Без названия.

— Когда ты разбит — это хорошо. Если ты разбит — это значит, что когда-то ты был целым. Но, если говорить откровенно, никому нет дела до того, что у тебя внутри. Люди эгоисты и понимать чужую боль не в состоянии. Это как доказывать муравью, что его существование не в вечной работе на великую королеву-матку. Бессмысленно. Это у них в генах, это заложено у них внутри. Я, конечно же, говорю о муравьях. А ты о чем подумал? Пробуждение было болезненным. Он мало что мог вспомнить ясно. Точнее, он точно помнил, что его оглушили. Так же точно помнил, как с рук по привычке полыхнул огонь. Так же точно помнил, что потерял сознание. И все. Хотя, вроде, был кто-то еще, кроме тех отморозков. Но это уже детали. Если он кого-то «случайно» убил — это вина того, кто на него наткнулся. Сейчас было важнее другое. Где он находится? «Вроде… чья-то комната?» — в помещении не было ничего, кроме кровати и болтающейся лампочки под потолком. И понять, кому может она принадлежать, не представлялось возможности. Мужчина попытался сесть, хотя бы приподняться, но тело не слушалось и сводило судорогой. Он перевернулся набок и осмотрелся более предметно. Хотя откуда тут предметы? Но все же был проём, похожий не дверной. А за ним, в другой комнате, тихое шуршание о бумагу, за ним стрекот швейной машинки и окутывающий все вокруг запах крепкого кофе. Дорожку от комнаты освещал яркий круг, словно настольную лампу повернули в нужную сторону. За пределами помещения кто-то был. И этот кто-то был мирным. В воздухе не было желания убийства или мстительной ярости, которые ему часто приходилось ощущать даже среди товарищей. Ну, разве что от Твайса таких эмоций нельзя было ждать. Хотя все же было ощущение, что из комнаты убрали все лишнее, чтобы не травмировать лишний раз больного. Но это было чушью. Никому и в голову не придет о нем заботиться. «Больше не придет», — Даби закрыл глаза и тяжело выдохнул, ощущая, как в легких течет, разве что не магма. Отвратительное ощущение, с которым ему приходилось жить. Звуки в другой комнате затихли, и послышался очередной шорох. Тихие шаги, чуть приглушённые, все равно звучали, как удары колокола — громадные и оглушающие. Пришлось вновь открывать глаза, но все еще было слегка темновато, и тень, отпечатавшаяся в желтом круге, казалась зловещей. С одной стороны — зачем его спасать, если не жаждешь информации, с другой — почему он все еще не убит. Но человек приближался все ближе. Но если это герой-какой-нибудь, почему он в комнате, а не в тюрьме? И чем больше тишины, тем больше вопросов. «Чудны крестьянские дети», — Даби следил за тенью, как хищник. Побитый, но все же хищник. — Salut, bâtard. Не подскажешь, как тебе спалось? — в проеме с наглой ухмылкой в половину лица стоял недо-героишко с ярко-золотой шевелюрой и сверкающими лавандовыми глазами. — Герой, — хриплым голосом Даби выплюнул ругательство, как дуэльную перчатку, на что Аояма лишь пожал плечами и улыбнулся уже с горечью, смотря так, будто Даби открыл, что птицы умеют летать. — Больше нет, merde. Так что можешь спокойно отдыхать. Тут тебя никто не тронет, — и он скрылся в комнате, вновь что-то чирикая по бумаге и периодически гремя швейной машинкой. — Если бы мои отношения привели к тому, что я потеряю тебя… Я с радостью начал бы их. Но ведь этого не будет. Рано или поздно, мы вновь сойдемся в какой-нибудь точке координат. Мы все равно рано или поздно встретимся снова. И даже если у меня была бы жена, ребенок, любовник… Даже если у меня была бы новая жизнь без тебя, без нашего прошлого — я и ты встретимся, и мой мир вновь будет уничтожен… — Ты все еще здесь? — недо-героишка не был удивлен тому, что Даби все еще не покинул его квартиру. — А ты против, выскочка? — а вот злодей был. Должен был, но все же не очень. Юга на вопрос лишь пожимает плечами и скидывает сумку, распаковывает пакеты, ставит чайник. Делает обычные вещи, присущие обычным людям. Отворачивается спиной, делает вид, что гостя в доме нет, но все же интересуется предпочтениями в еде на сегодняшний день и делать ли кофе. Самые обычные вещи, как если бы они не были по разные стороны этого мира. Словно один друг пришел в гости к другому. Аояма ни о чем не спрашивает. Но ничего и не рассказывает. После ужина он молча садится за свой рабочий стол и что-то делает, оставляя полную свободу действий Даби. «Странный», — чтобы злодей не делал, а характеристика, самая безобидная в его арсенале, все еще крутится в голове, когда он спокойно ест или следит за движением пальцев по бумаге. И он был бы рад уйти, но раны еще болят. И тут он может спокойно поспать. Может ни о чем не переживать и просто спать. А утром его будут ждать горячий кофе, вкусный завтрак. Он может пойти, куда хочет. Забрать все деньги, все, что можно продать и уйти. Ведь Юга даже дверь не закрывает. И Даби тут ничего не держит. Он долго думает, стоя перед исписанной стеной, и крутит баллон краски в руке. До прихода шизофреника было время, так что Даби еще раз окидывает взглядом свою работу. В спортивной сумке немного одежды, пара тройка кошельков с наличкой, которые валялись в квартире то тут, то там, и мобильный телефон. Перед уходом он захлопывает дверь и плавит ключи. Ему нет смысла возвращаться. И в этот вечер Аояму будет ждать пустой, холодный лофт и надпись голубым на стене: «В следующий раз зови меня Тойя, дерьмовый недо-герой». — Даже если я сказал бы… даже если я признался бы в том, что видеть тебя… таким вот было невыносимо… То ты же не отступил бы, да? Ты не оставил бы его? Я знаю. Ты слишком преданный, слишком честный. Было время, когда я ненавидел тебя. Да, если честно, сейчас я тоже тебя ненавижу. Но уже не так. По-другому. И… ты не знаешь… Хотя кого я обманываю, знаешь же! Я выдохнул с облегчением, когда ты ушел. Подумал: «Вот это да. Он потратил всю свою жизнь до этого дня в пустую. Смешной дурак». Думал, как это вообще возможно. А потом понял. Значительно позже, но все-таки понял тебя. Черт возьми, да они никогда не были даже знакомыми. Просто двое людей, по нелепой случайности попавшие в один класс. И это действительно было какое-то чудо, не иначе. Чудо похлеще, чем марш-бросок задрота Деку. Имя было лишь строчкой в журнале. Внешность всего лишь мелькала на общих фотографиях. Голос раздавался где-то вдалеке невыносимым белым шумом. Не более того. Не менее того. Они просто существовали рядом друг с другом. Просто попали в один класс, в один год. Чужие люди с одной конечной целью. А потом они словно попали в другой мир. Нет, не так. Это его мир стал меняться. Взрыв за взрывом Кацуки расширял его, делал больше, делал похожим на свой собственный идеал. Спотыкался, падал, вставал, а потом подрывался сам на пустом месте. И люди вокруг становились не такими бездарями и неучами. Конечно, до него им было далеко. Как до Альдебарана пешком и обратно. Но все же, невольно, взгляд стал оборачиваться к другим. Особенно внимательно он следил за Деку и его окружением. И тогда застрял на «сверкашке». На мелкой «блестке», что вздрагивал от каждого слова, что смотрел своими дрожащими глазами так пугливо, но, черт возьми, прямо, что Бакугоу ржал. Ржал до слез с этого ублюдка, что может лишь стоять и трястись от ужаса. И продолжать смотреть, делать вид, что он сильный. Делать вид, что он храбрый. Делать вид, что он герой. Смешно до слез! «Спарклу не место на факультете героев», — искреннее мнение Кацуки. «Спарклу не место в мире героев», — предвзятое мнение Бакугоу. — Тебе лучше сдохнуть или спрятаться под своим ебучем одеялом, а не пытаться быть чем-то лучше сверкающего дерьма! — вскользь брошенные слова ярости отпечатываются даже спустя года. Кацуки не жалеет о них. И извиняться никогда не будет. Потому что Юга ответил на его слова с грустной улыбкой сломанной куклы: — Oui. Я знаю. —…Мне всегда было интересно, почему? Это как червяк в гнилом яблоке, все жрет и жрет… А потом в какой-то момент понимает, что жрут уже его. Поэтому я думал: «Почему?» Никак не мог понять. Даже сейчас. Ты слишком нелогичный. Слишком человечный, что ли. Слишком… даже обычный. И я всегда, всегда, всегда задавал этот вопрос. И знаешь, что он мне отвечал? «Потому что». И все. У него тоже не было ответа на этот вопрос. Сомневаюсь, что и у тебя он есть. С Лигой пришлось познакомиться ближе. Намного ближе, чем того хотелось. После спасения задницы Даби и убийства Тоору — нужно было спрятаться. Точнее, обеспечить себе алиби. Храни Твайса и Курогири за их предусмотрительность. Сейчас клон Юги был в каком-то ресторане с какой-то очень важной моделью и пытался, вроде бы, уговорить ее сотрудничать с ним. Или так должно казаться. «Интересно, а если клон переспит с какой-нибудь мадемуазель, дети тоже растают или все же родятся?» — Аояма кутался в плащ, сидя у барной стойки, и смотрел в стакан перед собой. Руки все еще дрожали, а в голове была такая каша, что хотелось вытащить свои мозги и кинуть их в отбеливатель. Кажется, его даже тошнило. Юга убил человека. Юга убил героя. Юга застрелил Невидимую девочку. И, самое главное, Аояма искренне насладился тем, что он спустил курок, и ни капли не жалел. «Ничто не защитит такую, как ты, от обычной пули», — юноша залпом выпил какую-то самогонку и закашлялся. Крепость была явно не его. — Мне… стоит тебя поблагодарить или что? — голос звучал устало, безучастно и слишком наигранно, чтобы вызывать хоть какие-то добрые чувства. Юга медленно повернул голову и встретился взглядом с Шигараки Томурой. Но сейчас он даже не пугал особо. Да, Томура был силен, умен, даже убить его мог одним желанием, или прикосновением, или что в его «светлую» голову взбредет. Но Юга его совсем не боялся. Нить внутри довольно блеснула, одобряя и почти… гордясь? «Что?» — Аояма неверующе перевел взгляд на Даби, напрочь игнорируя главу Лиги. — Эй! — перед взглядом лавандовых глаз что-то щелкнуло. Юноша дернулся и его капюшон слетел, выставляя на обозрения светлые волосы и маску призрака на пол лица. — Ты же… тот самый герой, верно? — Бывший! — встрепенувшись, как воробей, Юга картинно фыркнул и слез со стула, пафосно и надменно поправив челку. — И побольше уважения! Мне из-за вас, perdants, свои руки пришлось испачкать. Юга никогда так не грубил и не выставлял себя напоказ, как в тот день. То ли из-за внешнего вида, то ли из-за случившегося, но что-то в нем оборвалось. Что-то внутри него было уничтожено, что-то очень важное. Такое крохотное, хрупкое и драгоценное. Оно разбилось в тот самый миг, когда Хакагуре поняла, кто перед ней стоит и кого пытаются спасти. Разбилось в тот самый момент, когда она в ярости закричала ему. И слова эти все еще заставляют кипеть от гнева. — Выбирай! Или герои, которых ты так любил и одним из которых хотел стать, или этот безжалостный, мерзкий и бездушный убийца!!! — Если… Если это и значит быть героем… Эй, Невидимая девочка, а ты знала? Знала, что я вижу тебя? — Влюбиться в улыбку… Ты серьезно? Какого черта ты говоришь, как плейбой из этих долбанных мелодрам? Совсем рехнулся? Еще скажи, что любишь блеск в глазах, любишь голос и тепло кожи — я плюну тебе в лицо. Ебать. Ты что, реально? Ой, я не могу. Вот ты чмошник-то. Даже… как-то не смешно. Это слишком избито, ты же в курсе. М? Говоришь не можешь по-другому? А ты пытался? Вижу, что нет. Тогда оставь надежду и просто продолжай наматывать слезы на кулак и разбивать себе сердце каждый день и каждый раз. Утешать не буду, потому что ты сам так решил. А ты упертый, так что флаг тебе в руки: подохнуть от этих чувств или же убить их самому. Чудес не бывает. Не в этом мире. Не с ним. Это точно. Чудес не бывает. Не в этой вселенной. Не там, где он живет. Это точно. Чудес не бывает. Ни вокруг него, ни с его близкими, ни с кем, кто встретил его. Это точно. Поэтому самое смешное и самое чудотворное, что с ним случилось, — это взгляд голубых глаз, которые, как ни странно, поняли его. Это было ужасно. На самом деле ужасно. Единственный, кто смог хоть немного понять его, — этот человек. Это было отвратительно. Но прекрасно. Это было, как чувства ниже нуля, как мир ниже нуля, как боль ниже нуля. Падать уже больше некуда. Чудес не бывает. Так же, как и внезапного жара по телу. Так же, как и повышенной температуры. Так же, как и боли там, где ее быть не должно. Чудес же не бывает. Так же, как и судьбы. Он чувствовал сожаление и облегчение человека, которого в последствии будет называть лучшим другом. Хотя, другом ли? Он чувствовал и его радость, и его восторги, и его печали. Выпивать вместе в свободные вечера стало традицией, потому что нельзя это делать в одиночку. Заказывать деловые костюмы или обычную штатскую одежду стало привычкой, потому что понравился стиль. Дарить подарки на Рождество, поздравлять с днем рождения стало почти ритуалом, потому что нужно внимание. Так же, как и связываться с бывшими одноклассниками. Он никогда не писал первым. Никогда первым и не звонил. Только отвечал на попытки связаться пустыми словами или наигранно радостными речами. Всегда, словно на сцене, всегда, словно под объективами камер. Словно не больно, словно не обидно, словно чувств нет и остались лишь кукольные маски за бархатной ширмой, где никто не увидит. Потому что чудес не бывает. И платиновая нить согласно искрит. Так считает не только он. «Разделять одну мечту на двоих, да?» — мысли утопали в новых бокалах дорогого алкоголя и шелковых простынях какой-нибудь очередной «папиной дочки», которая хотела эксклюзивное платье и такой же эксклюзивный секс. В какой-то момент стало тошнить от всего: от себя, от людей, от героев, от общества, от денег. В какой-то момент чертовски сильно захотелось заиметь свое собственное чудо. В какой-то момент захотелось понять, для чего он живет, для чего существует. Захотелось как никогда прежде простых отношений, простой жизни, простой любви, где будет не только боль, где ты сможешь ласково позвать по имени и тебе ответят теплой улыбкой. Захотелось почувствовать себя живым, а не прогнившим насквозь. Но чудес не существует, nom de dieu! «Существуют только проклятия, верно, l'enculé?» Шел херов снегопад. Было не то Рождество, не то Сочельник, не то пару дней до этих сраных праздников. И день был выходным. Единственный выходной перед той канителью, что будет потом. Ведь всякие хитрожопые твари захотят всем испортить «радость и веселье»! Конченные кретины. И по непонятным этому миру причинам шел снегопад. Он был настолько сильный, что весь город был как белый холст для рисования. Бери кисть, бери краски, и весь мир у твоих ног. И именно в этот момент Кацуки обнаружил, что у него кончилась смесь острых перцев и мисо. Идеальное начало выходного вечера. Самое лучшее, чтоб их всех. Когда за окном снега по колено, когда он к тому же еще и тает по какой-то всратой причине. Ему было противно даже взгляд за окно кидать. А теперь нужно идти в эту мерзость за едой. — Чтоб их всех! — Бакугоу вышиб собственную дверь с ноги и с такой же яростью ее захлопнул, делая пометку в голове позвонить работникам, когда он вновь уйдет на ебучее дежурство. Холодно на улице не было. Но было неприятно. Все мокрое. Все белое. Все грязное. Вон, даже какой-то говнюк, который должен блестеть, сейчас похож на бомжа. «Стоп!» — Кацуки остановился и замер с занесенной ногой. На лестнице в фойе его дома сидел мужик в отвратительном по-пидорски блестящем пальто говняного темно-фиолетового цвета и с меховой в тон окантовкой. Высокий воротник был перевязан уродски искрящимся очередными блестками песочного цвета шарфом. И была прическа, на которую этот говнодав потратил не один час, и которая должна была сравнится по шлейфу искряшек с играми палочкой феи-крестной. И черт, он из тысячи узнает и этот хренов шарф, который самолично взорвал на прошлой неделе, и это ебучее пальто, которое выбросил только три дня назад в ближайшую от торгового центра мусорку. Кацуки сам сказал, что, если увидит его в этом говне еще хоть раз, самолично голову открутит. Но слишком многое его сейчас останавливало. Чрезмерно многое. Например то, что Юга до сих пор не поднялся к нему. Например то, что он не один час тут сидел на холодных ступеньках. На плечах был снег, а прическа вся скуксилась от воды. Юга был помятый, грязный, поникший, как маленький дрожащий котенок. «Я же не похож на тех янки, что спасают маленьких пиздюков под дождем», — Кацуки широким шагом и с расправленными плечами стал спускаться, ожидая увидеть все так же сияющее лицо Спаркла и кукольную улыбку, от которой хотелось треснуть хозяина по морде. И когда Бакугоу вдохнул полной грудью, чтобы произнести очередное приветливое ругательство, Аояма поднял голову, и Кацуки задохнулся. Глаза Спаркла не сверкали ночными звездами в темноте. Они были похожи на черные дыры, что поглотили весь космос чувств. На лице не было блядской улыбки, и губы кривились от невозможности вернуться в привычное положение. На скуле глубокая царапина, а часть волос была обожжена. Мочка уха кровоточила, и алая клякса запеклась на шее, испачкав лилово-фиолетово-блестящий мех. Юга сидел, дрожа и смотря так, словно вот-вот заплачет. И все ругательства, застрявшие в горле, растаяли, как снежинки, прикоснувшись к оголенной коже. — Юга, — Бакугоу беспомощно, но так, блять, по-геройски протянул руку, желая помочь. — Кацуки, — и Аояма схватился, сжал ее так отчаянно, как утопающий, как раздавленный, как умирающий свою последнюю надежду, — помоги… Умоляю тебя, помоги мне, Кацуки! Это была просто отчаянная попытка согреться. Просто отчаянная попытка понять, кто он. Глупое, бессмысленное, жестокое использование чужих чувств, чужого тепла. Он будет ненавидеть себя еще больше. Он будет презирать себя еще больше. Он покинет этот теплый дом, полный по-детски милых мелочей, как приятный сон на одну ночь. Он оставит после себя холодный след, запах лаванды и вкус на чужих губах. Он будет делать вид, что этой ночи не было. Похоронит воспоминания так глубоко, чтобы никто не добрался до них. Даже он сам. Он будет желать смерти снова, и снова, и снова, каждый раз смотря на фейерверки, каждый раз чувствуя тепло. Но даже так, даже если все это было и будет ошибкой, даже если он сам своими руками уничтожит то, что их делало хотя бы приятелями, — Юга не будет жалеть. Только не в эту минуту. Только не тогда, когда он получает то, чего желал всю жизнь. Только не тогда, когда он видит свое отражение в чужих глазах. Дверь в этот раз окончательно слетела с петель, и Кацуки тихо и хрипло рассмеялся. Все же придется ремонтников вызвать раньше, наверное, подумал он. Юга не знал. Он цеплялся за одежду Бакугоу, желая ее разорвать? Содрать? Он даже не знал, что он хотел с ней сделать. Он просто цеплялся, скользя перчатками по куртке. А Кацуки просто смеялся и что-то говорил так тихо, что не было слышно за грохотами собственного сердца. Губы все двигались и двигались, донося эхо слов, которое Юга не понимал, не хотел понимать. А потом все прекратилось. Резко. Спонтанно. Это он поцеловал или его? Хотя, какая, к черту, разница. Он задыхался в этом поцелуе, сминая безумно чужие губы и глотая каждый выдох. Пришлось приподняться на носочки, чтобы не утонуть и не упасть. Ноги подкашивались, а вот ощущение тепла становилось сильнее. Он вновь услышал тихий смех и поднял взгляд. В алых глазах Кацуки он видел свое отражение, будто сейчас Юга весь его мир. И в этих глазах было столько боли и столько отчаяния, что хотелось взвыть. Он не достоин иметь такого друга. Что же он творит? Надо уходить. Надо идти домой. Ведь дома… дома… А что его ждет дома? Глупости. Полные глупости. Его ничего там не ждет. Ничего и никто. Глаза вновь защипало и лицо скривилось от боли. Юга вяло попытался оттолкнуть, но сил не было. Кацуки был таким теплым, таким отзывчивым, таким непохожим на себя обычного, таким мягким и добрым. И Аояма хотел сбежать. Но руки не слушались. Он мог Богом поклясться, что хотел это прекратить! Оставить. Он пытался оттолкнуть! Но руки сжимали куртку крепче, а с глаз тепли слезы. Теплое прикосновение оставило след не мокрой щеке, заставило поднять голову. Второй поцелуй был полон нежности и заботы. Такой невинный, такой легкий. Большой палец стирал град слез, а чужие уста вновь что-то шептали ему. Когда ты уже замолчишь, дурак? Юга чуть видно улыбнулся. Это было так нелепо, так глупо. И так восхитительно. — Ты такой дурак, Бакугоу Кацуки, — горячие пальцы зарылись под мех пальто, подцепив край дорогой и грязной перчатки, медленно стягивая ее вниз, щекоча подушечками выпирающие костяшки. И это было так интимно, будто в его руках была вовсе не перчатка. — Какого хрена у тебя все выходит делать настолько сексуально, придурок? — Неужели научился прилично говорить, засранец? — даже хренова улыбка у Бакугоу Кацуки была сексуальна до дрожи, до сладкой истомы в теле. — И я же предупреждал тебя, — шарф был аккуратно спущен на пол, а проворные пальца расстёгивали кнопки на пальто, — чтобы ты не надевал это тряпье. — Но это… это мой любимый… поэтому, — воздуха стало не хватать, и Аояма задыхался. Бакугоу снял перчатку, переплел свои пальцы, крепко сжав руку, и поднял сцепленный замок, озорно прищурившись и пряча улыбку в поцелуях, истерзанных иглами и ножницами, ладоней. — Тогда, — Кацуки отвечал тихо, целуя каждую костяшку, уделяя внимание каждому шраму, — меня ничего не останавливает все это разодрать в клочья. — Ты и правда такой дурак, Кацуки, — слезы вновь текут из глаз, но на губах улыбка. Даже если небеса покарают его за это — Юга с радостью примет любую кару. Лишь бы вновь ещё один ничтожный раз поцеловать эти губы.