Devour

«Завяжи мне галстук» — говорит Лайт и поворачивается к Миками лицом. Тот смотрит — неотрывно, впиваясь взглядом в зрачки. И Лайт смотрит тоже — хотя знает, что психам, как и хищникам, нельзя смотреть в глаза, особенно пристально — опасно, воспримет, как провокацию, сорвется и растерзает. Знает, но ничего не может с собой поделать — все равно смотрит, и воздух в комнате становится душным и плотным. В последнее время такая атмосфера царит в их квартире почти постоянно. Однако на этот раз Миками почему-то не опускает глаз, даже когда подходит почти вплотную — медленно, подчеркнуто-осторожно, будто боится спугнуть (Лайт с трудом подавляет желание попятиться) — и это жуткое, пугающе-правильное несоответствие — смотреть на него снизу-вверх. Разница в росте ощущается чудовищно остро, равно как и разница в телосложении. И это ощущение — собственной неприкосновенности и беззащитности одновременно — рождает странные, противоречивые чувства. Еще чуть ближе, почти неуловимо. Слишком близко, уже даже списать ни на что нельзя. Миками стоит и смотрит, будто ждет, что Лайт дернется, или еще чего-нибудь, что спустило бы поводок. Вот тогда ему становится по-настоящему страшно, руки немеют, в ногах появляется нехорошая слабость. Он сдается, отводит глаза. Миками берет тоненькую полоску галстука и Лайт приподнимает подбородок, чтобы (еще усилить это ощущение) ему было удобнее. Миками видел, как Лайт чуть вскинул подбородок, открывая беззащитное горло («мои руки на Его шее, мои руки на Его шее…»), просто пытка какая-то («Да, Господь испытывает мою веру, так и должно быть…»), но это он еще может выдержать. Но когда взгляд падает на лихорадочно бьющуюся под кожей жилку… Последним сознательным усилием Миками все-таки успевает оттолкнуть от себя Лайта. Тот врезается спиной в зеркальную панель и панель трясется истерично. Впоследствии Лайт вспоминал этот инцидент и то жуткое, неопределимое выражение, мелькнувшее в глазах прокурора за секунду до. И тогда ему казалось, что совсем рядом пронеслось что-то страшное, от чего его отделял только миг промедления. Так близко, что всколыхнуло волосы, одежду, ударило потоком воздуха в лицо и с воем пронеслось мимо, как скоростной поезд, когда стоишь на самом краю платформы. Миками видел, как задрожало стекло, видел («Я ударил Бога, я ударил Бога…») свое собственное отражение — безумные, до предела расширившиеся глаза, страшное лицо — время будто замедлило свой ход, и он с поразительной четкостью воспринимал все детали, но они никак не складывались в цельный образ. Все это заняло, наверное, доли секунды. А потом Миками кинулся в ванную. Захлопнул и запер дверь. («Я ведь чуть не…чуть не…») Сунул голову под ледяную струю воды, которая хлестала из крана, но почти не почувствовал ни температуры, ни напора. Смыть! Смыть! Смыть! Но разве смоешь теперь это новое знание — то, что увидел он вдруг в глазах своего Бога? Святотатство. Страшная, невозможная догадка. Его Богу все это очень нравится. *** «Он меня убьет. Убьет и сожрет.» Возможно, Лайт сам себя накручивает, но в последнее время в их общей квартире буквально нечем дышать и скоро у него начнет развиваться клаустрофобия, если еще не начала. Они теперь сталкиваются взглядами еще реже, чем раньше — то ли потому что скрывают что-то, то ли потому что это уже не нужно — понимание висит в воздухе, молчаливое и очень страшное. «Я не хочу умирать», — думает Лайт, глядя на нарезающего овощи для салата Теру. — «Не хочу». Миками сходит с ума и Лайт сходит с ума вместе с ним. И это один большой секрет на двоих — кто еще поймет все эти недовзгляды и недокасания — когда отсутствие прикосновения — зудом, болью, ожогом на коже — возбуждает куда больше всех прикосновений вместе взятых? Впервые за долгое время он страдает от недостатка кинестетических ощущений, впервые за долгое время настолько увлечен кем-то и, может быть, он даже влюблен — чем черт не шутит — ведь как еще охарактеризовать эту зацикленность на одном конкретном человеке? «Ты его боишься. Боишься-боишься-боишься» Мысль зудит в голове непрерывно, рефреном. Жжется. Лайт ходит по комнате, царапает ногтями ладони, чтобы хоть как-то заглушить эту жажду, этот зуд от не-касаний, и это больно, кожа горит, но этого все равно мало. «Ненавижу, ненавижу тебя, сука, ты все-таки заразил меня своим гребаным безумием и, да, я хочу тебя». Если Миками и чувствует это (а он вполне может чувствовать — хотя играет Лайт по-прежнему безупречно, слишком тонкая связь возникла между ними в последнее время), то скрывает мастерски. Они оба скрывают и со стороны у них почти обычная, стерильная, официальная до нелепости совместная жизнь. «Мы гнилые. Мы больные. Я думаю всякие мерзости и…тебе бы понравилось, если бы ты услышал, праведник». Происходящее измочаливает и выматывает, нервы вопят от усталости, но остаются оголенными и натянутыми до предела. Конечно, он плохо спит, что закономерно, и от этого окружающий мир начинает плыть и покачиваться. Контуры смазываются, теряют резкость. Смутно ощущая нереальность происходящего, Лайт в какой-то отвлеченной манере думает, что среди всей этой фантасмагории ясно и четко воспринимается теперь только один человек. Кто бы мог подумать. Однако, несмотря ни на что «show must go on», и, может быть, Лайт избавился бы от прокурора, не будь тот до такой степени его. Ручка замирает над Тетрадью. И замарывает первый иероглиф имени. *** Однако, вторую Тетрадь у него забрать не мешало бы. Конечно, он никогда не запишет Бога, исключено, но все же… Все же снежный ком набрал пугающую скорость и безумие Миками прогрессирует куда быстрее, чем раньше. Лайт стоит у окна, спиной к комнате, спиной к Теру, они говорили о чем-то, но о чем, он уже не помнит. Потому что Миками подходит почти беззвучно и целует его в шею очень горячими, влажными губами — наверняка за секунду до этого облизнул нервозно — знакомый жест, Лайт помнит, как это выглядит — быстро, неприятно, и мелькают на мгновение зубы, когда он теребит ими нижнюю губу. Тяжелое, сиплое дыхание, отметина на коже. Они целуются в первый раз тоже по инициативе Миками. После не повторялось, но и одного раза хватило, чтобы запомнилось — болью в лопатках, когда он врезался спиной в стену, и прокушенной нижней губой. Они дышат тяжело, целуются жадно и мокро, как подростки, вжимаются друг в друга, и пальцы путаются в волосах, и, наверное, это совсем недостойно Бога. Именно тогда Лайт и решается на такую меру предосторожности. На следующий вечер, пока Теру нет дома, он ищет. Рыться в чужих вещах нехорошо, но Миками сам как его вещь, так что это не считается. В столе Тетради нет. На книжной полке — тоже. Он открывает шкаф, оглядывает ровные стопки вещей. Удовлетворенно усмехается, обнаруживая в таком необычном месте бумаги. Потом на лице его появляется недоумение — это рисунки. Он достает листы уже с некоторой опаской, чтобы рассмотреть получше и вдруг с изумленным выдохом роняет на пол. Гигантскими снежинками они разлетаются и оседают на ковер. Лайту тошно. Он не хочет смотреть, но смотрит — множество его копий разинули рты в беззвучном крике, корчатся и извиваются на крестах, истекают кровью и агонизируют. За что?.. За что?.. «Беги» — вдруг тихо и отчетливо произносит кто-то у него голове — «Просто беги». Лайт пятится, чувствуя себя последней женой Синей Бороды, которая сунулась, куда не надо, и зажимает себе рот ладонью, и ему дурно от внезапного понимания, как долго он ходил по грани, что еще немного, и было бы, наверное, поздно, но он узнал, узнал, и теперь-то уж точно не станет терять времени и убьет его. Сейчас же. Сию же секунду. Лайт пятится к выходу, к Тетради, но тут натыкается спиной на что-то теплое, чего здесь быть не должно, и понимает — не разумом еще, нет, только сердцем — не успел. Разворачивается резко, инстинктом — и ужас в его глазах — предсмертный ужас обреченной жертвы — последнее, чего не хватало Миками. Бог не может бояться. Лайт не успевает совсем ничего, глаза фиксируют рывок вперед, и воздух выбивает из легких. И когда он падает — спиной, мучительно-медленно, прямо на рисунки — Миками падает вместе с ним, они обрушиваются на пол, пробивают бумажное поле — взметнувшийся белый ворох — и проваливаются прямо в ад — переплетение рук-ног-волос, лопнувшая корка мира и туча сверкающих, ранящих осколков, уносящихся вслед за ними. …I can't sleep until I devour you… «И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И, взяв чашу, благодарив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая» (Мк 14:22–24) 2009–2010 г. Devour