Бог, конечно же, так сильно любит нас всех(с)

— А он реально пошутил, как ты, ну, — начинает Леня с порога, нервно отпинывая свои кроссовки: правый налево, а левый тоже налево, — как ты думаешь, Виталь, пошутил, а то это пиздец же получается, какие, нахуй, шутки тогда, это… Они добираются до съемно-стремной хаты (самой в мире пиздатой, потому что не на долго, не на железно, но их, их с Лёней хаты) на разных машинах. Поэтому Виталя успевает — первым — в ванной лампочка похоронно-тусклая, смеситель живет своей особенной жизнью: из него то кипяток хуярит, то «тепленькая пошла, Лень, охуеть-не встать». Из ванной Виталя выходит на звук поворачивающихся в замках ключей, а потом Леня… Из Лёни получился бы плохой шпион, он когда нервничает — постоянно пиздит. Нескончаемым монологом, не затыкаясь, взахлёб, губы облизывает часто-часто и не делает паузы на вдох как будто. Леня, когда нервничает, не замолкает, а Виталя — когда все хорошо. Ровно, спокойно, «тёпленькая пошла, а ты тоже иди, Лень, что значит «наебнемся», да ты не романтик просто, давай попробуем хоть, не, ну ты видел, сколько порнухи такой есть, вот стали бы разве они снимать, если б…». Поэтому сейчас Виталя стоит и на Ленькины кроссовки молча пялится, несколько секунд пялится и молчит, потому что нихуя сейчас не хорошо и не ровно все. И не спокойно. И нужно было им… Вообще, это Кирюха был виноват. Это он спросил у Витали, зачем в баре второй этаж, а когда Виталя сказал, что какой, нахуй, второй этаж, откуда он взялся-то, Кирюха ему показал. Лестницу, заставленный коробками проход и ту ебаную каморку. Три на три буквально, с хуй пойми где расположенным выключателем, и был ли там в принципе свет, они выяснить не успели. Кирюхе кто-то написал на весело брякнувший мобильник, и он ломанулся вниз. А Лене было на недостаток освещения похуй, и на пыль, и на затхлый привкус канализации в воздухе тоже похуй. А когда Лене на все вокруг становилось похуй, у Витали как-то отключалась соображалка. Потому что у Лёни тогда в уголках сильно-сильно зажмуренных глаз собирались непонятные морщинки, потому что тогда Леня под руками тихо шипел, мелко вздрагивал ресницами и крупно — коленями, потому что, одним словом. Одним словом «шутка» ничего исправить, конечно, нельзя. Но можно налепить пластырь — детский такой, с цветочками и кружочками. Детский пластырь поверх вспоротого живота, но лучше уж так, чем никак, правда? Виталю накрывает после окончания съемки. Адреналин, злой кураж — и куда все девается, когда Витале по позвоночнику морозит мыслью: а если бы это не Мирон?.. Не Мирон был, не «злые голуби», не пришествие с западных берегов, сияющих (сейчас) голубым светом толерантности, а ещё дегенеративным искусством, ну, Виталь — че б ты делал тогда? Вы — делали тогда (не хочется думать про «с вами тогда делали», окей?), а Леня под его руками стал неподатливо-твёрдым за секунду, а Мирон всего лишь пошутил… — Хуево он пошутил, — говорит Виталя Лениным кроссовкам. — Но мы… — Витале хочется сказать «вывезем». Затащим, хули, мы ведь молодые, у нас все пути открыты, солнце только для нас светит и Земля вращается тоже, а для кого ещё — не для Оксимирона же Яновича с хуевыми его шутками и странной, чуть-чуть брезгливой снисходительностью, как со слепыми котятами, ну. Хочется, только не говорится. — Мы, — пробует Виталя снова, — мы, блядь… — Мы пиздец как проебались, — подхватывает вдруг Леня. И понимание правдивости этого «реально пиздец как» висит над их головами. Даже после того, как Лёня снимает куртку бесконечно знакомым дерганым движением. После того, как Виталя не слишком удачно разбивает над сковородкой яйцо, и они выковыривают остатки скорлупы до тех пор, пока импровизированная глазунья не остывает к херам совсем. И оно висит по-другому, совсем не как всякие зарубы и проблемы раньше, не как, когда Лене отказывались сдавать эту хату — «только после двадцати одного года, молодой человек» или когда Виталя проспал поезд и у них получилось только глазами облизнуться перед двумя месяцами одних тупых созвонов-переписок, или когда они… Раньше были только «они» и всякая хуета. Они против целого мира несрабатывающих будильников и строгих (ебанутых) хатовладельцев. И любая хуета становилась в принципе очень даже переносимой, в половину — легче, потому что всегда были «они». Вместе, даже если не буквально «вместе», не в одном городе, даже — ебаном полушарии если, все равно вся хуйня как-то сама по себе делилась на пополам, честно. А теперь в этом сказочном мирке-на-двоих появился третий. Кто сидел на моем стуле и сломал его? Кто разъебал алмазный купол дурной неуязвимости — не буром, не чем там алмазы херачат, а словом. Воздухом просто, как волк на соломенный домик, и вот уже ваши поросячьи жопы на открытом пространстве, без защиты, без… Избавиться от этого липкого ощущения чужого присутствия не получается даже под тёплой темнотой одеяла. Они лежат очень странно — почти не соприкасаясь, насколько это возможно, кровать полуторная, не очень широкая, конечно. Они лежат, как в земле, под одним одеялом, и Леня только дышит в тёплой темноте неожиданно громко, оглушающе, вот так же он — если языком под рёбрами провести, если поцеловать его в место, где у него вены на груди соединяются в пути-тропинки, просвечивают, набухают, если… Если бы взять откуда сил — сейчас — на поцеловать. На языком по рёбрам, на нужное, невозможное, самое, блядь, правильное, но сил нет. Но они лежат, как в земле, под одним одеялом, придавленные сверху невысокой фигуркой, небольшой — маленький увесистый божок с лысиной, носатый и совсем нестрашный. Совсем. «Ну, это же Мирон», — пытается думать Виталя. Это же Мирон. Мирон смеялся и хлопал его по плечу, он улыбался как будто им всем — сразу, и, одновременно, каждому в отдельности. Мирон говорил: «Я вам не мама и не папа», а потом Мирон кричал через головы: «Кирилл, блядь, а ну поставил стакан туда, где взял… Знаю я, какой там сок!». Мирон смотрел на Макса снизу вверх и немного раскачивался на носках, и ещё с искренним интересом спрашивал у того, хули Макс на всех залупается, не то чтобы с осуждением, а любопытно, «… я ж ваши твиттера… твиттеры?.. а, похуй, я ж перед сном всегда читаю, на ночь грядущую». Это был Мирон, а ещё Мирон сказал «отсосет» с жесткой у губ складкой, нихуя не с шуткой, а ебаным и больным в лице чем-то, и по-прежнему думать: «Это же Мирон» получается не совсем. Не до конца. — У него же бабок, типа, дохуя, — вдруг говорит Леня. У Витали это вступление ни с чем не связывается, поэтому он спрашивает у потолка: — И че? А Леня сначала молчит недолго, а потом продолжает пулеметно: — И поэтому зачем ему нас, не знаю, шантажировать, как в тупых сериалах, знаешь, деньги оставите в сумке возле третьей урны, или эта запись будет обнародована в течение часа, я не знаю, там… У Лёни кончается воздух, а у Витали без тёплой кожи под руками и языком кончается аналитическое мышление, шантаж, какой, блядь, шантаж, это же Мирон, Лень, ты сам говорил, как в школе ещё — в мозгах на репите, «выебал и Герду, и Кая», и нас с тобой вот, по ходу, это называется длинным словом «изнасилование» (а в английском — коротко и ясно), иначе почему так погано… И что с этим делать, Виталя не разумеет вообще. С Мироном, который «это же, блядь, Мирон, пацаны» и который «говно вопрос — один отсос». С пыльной комнатой три на три, которая была убежищем и которую чужая шутка вскрыла как банку с ебаным горошком консервированным. Что делать, если рядом лежит и дышит самое твоё… Просто «самое твое», а ты руками и языком фиг коснёшься, даже в темноте и безопасности под одним одеялом. — Давай спать, Лень, — говорит Виталя вместо всякого непонятного: про хрупкие алмазные миры и Мирона. «Утра вечера мудренее», — Виталя не говорит, потому что это очевидный пиздеж и провокация, но ничего не мешает ему так немножко подумать. Правда?