Бог, конечно же, так сильно любит нас всех(с)

Уж если припрет, то укромное место всегда найти можно. Везде — даже в камерной до пьяного недоверчивого изумления семнашечке, можно-можно, не то чтобы Мирон особо практиковал конечно… Просто не в семнашечке — практиковал, ага, тут уже пошло как-то, неспортивно, а вот молодому поколению самое оно. Молодое поколение многострадального русского рэпа в лице свежеприобретенного мироновского подопечного Витали Макарова ака Династа прямо вот сейчас ныкалось в темном углу второго этажа. Вместо того, чтобы текст повторять или настраиваться, там, этот подопечный тискался с кем-то самым низменным образом. Мирон оперся на косяк нифига не беззвучно, специально, доходчиво, а эти — ни сном, ни духом. С порога Мирону были отчетливо видны ходуном ходящие Виталькины плечи, и его шныряющий вверх-вниз затылок на длинной шее, и ещё Мирон слышал смех. Счастливый такой, придурошно-сдавленный, и ещё Мирон услышал влажное, тихое — кожей по коже, да ну нахуй, нашёл время, когда с девочкой обжиматься, вот так и топи столько лет, блядь, за культуру на высоте ебаных моральных ориентиров (и за телкой Паши Техника — пару раз). Мирону стало очень обидно за культуру российского баттл-рэпа, как за слабенького и не очень красивого ребёнка, которого всякие уебаны периодически пинали под дых, поэтому он открыл рот. После баттла — пожалуйста, пусть хоть тройничок организуют, но сейчас нахуй дево... Виталя Макаров тискается с девочкой, Мирон открывает рот — и закрывает его нахуй. Потому что Виталя отклоняется в сторону чуть-чуть. Потому что у его «девочки» короткие волосы со смешной завитушкой надо лбом, у его «девочки» вздернутая верхняя губа и чересчур юное, полудетское, что ли, детское и серьезное лицо. У его «девочки» есть кадык, и тискается Виталя Макаров совсем не с девочкой. У этого… называть Майлзом странно, Леня, Леня Стяжкин, самый свежий в игре, восемнадцать-то ему точно есть, Сань, а то нас засудят к хуям, у Лёни Стяжкина дохуя нелепое и блаженное выражение на ебале. Зажмуренные глаза, все тот же тихий и неудержимый смех, пальцы на чужих плечах — тесно, близко, су-ка… Сука. Мирона немножко парализует этой бесстыдной напротив радостью, этим нифига не смущенным счастьем, Виталя и тигрёнок, Ромео и Ромео в средних российских реалиях. Ладно тигрёнок — Австралия, все-таки другой немножечко менталитет, но Виталя-то из… Волгограда, точно, он говорил, и как это все соотнести, сложить буддистким абсолютно белым пазлом? Менталитет пресловутый? Следующее поколение, нешуганное — не так, по-другому шуганное, не до ржавых засохших на асфальте пятен, не до раскроенных лезвием лиц, им вот — вот так можно. Вот этот смех идиотский, тесно, близко, до зажмуренных в тёплом удовольствии глаз, до пальцев на чужих — чужих, мужских, сука! — плечах, им можно, оказывается, Мирош. И почему-то обидно вдруг, нехорошо, неприятно и в высшей степени погано, в общем-то, у Мирона внутри делается. «А кому-то в одной бабе, в усмерть ужратой, хуями потереться — максимум», — думает Мирон грубо, с непонятной злостью, чтобы только не вспоминать… Столько лет, столько зим, а не в «хуями потереться» и там и тогда ведь было дело, не вспоминать складку на шее беззащитную и яркую — руби, типа, здесь, не вспоминать про это дурацкое, горячее, неправильное в животе, как на стену на «ноу хомо» натыкающееся, не вспоминать. Толку-то — вспоминать, вы другое поколение, хочешь-не хочешь, а надо, придётся вот — фактам в лицо, принятие, все дела. У тебя были «ноу хомо» и чужие темные глаза напротив, и чересчур крепкое рукопожатие, и резкий, особенный самый, запах растворителя для масла, и ещё «в одной бабе — хуями» и больше (по интересующему в данный момент вопросу) нихуя у тебя не было. У вас. А у этих — молодых да ранних… Запихнув поглубже мутную тоскливую злобу, Мирон уже думает свалить потихоньку. Непоследовательно, конечно: вроде и менторский мотивирующий пропиздон надо бы организовать, а вроде и когда им ещё — вот так, между съемками, разные города, разные «команды», блядь, тупоконечники против остроконечников, но потом Мирон понимает: нет. А если бы не он (весь такой дохуя понимающий выискался), если б не он наткнулся на эту… дружбу межвидовую, а, например, Санек? Нельзя, не надо — такое — так, пусть и другое поколение, и смехуечки тихие с тисканьем нелепым вперемешку — в темном углу, не по-серьезке (ну, они хотя бы одетые, Мирош), все равно нельзя. Все равно Мирон медлит ещё целую длинную и гулкую секунду, прежде чем… Мирон кашляет. Громко, театрально, не придумал ничего лучше, кашель выходит до того впечатляющим, что Мирон сам не ожидал, вот. — А ну, — выкашливает из себя Мирон, — почешите-ка мне нож в спине, коллаборации они тут устраивают, видите ли… Хочется легко, да, Мирош? Так, шуткой будто, так, словно не пиздят никого до кровавых выдохов, не просят «за пидорство пояснить», не убивают. И не в стране дело (не только — в стране, вон, и там и тогда резко пахнувшие растворителем руки держали тебя, смертельно пьяненького, в вагоне метро, за плечи держали крепко и небольно, чтобы ты не ебнулся пьяненькой рожей об затоптанный пол, например, а слова немецкие и взгляды были все про то же: про пояснить и про пидорство, и про ржавую ебаную кровь на асфальте), не в менталитете. И все вроде бы ограничивается этой служебной комнаткой, захламлённой настолько, что если Мирон перешагнет через порог, то наткнётся на Виталькину вмиг закаменевшую спину. Реально — закаменевшую, без шуток, он словно бы пытается стать шире, закрывает, накрывает, собой — прячет, и от этого (плюсом) хуевее. Мирону — хуевее, сложнее не вспоминать-не думать-не сравнивать: зачем? И с чем сравнивать, если не было — ничего не было, читаешь фанатские теории иногда и охуеваешь (ну, может, краешком совсем сознания — завидуешь чуть-чуть. Разумеется, чужой фантазии и изобретательности завидуешь, и только). И этот, Леня-тигренок, смотрите-ка — высунулся из-за чужой спины. И тоже: мелькнувшая на губах паника сменяется почти уверенным таким, мелким и хищным оскалом, почти веришь ему, Мирош, да, ещё немного и прямо испугает, ух, как они оба… Как они оба друг за друга, от этой смешной и страшной готовности защитить — не себя выгородить, а Лёню-тигрёнка отгородить нихуя не широким плечом или зубки за Виталю-из-Волгограда показать, зарычать на старшего-до пизды уважаемого, от всего этого у Мирона колет в боку и немножко в коленях, старость, однако. — Иди, там тебя ментор обыскался, — говорит Мирон Лене. А Витале Мирон говорит: — Ты… — и больше Мирон ничего сказать не успевает, потому что Виталя поворачивается к нему со сжатыми кулаками и напряженным ебалом, и весь его вид орет: ну давай, давай, сука, вывали все дерьмо! (но лучше, пожалуйста, не надо, Оксимирон Янович) Мирон поднимает открытые ладони: — Чилл, пацаны. Чилл. Я могила, нахуя мне в это лезть, просто я-то пенсионерская могила, а вы места, блядь, другого не нашли? И всё то же внутри погано-тоскливое, не отболевшее, злое вдруг подмывает его сказать вдогонку: — Пусть тигрёнок мне отсосет, и замяли. Говно вопрос… У Витали с лица мгновенно испаряется это «Оксимирон Янович, пожалуйста, не надо», и остаётся только сосредоточенная уверенная ярость. А у тигрёнка через ошеломлённый злой выдох в ямочках несимметричных, на щеках и за ресницами вдруг проступает обреченное смирение, блядь, как будто реально сейчас на колени встанет и отсосет, так вот какое у молодого поколения о тебе, Оксимирон Янович, представление. Смотри, любуйся. От себя Мирону становится противно в рекордно короткий срок. — Ладно, хуевая вышла шутка, — говорит Мирон и Лене кивает серьёзно, — а тебя Смоки реально уже ищет, пиздуй давай вниз, тигр. — Хуевая шутка, — повторяет Мирон Витале, когда они остаются вдвоём. С ударением на «хуевая» повторяет Мирон, и кулаки у Витали разжимаются не полностью, но разжимаются. Но Виталя Макаров из Волгограда смотрит с собачьим чем-то в глубине зрачков, непонятным, тошным: ты, вроде, и наступил на хвост, сделал больно, а на тебя опять без обиды, без злопамятной настороженности, глаза в глаза, с доверием почти безграничным, опять, снова. — Ну минимум конспирации-то должен быть, ребят, — говорит Мирон, — вы ж будущее российского баттл-рэпа. Очень предполагаемое будущее, но все же… — Разные машины, не называть настоящего адреса, соцсеточки контролить, они пиздец самое зло, — говорит Мирон. — И не сосаться, блядь, на виду у всей семнашки! — тыкает в Виталю пальцем Мирон, ему почти смешно, хотел быть ментором — вот и получай, сука, детишек под крыло, детку из Австралии и детку из Волгограда, с нелепыми попытками друг друга защитить и неуклюже-заметными попытками потрогать, притиснуться, понять — как лучше и как больше нравится. Не было печали, Мирош. Не было.