбирал эту эпитафию, он не закладывал в неё никаких сторонних смыслов, однако к собственному удивлению с каждым годом обнаруживал их всё больше. Всё сильнее нарастал шелест кедров, предвещая очередной порыв ветра, непривычно прохладного для конца августа. Альбус, поёжившись, смазано потёр одно плечо в попытке согреться и постарался сосредоточиться на лучших воспоминаниях о своей сестре. Но вид надгробия упорно не вязался с улыбчивой Арианой, с которой они воровали сладости с родительского стола, считали, сколько молний вспыхивало в грозу, искали созвездия, сидя на чердаке и держа светильник над звёздным атласом. Всё это промелькнуло единым мигом, почти как проблеск падающей звезды, после которой они детьми загадывали желание. Хорошее время примечательно тем, что из него сложно выделить что-то конкретное. Альбус не задумывался о его ценности в юности, а сейчас с трудом мог вспомнить отдельные эпизоды. Всё сливалось в калейдоскоп чего-то очень светлого, но мирно и вяло текущего. Но при одном взгляде на могилу ничего светлого Альбусу, к сожалению, не вспоминалось. Это надгробие он выбирал в мае тысяча восемьсот девяносто девятого, тогда ещё без эпитафии и только с одним именем и годами жизни. А в начале сентября текста прибавилось, и тогда же появилась строка из Библии. Вот здесь в мае они с Аберфортом хоронили мать. А через три с половиной месяца и сестру. Тогда же Альбусу впервые сломали нос. А вот тут, рядом с цветами, один восемнадцатилетний соплежуй однажды рвал на себе волосы и обещал когда-нибудь всё исправить, хотя исправлять уже было нечего. Чудесное место. Дамблдору всё больше начинало казаться, что он приходил сюда не помянуть когда-то родного человека, а чтобы заново ознакомиться со списком своих прегрешений. Становилось холоднее. Дамблдор зашёлся в приступе кашля и тут же полез в глубокий карман в поисках сахарных лимонных леденцов. Непонятно, отчего возникло это чувство, но в какой-то момент Альбус просто ощутил, что здесь он уже не один. Может быть, скрипнула калитка, а он не заметил. Скорее всего, кто-то местный тоже зашёл повидаться с мёртвыми в поздний час. Дамблдор с плохо объяснимым беспокойством окинул взглядом могилы и, так никого и не разглядев, вернулся к изучению надгробной плиты. Он долго стоял, силясь вспомнить, о чём думал мгновением раньше, и никак не мог уловить ту же нить. Прошло, вероятно, около получаса, за которые ничего так и не произошло, но не то тревога, не то детский страх перед ночным кладбищем не уходили. Впрочем, Альбус, кажется, никогда не боялся кладбищ. Однако сейчас он никак не мог сбросить ощущение, очень слабое, но отдающееся зудом в затылке, будто кто-то раздумывал: тронуть ли его за плечо; словом, ощущение, словно в эту минуту кто-то смотрел на него в упор. Несмотря на то, что Альбус Дамблдор не без основания мог считать себя одним из величайших волшебников британского королевства, оборачиваться ему не хотелось. Вместо этого он просто решил трансгрессировать обратно в Хогвартс. Но, очевидно, у мироздания на него сегодня были иные планы. — Уже уходишь? В мгновение что-то внутри ухнуло, словно сделало вираж на качелях. Звук был похож не то на карканье, не то на человеческий голос. И Дамблдор и сам бы себе не смог сейчас объяснить, почему чутьё так неистово вопило не оборачиваться. — А некто имеет возражения? — вежливо спросил Дамблдор, невежливо изучая носки собственных ботинок. «Некто» рассмеялся — длинно, немного скрипуче и всё же… знакомо. Дамблдор сейчас совсем не жалел, что не стал оборачиваться. Своё выражения лица он бы не согласился показать и за сто галеонов. Качели. С этим человеком это всегда напоминало качели. С той разницей, что упасть с них было легче лёгкого, а внизу вместо травы ждали острые углы гранитных надгробных плит. — Ровно двадцать два года прошло, а ты всё ещё можешь узнать меня со спины, — Дамблдор всё же нащупал лимонный леденец и недрогнувшей рукой забросил его в рот. — Здравствуй, Геллерт. За спиной вновь раздался этот жуткий еле узнаваемый смех. — Не так уж и сложно, если знаешь, где и кого искать, — позади раздался мягкий шелест ткани. Дамблдор понял, что Гриндевальд сел, вероятно, на чьё-то надгробие — вполне в его духе. — Обниматься, как я понимаю, мы не станем. Но по крайней мере обернуться и посмотреть старому другу в лицо ты не хочешь? Не слишком-то радушно с твоей стороны. — Нет-нет, думаю, это лишнее. Я прекрасно слышу тебя и отсюда. Кроме того, я как раз собирался уходить. — Уверен? Выглядишь на редкость драматично. «Двадцать два года»… Звучит хорошо. Драма, между прочим, — моя прерогатива. Ты — если память мне не изменяет — вроде не одобрял дешёвые трюки. Сейчас как раз пришло время сказать что-то остроумное на прощание и трансгрессировать, но всё же… проклятое любопытство. — Зачем ты здесь? Сомневаюсь, что тебя привела скорбь по моей погибшей сестре. — Ты какой-то излишне подозрительный. Я здесь ради тебя, Альбус. А поймать тебя, между прочим, непросто. Ты вообще вылезаешь из своей школы? — Изредка. За мной, значит? Вот это честь за столько лет. Я даже не был уверен, что ты меня ещё помнишь. — Ну а как же. Ты о себе частенько напоминаешь, — со стороны Гриндевальда раздалось шуршание. — Прочёл тут недавно прелюбопытнейшую статью. У тебя немало публикаций, ты, возможно, не вспомнишь, какую я имею в виду. Впрочем, я прихватил её с собой. «Критика теории неравенства волшебников и магглов»… Альбус устало прикрыл глаза. На мгновение он испытал предательское желание сделать так, чтобы этой статьи не существовало вовсе. Разумеется, её содержание не могло не привлечь внимания, но кто же знал, что настолько пристальное. — Тут есть просто замечательные абзацы. Я тебе зачту. «Её существование, основанное на эгоистических амбициях»… — Да-да, я помню, что написал в этом году. — Нет, подожди, только послушай: «Худшее проявление наших низменных инстинктов»… «варварское антигуманистическое преступление»… «не имеет ничего общего с возвышенными мечтами о лучшем мире и высшем благе»… Низменные инстинкты! — Гриндевальд хохотнул. Судя по звуку, он поднялся и теперь стремительно расхаживал из стороны в сторону. Альбус практически видел его в эту секунду, только на двадцать лет моложе и на мансарде Батильды Бэгшот. — Геллерт, зачем ты здесь? — Зачем? — Гриндевальд остановился. — Чтобы обсудить статью со старым другом, разумеется. Просто чудо, как ты заговорил, Альбус. Напомнить тебе, кто соавтор этой теории? Дамблдор подавил в себе желание трансгрессировать в ту же секунду. Он не знал, куда заведёт этот разговор и выяснять не собирался. — Людям свойственно вырастать из детских жестоких идей… Не всем, конечно, к сожалению. — Радует, что ты, наконец, можешь считать себя взрослым. Жаль лишь, что твоё взросление так удручающе похоже на самоотречение. — Это всё, что ты хотел сказать мне у могилы моей сестры? Тогда спешу откланяться. — Мне рассыпаться в утешениях? Да, я зол на тебя. Ты ожидал услышать что-то другое? — Ты зол? Тем не менее мы стоим у могилы моей сестры, и ты что-то говоришь мне о злости. — Это была случайность, Альбус. Никто не хотел убивать твою сестру. Но как бы то ни было, что случилось — то случилось. Нужно сделать выводы из ошибок прошлого и жить дальше. А ты что сделал вместо этого? Предал все наши идеи. И заодно решил похоронить себя вместе с ними. — Напротив, я сделал выводы, — Дамблдор пожал плечами. — И как раз поэтому сейчас занимаюсь тем, чем занимаюсь. — То есть тратишь свой талант на проверку домашних работ и возню с детишками? Какой прогресс. — Тебе будет сложно поверить, но не всем нужно устраивать революцию, чтобы реализовать себя. Я прекрасно себя чувствую. — Не верю. Оставь этот спектакль для классных часов… Scheiße*! Не смей мне врать и не смей разговаривать, стоя ко мне спиной! Альбус молча изучал надгробную плиту. Может быть, если бы Геллерт позволил себе быть хладнокровнее, может быть тогда… Но эти импульсивные нотки, словно ему снова шестнадцать. Так, словно ему, и правда, было не всё равно. Дамблдор устало обернулся. И — ничего не произошло. Он так боялся снова увидеть его. Так, словно Геллерт действительно мог застыть в тысяча восемьсот девяносто девятом. Молодой, с горящими глазами, тот, что преследовал его в кошмарах — вот, что было бы страшно. Но перед ним возник совсем другой человек. В метре от Альбуса, глядя точно ему в глаза, стоял тридцативосьмилетний мужчина. В самом обычном сером плаще, расслабленно опёршийся на чью-то могилу — даже не скажешь, что лидер революционного движения. Всё те же светлые волосы, но уже коротко стриженные и зачёсанные назад. Отвердевшее острое лицо с жёстким подбородком и сухой кожей. Только умные глаза по-прежнему живо горели на подвижном лице. Как-то слишком спокойно горели. Для человека, который только что почти кричал. Геллерт склонил голову, неприкрыто рассматривая Альбуса. — А ты постарел, mein Schatz*. Дамблдор дрогнул. И почувствовал себя ещё на десять лет старше. — Ты тоже не молодеешь. Геллерт усмехнулся и неопределённо махнул рукой. — Я тут в первый раз с того лета. Помнишь, сколько всего произошло на этом кладбище? — О да. Масса всего. — А помнишь, как мы пришли сюда ночью в самый первый раз и как… — Мой ответ будет нет, Геллерт, не старайся. Наморщив лоб, он выглядел правдоподобно непонимающим. — О чём ты? — Ты понял о чём. Нет, я не хочу иметь с тобой больше ничего общего. Достаточно, пожалуй, и этого, — Альбус кивнул на могилу и, не дожидаясь ответа, отвесил полупоклон. — Стой. Ты… Но Дамблдор, к счастью, больше ничего не услышал. Перед ним приветливо горели окна «Трёх мётел».***
Добравшись до своей преподавательской комнатки в Хогвартсе, Альбус, наконец, почувствовал себя в безопасности. На этот вечер у него было запланировано многое: скорректировать новый учебный план к началу учебного года, сочинить ответы на письма друзьям и товарищам по научной деятельности, прочесть отчёт об экспедиции в Норвегии от Элфиаса и, наконец, заварить себе несколько чашек травяного чая для успокоения духа. С последнего Альбус и решил начать. Вопреки сложившейся привычке, он решил приготовить чай вручную, без палочки. Руки требовали какой-то деятельности, однако эти же руки его и подвели. Рассеянно отмеряя чай мелкими щепотками, Альбус, конечно же, переборщил, потом обжёг себе палец, тронув горячий заварочный чайник без прихватки, и, в довершение, пролил кипяток на матерчатые тапочки. Это могло выглядеть забавно со стороны, но в душе Альбус был в шаге от того, чтобы вылить всё в ведро с помоями, зарыться с головой в одеяло и ничего больше сегодня не делать. Ему действительно от всего сердца хотелось бы забыть эту проклятую встречу на кладбище. Но не думать не получалось. Двадцать два года прошло, за это время Альбус представлял себе сотни разговоров с Геллертом, тысячи вариантов, что скажет ему при встрече. В молодости он видел и как выкрикивает ему в лицо обвинения, и как без слов бьёт его по щеке, и как гордо игнорирует с брезгливым выражением лица. Но годы шли, Альбусу казалось, что гнев и боль уже давно истёрлись, и он мог представить себя даже за спокойной философской беседой, как в старые добрые. Потом прошло ещё больше лет, и Альбус начал пребывать в полной уверенности, что его это больше не тревожит. В конце концов нельзя же столько сожалеть об одном и том же: жизнь движется вперёд. На деле, однако, получилось нечто ни на что не похожее: ничего не хотелось доказывать, ни в чём не хотелось обвинять, но и всё равно ему не было. Вот оно произошло, а чувство такое, словно это ещё один сюрреалистичный сон, даже нереальнее всех предыдущих. Может, ничего и не было? Просто проделки воображения. Дамблдор всё-таки заставил себя сесть за письма, и это немного отвлекло. В письме Элфиаса содержался сложенный в несколько листов подробнейший отчёт об экспедиции. Им Альбус и зачитался, пока описания норвежских пейзажей и норвежских же лукотрусов не сменились историей о разводе с вполне себе английской женой. Терпение лопнуло на случайно выхваченной из контекста строчке: «… нельзя себе лгать, Альбус…». Альбус вздрогнул и в неясном порыве отбросил пергамент. Чтение не задалось. Не отдавая себе полного отчёта, Дамблдор бесцельно заходил по комнате. Казалось, где-то далеко всё ещё звучал смех Геллерта. «А ты постарел, mein Schatz». «Mein Schatz»… Что это был за тон? Почему именно это слово? Игра? Почему он ломал голову над тем, что, вероятно, вовсе не имело смысла? Смех издевательски всё ещё звенел в ушах, такой же неуместный, как его владелец. Сколько воды утекло, сколько прекрасных людей встретил Альбус, и вот — пожалуйста. Одна встреча, и он опять здесь, по-хозяйски устроился в его голове. Как будто только уезжал на время, а комната, между тем, оставалась за ним. Милости просим, герр Гриндевальд. Можно было посмеяться, только совсем не хотелось. Так же, как совсем не хотелось снова бросаться без всякого омута памяти в лето тысяча восемьсот девяносто девятого.