Этюды в городалийских тонах

- Воспоминания отставного офицера военно-медицинской службы доктора Александра Петровича Шуйского. В 1877 году я окончил Императорскую медико-хирургическую академию и сразу же отправился в Болгарию на полевую службу. Мое отделение стояло недалеко от Плевны, в деревне под названием Горна-Студена. В октябре сюда по приглашению государя прибыл сам Пирогов! Хоть ему уже было около семидесяти, он по обыкновению всюду самолично ездил на бричке, оперировал и проводил инспекции. Преклоняясь пред гением Николая Ивановича, я исполнял каждое его распоряжение так страстно, что вскоре великий врач заметил мое рвение и предложил стать его помощником. Свиштов, Згалев, Болгарен, Велико-Тырново, Бохот, Бяла и Плевна… В любую погоду, на бричке или на санях, мы объезжали вверенные Пирогову военные больницы, дивизионные лазареты, аптечные склады. Двадцать два города и селения ждали нашего попечения, сотни солдат – русских, болгар, румын – нуждались в лечении. - Вы не говорили, что работали с Пироговым, - заметил Петр Васильев, изучая на просвет ярко-желтое содержимое пробирки. - Не думал, что вам это будет интересно, - опустив тетрадь с записями на колени, признался Александр Шуйский. Сказать по правде, он не ожидал и того, что компаньон проявит интерес к его мемуарам. Петр Петрович был безоговорочно очарован Пушкиным, Белинского, несмотря на его критическое мнение о Пушкине, уважал за отсутствие трепета перед славой и авторитетом какого бы то ни было автора, ценил Достоевского за глубокое проникновение в мышление преступников, а больше, кажется, никого из писателей не жаловал. Тем удивительнее была охота, с которой он согласился послушать черновики записок об их совместных приключениях. - Ну, читайте дальше, - попросил Васильев, встряхнув в длинных тонких пальцах пробирку с другой загадочной смесью. – Мне не терпится послушать, что вы написали о моем методе. Александр поднял тетрадь поближе к глазам. Описание дальнейших событий давалось ему тяжело, он едва не поддался соблазну опустить их и перейти сразу к знакомству с великолепным Петром Петровичем. Устоять помогло осознание, что историю следует рассказать полностью. Прочистив горло, он продолжил чтение: - Терпя вместе с армией жестокие лишения, воюя с госпитальным начальством и аптекарями, я узнавал кошмарное лицо войны, ее самую отвратительную изнанку: кровь, грязь, мучения, циничное воровство снабженцев, злоупотребления, интриги офицеров против друг друга. Под Плевной мы постоянно находились под вражеским огнем. Однажды во время раздачи обеда шальная турецкая пуля – «пчелка», как называли ее солдаты – угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию. Привыкший латать чужие раны, я сам оказался на операционном столе и вот-вот мог разделить участь тех безнадежных раненых, которым дают обезболивающего и оставляют умирать. К счастью, все обошлось. Я стал поправляться и рассчитывал вскорости вернуться в строй, а пока помогал коллегам в госпитале, чем мог. Мои оптимистичные планы, однако, сломались в одночасье, как карточный домик: ударили морозы, счет заболевшим на батареях пошел на сотни. От серьезно больных солдат, доставленных в госпиталь, заразился и я. Ослабленный ранением организм почти не имел сил сопротивляться болезни – я несколько месяцев провел в постели, считаясь едва ли не безнадежным. Истощенного, с неверными от слабости руками, меня отправили обратно в Петербург. У меня не было родственников. Друзья, что остались в родном Петрозаводске, за годы моей учебы в другом городе отдалились от меня, в Питере же у меня не было никого, кроме нескольких не слишком близких приятелей. Не имея возможности работать и не зная, как быть дальше, я по старой памяти жил недалеко от альма-матер, в гостинице, на выделенный мне скромный пенсион и оцепенело, будто увязнув в смоле, наблюдал, как мое положение становится все хуже и хуже. Скоро я понял, что мои финансы слишком скудны, чтобы я мог позволить себе жизнь в столице. Но расстаться с городом, который я успел всем сердцем полюбить? Это было выше моих сил. Решив для начала отыскать жилье поскромнее, я отправился на перекресток, где обычно стоял знакомый мне разносчик газет. Он тоже меня знал; в студенческие годы я часто заговаривал с ним, отправляясь по утрам на занятия. Я надеялся выспросить у него, не сдается ли где дешевое, но достаточно приличное жилье, не покупая газеты. Не успел я дойти до конца улицы, из магазина вышел мой университетский профессор Кошкин. В прежние времена я его немного побаивался и старался не попадаться ему на глаза – уж очень он был строг – но сейчас, впервые за многие дни увидев знакомое лицо, сам бросился наперерез. Кошкин сначала глянул на меня с раздраженным недоумением, наверное, приняв за попрошайку, но я воскликнул: «Профессор! Любомир Святославович!», и он всплеснул руками: «Шуйский! Батюшки, да что ж с вами стало? Сухой, как щепка!» Вдруг на его лице мелькнуло подозрение, и он спросил у меня тихо и серьезно: «Неужели чахотка?» «Помилуйте, Любомир Святославович! – поспешил утешить я старика. – Я вернулся с войны. Был ранен и болен». Профессор со вздохом покачал головой, хмуря густые брови, махнул мне рукой, предлагая идти с ним, и поинтересовался с оттенком почти отеческого интереса: «Пенсию-то дали?» «Дали, - подтвердил я, - только небольшую. Трудно приходится. Хочу снять приличные комнаты, но не знаю, найду ли». «В Петербурге все приличное дорого, - покосившись на меня, посетовал Кошкин и доверительно, уже не как со студентом, но с коллегой, поделился: - Иной раз смотрю на цену и думаю, а пропади оно все пропадом, в Москву уеду!» «Я слышал, там жилье куда дешевле, - заметил я. – Может, и мне стоит с вами в Москву? При университете устроюсь…» «Упаси боже! – фыркнул Любомир Святославович. – Эти московские так нос задирают… Ангел на Петропавловской и то ниже висит. Вот что, есть один господин, - неожиданно сообщил он, - ходит к нам на некоторые лекции вольнослушателем. Сегодня утром он спросил у меня, не ищет ли кто из моих студентов жилья. Дескать, отыскал премилую квартиру, да одному снимать накладно, а компаньона никак не найдет». Петр, с виду глубоко увлеченный экспериментом и ничуть не слушающий, дернул уголком рта в сдержанной улыбке, опознав в «одном господине» себя. - «Любомир Святославич, так вы ему обо мне скажите!» - продолжал читать Александр. – «Я готов и квартиру делить, и расходы!» Кошкин, поправив на ходу шапку, как-то неопределенно крякнул. «Сперва познакомьтесь с ним, Шуйский, - сказал он. – Может, вовсе и не готовы будете». «Почему? – удивился я. – Он дурной человек?» «Отчего же, - возразил профессор, - славный человек и весьма порядочный. Но чудаковат». «Для хирурга ведь важны твердая рука и зоркий глаз, а не манеры», - примирительно заметил я. «Да нет, Петр Петрович в хирурги не метит, - усмехнулся Любомир Святославович, - хотя знания по медицине у него обширные. Бессистемные только. И в химии силен, надо заметить. Замечательный химик! А чем занимается, точно не скажу». «А в чем проявляется его чудаковатость?» - задал я вопрос о насущном. «Попробуй-ка, обрисуй, - усмехнулся Кошкин. – Если кратко, то страстен к знаниям и точности до одержимости, пожалуй. До того увлекается, что будто бы никаких чувств у него не остается, кроме этой страсти. Забывает об усталости, жажде и голоде, никого вокруг не видит и не слышит, рассуждает вслух сам с собою. Да и изыскания у него, скажу я вам, странные. Давеча эксперимент ставил – тела в анатомическом театре палкой колотил…» - Тростью, - поправил Васильев. - Любомир Святославович тогда не уточнил, - пояснил доктор Шуйский. - Потому я и вмешался, - настоял Петр Петрович. – В хрониках должна быть точность. - Благодарю, я это исправлю, - пообещал Александр. Петр важно кивнул. Шуйский, надписав карандашом над словом верный вариант, возобновил чтение: - «Трупы – па… тростью?!» - изумился я громче, чем следовало бы – на нас недоуменно обернулось несколько прохожих. «Да, - подтвердил профессор, выждав, когда к нам потеряют интерес. – Проверял, появятся ли синяки после смерти». «Теперь я понимаю, что вы имели в виду», - неловко заметил я. «Ежели вас это не пугает, и вы все еще желаете с ним познакомиться, пойдемте, - пригласил Кошкин. – Господин Васильев сказал, что сегодня будет работать в лаборатории. Я как раз туда иду». Проблеск надежды в длинной череде несчастий так воодушевил меня, что я всю дорогу улыбался. Ужель наконец закончится мое одиночество? Любомир Святославович, начав узнавать в истощенном спутнике того энергичного и влюбленного в весь мир студента, которым я когда-то был, тоже сдержанно заулыбался в усы и задал мне несколько вопросов касаемо мер Пирогова в балканской кампании. Он, конечно же, знал об участии Николая Ивановича в совершенствовании медицинской организации из газет. Я гордо поведал ему обо всем в подробностях. Я бываю несколько стеснителен; этот рассказ придал мне смелости, и в лаборатории я без робости посмотрел на загадочного господина Васильева. Это оказался молодой, едва ли старше меня, человек весьма утонченной внешности. Он был высок, фарфорово-бледен и черноволос. Правильные, даже строгие черты лица выдавали в нем достоинство и решительность, а темно-серые глаза смотрели трезво и проницательно. Как и говорил профессор, Петр Петрович не придал значения нашему приходу – все его внимание было приковано к пробирке с неким составом. «Так. Теперь процесс идет, - комментировал он сам для себя, - а это значит… Эврика! – вдруг воскликнул он. – Нашел, наконец-то нашел!» Возбужденно вскочив с места от радости, он тут только заметил нас с Кошкиным и поспешил нам навстречу с пробиркой в руке: «Представьте себе, я нашел! Нашел реактив, который осаждается только гемоглобином и ничем другим!» Лицо его сияло восторгом. «Господин Васильев, Петр Петрович… - представил нас друг другу профессор, - доктор Шуйский, Александр Петрович». «Здравствуйте! – тонкая, костистая рука Петра Петровича пожала мою с неожиданной силой. – Вы, я вижу, недавно вышли в отставку». «Как вы узнали?!» - изумился я. «Ерунда, - небрежно отмахнулся тот и приподнял пробирку. – А вот то, что действительно имеет значение! Гемоглобин! Понимаете, какое это открытие?» «Интересная химическая реакция, - осторожно заметил я, - но ее практическое значение от меня несколько ускольза…» «Да это же важнейшее событие для судебной медицины! – нетерпеливо перебил меня господин Васильев. – С помощью этой реакции можно безошибочно определять кровавые пятна!» Решительно схватив меня за рукав, Петр Петрович подвел меня к столу, где стояли различные колбы и пузырьки с реактивами, и принялся демонстрировать, как работают кристаллики найденного им вещества. При этом он сыпал таким количеством фактов из судебной практики, доказывающих важность его открытия, что у меня голова пошла кругом от осознания, сколь широкий шаг вперед может сделать с ним наука. В голову мне пришла аналогия, что Васильев – это этакий Пирогов, только от мира судебной медицины. Как же поразительно было после этого сесть напротив него на высокий лабораторный стул без спинки и услышать: «Знаете, я присмотрел отличную квартиру на Фонтанке. Мы прекрасно в ней устроимся, если только… Вы ведь не против запаха крепкого табака?» «Я сам курю», - ответил я. «Прекрасно, - обрадовался Петр Петрович. – А что насчет опытов? Я обычно держу дома химикалии и экспериментирую. Вам это не помешает?» «Ничуть не помешает», - заверил я. Господин Васильев на мгновение поднял глаза к потолку: «Так, какие же еще у меня есть недостатки? Ах, да, - нашелся он, - иногда на меня находит меланхолическое состояние, и я могу целыми днями молчать и только поигрывать на скрипке. Пусть вас это не пугает: играю я хорошо, а хандра однажды пройдет». «Хорошо», - позабавленный этой исповедью, улыбнулся я. «А что вы? – поинтересовался Петр Петрович. – Нам стоит узнать друг о друге самое худшее прежде, чем мы съедемся». «Я подобрал на улице щенка, - ответил я, - и он, бывает, ворует с кушетки подушки и лежит на них. Я слаб после долгой болезни и оттого ленив, могу проваляться в постели полдня. Кажется, больше ничего». «Чудесно, - хлопнув в ладоши, заявил Петр Петрович и деловито предложил: - Мы могли бы встретиться и посмотреть квартиру завтра утром. Или, если вы любите долго лежать, лучше вечером. Да. В шесть часов вам будет удобно?» Дальше я пока не написал, - заметил доктор, закрыв тетрадь. Компаньон поднял на него серьезный взгляд: - Я настаиваю, что без подробного описания реакции и моей справки о спорных дознаниях ваш рассказ будет неполным. - Я хотел привести и описание, и вашу справку, - объяснил Александр, - но не смог вспомнить детально. Хотел уточнить у вас, если вы, конечно… - Я вам напишу, - не дослушав, пообещал Васильев и, постоянно поглядывая на пробирку, что-то торопливо записал на лежащем подле него листе бумаги. – Позже. - Чем вы заняты? – полюбопытствовал доктор, наблюдая, как азартно он смешивает какой-то порошок с рядом разноцветных жидкостей. Вопрос касался напрямую его опыта, поэтому ответил Петр Петрович охотно и незамедлительно: - Исследую свойства лекарственных трав, применяемых при бессоннице. Белладонна, наперстянка и другие. Хочу изыскать водорастворимое порошковое снотворное, которое действовало бы чрезвычайно быстро и притом не давало осадка. Вы не будете против клетки с крысами? Может быть, двух. Крысы не вызывали у Шуйского ни малейшей симпатии, но он поспешил заверить компаньона, что если грызуны будут в клетках, они совершенно ему не помешают – чтобы Васильев, чего доброго, не провел опытов на себе самом. - Но зачем вам это вещество? – спросил он. – Ваши требования звучат так, будто вы намерены кого-то опоить. - А вы стали гораздо сообразительнее с нашей первой встречи, - беззастенчиво заметил Петр. – Впрочем, вам еще есть, к чему стремиться. Я не собираюсь никого опаивать, я лишь хочу узнать, возможно ли изготовить такое вещество. - С вашим умом возможно все, - возразил Александр. Васильев не изменился в лице, но почти ребяческий блеск в глазах выдал, что ему чрезвычайно приятна убежденность друга в его дарованиях. Он собирался сказать что-то, но вдруг раздался звонок. Так и оставшийся моськой песик, за чрезвычайно потешную манеру лежать нареченный Блинчиком, стремглав бросился в переднюю. Доктор, зная, что компаньон скорее уснет стоя, чем прервет опыты, последовал за своим питомцем, чтоб открыть. Он надеялся, что за дверью окажется клиент, и что дело этого клиента будет достаточно интересно, чтобы развлечь Петра Петровича. Последнее время тот постоянно жаловался, что в мире перевелись изобретательные преступники, и ему даже не приходится гадать, какой шаг предпримет тот или иной негодяй – достаточно предположить первую пришедшую в голову банальность, и она подтвердится. Острый ум, лишенный твердой пищи, толкал этого незаурядного человека на странные, вычурные эксперименты, и близился час, когда им овладеет черная меланхолия. К разочарованию Александра, их посетил всего лишь почтальон, но передал он внушающий надежду пакет. - Вам срочное послание от некоего Дмитрия Юрьевича Яхромского, - сообщил он, пересекая порог комнаты. Блинчик, виляя закрученным хвостом, бежал впереди. - Не знаю такого, - отозвался Петр. - Из Москвы, - заметил Шуйский. - Вот как, - хмыкнул Васильев. – Что ж, прочтите. Александр, разорвав конверт, вынул из него листок хорошей, плотной бумаги: - Дорогой господин Васильев, мне рекомендовали вас как человека, который может разрешить самое запутанное дело. Случай, который произошел у нас, так загадочен, что едва ли его сможет раскрыть кто-нибудь кроме вас. Петр Петрович издал скептический хмык, долженствующий означать, по всей видимости: «Все так говорят». - Я – архивариус Межевого архива… - зачитал доктор. Васильев присвистнул. - Недавно один из служащих, Шичиков, не явился на службу, - продолжил Александр. – Был понедельник; я решил, что он, быть может, был в воскресенье на попойке и не смог наутро встать, поэтому велел своим сотрудникам немедленно послать его ко мне, когда он, наконец, соизволит явиться. Но ни в тот, ни на следующий день Шичиков не пришел. Такого я уже не мог стерпеть и отправил к нему домой посыльного, дабы сообщить, что он уволен. Представьте себе мое удивление, когда выяснилось, что Шичиков еще в воскресенье исчез! Украдкой покосившись на компаньона, Шуйский увидел, что лицо Петра Петровича не выражает ничего, кроме скуки, но все же дочитал: - Причем, как сообщил господин Можайков, у которого Шичиков снимал комнату, исчез он в одночасье вместе со всеми своими книгами, коих у него было великое множество – он был любителем старины и собирал старые и чрезвычайно старые экземпляры. - Повторите! – встрепенувшись, неожиданно потребовал Васильев. - Причем, как сообщил господин Можайков… - покорно принялся перечитывать доктор. - Нет, о книгах. - Исчез вместе со всеми своими книгами, - медленно проговорил Александр, - коих у него было великое множество. Он был любителем старины и собирал старые и чрезвычайно старые экземпляры. - Старые и чрезвычайно старые, - словно смакуя слова, протянул Петр Петрович и настойчиво потребовал: - Ну, дальше? - Мы с господином Можайковым обратились в полицию, - зачитал Шуйский, - но сыщик, господин Сестрорецкий, не проявил к нашему случаю особенного интереса. Шичикова объявили пропавшим без вести, на том дело, в сущности, и кончилось. Между тем, меня не покидает чувство, что что-то тут нечисто. Межевой архив хранит бумаги государственного значения. В их числе, например, генеральные уездные планы в виде карт. Это чрезвычайно важные карты, они оформлены весьма изящно и с художественным вкусом и могут иметь спрос у коллекционеров. Страшно представить, какой разразится скандал, если хоть один ценный документ окажется украден. Это бросит тень не только на меня как архивариуса, но и на самое Министерство юстиции, в ведении которого состоит архив. Я велел служащим проверить, не исчезло ли что из хранения, где работал Шичиков, но дело это не быстрое: у нас хранятся многие тысячи планов, книг и объяснительных записей. Васильев понимающе покивал. - Смею надеяться, вы проявите к делу больший интерес, нежели господин Сестрорецкий. С почтением, Д.Ю. Яхромский, надворный советник, архивариус, - закончил доктор и с надеждой поинтересовался: - Что вы об этом думаете, Петр Петрович? Петр, вернув перьевую ручку на подставку, с громким хлопком опустил ладоши на стол: - Думаю, что мы с вами отправляемся в Москву, Александр Петрович.