Вы говорите о прекрасном. Мы будем с Вами пить за счастье, За нас двоих.
Солнечные лучи падают на красные стулья, на оранжево-серый пол и на гнездящихся повсюду людей. Март выдался теплым, снег сошел очень рано, но когда я приехала погода была отвратительной, да и в шесть утра мне было не до разглядывания автовокзала. А теперь мы смотрим на солнечные лучи и молчим. Меня трясет. Я стараюсь улыбаться и держать себя в руках, стараюсь не говорить того, о чем могу пожалеть позже, но мне очень не хочется и даже немного страшно возвращаться домой. Когда я вышла из метро и долго-долго плутала по улицам — я плохо помню, как ты вела меня к себе в прошлый раз, к тому же тогда всюду лежал снег, — с одинаковыми высотками, жутко вымерзла, прокляла все на свете, но почему-то не думала, как буду возвращаться. За сутки все изменилось. Вся моя жизнь дала крен, перевернулась с ног на голову, и теперь это нужно как-то уложить в голове. Не могу сказать, что не ожидала такого исхода, но на язык так и лезет «меня обманывать несложно — я сам обманываться рад». Мы встаем и идем на посадку в автобус. Ты обнимаешь меня у дверей как-то поспешно, отводишь взгляд, желая совершенно бессмысленных и ненужных мне вещей — какого-то там счастья, удачи и явно не того, что говорят своим девушкам в дорогу. Мне ехать за семьсот километров, трясясь всю ночь в автобусе. А ты торопишься домой, размытая черная фигурка в солнечном свете. Наше действительно близкое общение начинается как игра. Я создаю страницу, о которой обещаю никому не рассказывать, и на ней нет никого, кроме тебя. Вообще-то я действительно думаю только про то, что ты интересная собеседница: бросаешься витиеватыми фразочками, здорово пишешь. У меня к тебе — как бы верно выразиться? — текстовый интерес. Не больше. На этом фоне особенно странно выглядит, что твоя лучшая подруга запрещает тебе со мной общаться, потому что я дружу с симпатичной ей девушкой. Я ничего не понимаю, но соглашаюсь: у меня нет тяги к общению с людьми в целом уже давно, но пока что я только-только попала в тот элитарный круг текстовых ролевиков, чтобы разбрасываться полезными соперниками. Это как в шахматах: ты можешь стать сильнее, только если играешь с кем-то, кто делает это лучше тебя. Моя мечта — научиться выражать мысль красиво и легко. Ты нужна мне, потому что ты ключ к разгадке. Мы начинаем общаться. Если бы я сразу знала, что тебе ничего не стоит выставить свою фотографию без трусов в социальной сети, я бы, наверное, совсем иначе восприняла твои личные снимки: сначала украшенного Петербурга — ты говоришь, что «Питером» твой родной город зовут люди, которых ты не в состоянии уважать, — а потом и твои фото, которые ты вдруг высылаешь в середине обсуждения высшего образования в нашей стране. Я рассматриваю тебя с живым интересом: редкие собеседники вот так просто открывают свое лицо. Ты не в моем вкусе — маленькая, тощая и довольно плоская. Не спасают даже темные волосы. Брови нарисованы слишком густо. Но снимки сделаны довольно хорошо, а ты одета стильно и броско. Сложно не смотреть. Пока ты кажешься мне умной и интересной. А еще — это важно! — считаешь умной и интересной меня. Ты не хвалишь, не говоришь мне, что я важна тебе или дорога, ты вообще просто удивляешься, что я не боюсь. Я не понимаю, почему я должна бояться тебя — у меня есть мозги, есть руки и неплохой литературный опыт. Сейчас я стараюсь его огранить, вчитываясь в твои игровые посты и в то, как ловко ты бросаешься «фортелями» и другими несколько устаревшими словами. Из всего твоего окружения только я знаю, кто такой Людвиг Четырнадцатый, но ты почему-то огорчена.Доктор, тут к Вам приходят все словно к Будде. Доктор, у Вас в газете – все на иврите?
Мы с ней сидим на моей нижней полке и смотрим на темное небо. Даша, говорю я, я уже осипла. Даша — девочка из моей школы. Мы никогда не были друзьями: она училась на класс младше и обладала не очень приятным характером со слов моих школьных друзей. Случайность, что мы ехали из одного города в Петербург, да еще и в одном вагоне, да еще и в одном отсеке плацкарта. Даша считает, что я интересный собеседник, благодарна за бутерброды и поддержку, а мне просто хочется любить весь мир. То, что происходит между нами с тобой, похоже на сказку. Игры, общения, фильмы — я так много обрела вдруг, согласившись быть с тобой. Ты часто пропадаешь в скайпе с другими людьми или занимаешься творчеством. Меня не волнует твое отсутствие, у меня всегда есть, чем заполнить жизнь. Но я начинаю привыкать к тебе и часто ложусь под утро, чтобы урвать хотя бы десять минут твоего времени. Наша первая встреча — это почти двенадцать часов вместе. Я не смела надеяться на такую роскошь. В наушниках у меня поет «наша» песня; та самая, из-за которой ты шутила, что двум взрослым людям нужно скрывать свои отношения… Теперь я знаю, что нет «нашей» песни: ты присылала ее всем, кто мог бы играть с тобой слэш. Актива. Обязательно актива. В этой тусовке в принципе странное отношение к ролям в играх и в жизни — я ничего не имею против, чтобы играть с тобой так, как тебе хочется. Я пока еще не знаю истинных правил этой игры. Ты не в моем вкусе, но на тебя невозможно не смотреть — удивительно богатое на мимику лицо, красивые жесты, плавные движения. Ты была бы нелепой в этих своих почти мужских костюмах, с просьбой называть тебя мужским именем — именем твоего персонажа — и сигаретой в крошечных пальцах. Но умеешь держаться. Мы сидим на кухне. Ты говоришь, что я слишком внимательно на тебя смотрю. Это смущает. Иногда мне кажется, что я вся соткана из вещества, которое противоречит не только твоей сущности, но и людской в целом. Ты не читала «Черную курицу». Зря. Может быть, это бы тебя многому научило. Хотя сейчас, обнимая тебя, такую теплую и смешную, я об этом не думаю. За девятнадцать лет я почти никого не обнимала. Выставленная вперед рука охлаждает пыл полузнакомых людей, а в семье у нас это как-то не принято. Мне не очень понятен невербальный язык, который лежит в этой плоскости, но различать свои чувства получается. От тебя пахнет каким-то тяжелым парфюмом и сигаретами «Лаки Страйк». Мы говорим о литературе, в основном, и ты немного огорчена, что я прозаик. В тебе живет поэт. А еще ты рисуешь. Женщин. У тебя есть такса, но она живет с матерью. Ты говоришь, что люди должны делать себя сами, и вот тогда ты будешь их уважать. Измениться — это просто. Сейчас я знаю, что твой тип личности называется нарциссическим. Впрочем, сейчас сложно найти тех, кто не относится к этому типу. Мой первый в жизни поцелуй похож на волшебство. С табачной кислинкой. Немного подпорченное волшебство. Ты говоришь, что во всем виноват снег. Тогда тоже шел такой снег. Все было белым. Просто снег. Снег виноват, что ты не отвечаешь мне неделями, больше не зовешь поговорить и постоянно переписываешься с какой-то девочкой, которая пишет стихи. Ты говоришь с ней каждый день множество часов. Она из Мурманска. Ей шестнадцать. Она такая красивая и пишет такие потрясающие стихи, ты говоришь, она замечательная. Вся твоя страница пестрит от ее записей, она дарит тебе подарки. Вчера ты посвятила ей стихотворение. Сегодня нарисовала ее портрет. Завтра ты пришлешь мне ее фотографии — и очень обидишься, что я попрошу так больше не делать. У меня билет в Петербург к восьмому марта. Я не уверена, что должна ехать: мы не говорили почти две недели. Про планы приходится уточнять: в силе? Ты присылаешь свой адрес и говоришь, чтобы я нашла дорогу сама. Тебя не смущает, что я помню только твою остановку — предпоследняя по очень длинной ветке — и не представляю, как ориентироваться среди высоток. Мне до университета из дома ближе дойти, чем от метро к тебе. Но мне кажется, что ты и без того относишься ко мне паршиво, и если я сознаюсь в своей трусости, поездка действительно потеряет смысл.Оправдай змеиную породу: Дом — меня — мои стихи — забудь.
Мы не говорим неделю: ты меня избегаешь, ссылаясь на какие-то эмоциональные трудности. Вчера моя подружка присылала часть вашей игры. Ну надо же, я думала, что эти посты ты пишешь сама, а это отрывки из книг. Я не знаю, чем тебя вернуть. Хуже — я знаю, что тебя не следует возвращать. Мой IQ, кажется, ниже среднего, но я почему-то неплохо свожу между собой факты. Когда я вспомнила о той девушке, великой поэтессе, за завтраком, ты уронила вилку. Ты не расстегнула на мне блузку. Тебя безумно увлекает внешность людей, я же не крашусь и вешу почти семьдесят, а одежда на мне такой давности, что носить ее немного стыдно, но это обратная сторона бедности. Сколько бы я ни искала способы, они тебя не берут — все зря. И я делаю то, чего никому делать не следует, то, за что мне стыдно. Позорный факт моей биографии. Я добавлю девушку, которая посвящает тебе запись с «нашей» песней, в друзья с какого-то дремучего своего фейка. Мне кажется, что твое «я люблю вас, больше жизни люблю» у нее на стене, худшее, что я о тебе узнала. Я просто еще не знаю, что ты спишь с моей самой близкой подругой и принимаешь наркотики. Я все еще не поняла правил игры. Ты бросаешь меня в черные списки даже на телефонах — во всем виноват скриншот, но я ведь не собиралась скрывать от тебя ничего, что делаю. Однако ты быстро остываешь. Вообще-то это правило: ставить в известность вовлеченных людей, чтобы потом не получилось неловко. Конечно, я знаю, что это частная жизнь. Что я не права. А твоя любимая девушка пишет мне сюда: ей не понравился мой позавчерашний пост на твоей странице. Она требует объясниться, что нас связывает. Я отвечаю: «Просто иногда общаемся», а потом сбрасываю тебе только ее сообщение. Оказывается, ты умеешь разговаривать на «человеческом» языке, если прижать тебя к стенке. Вон, как просто просишь не говорить ей правды, иначе ты уничтожишь меня, разрушишь всю мою жизнь. Ты не знаешь, что я не сказала ей правды — хотя могла. Я не знаю, что ты все равно разрушишь мою жизнь. До сих пор мне кажется обидным, что и обвинить я тебя тоже не вправе: кто с упорством осла игнорирует очевидные факты, получает по заслугам. Когда я присылаю тебе сообщения, ты так благодарна, что клянешься мне в любви — теперь уже текстом — и обещаешь, что если я дам шанс… «Ведь любовь к красивой женщине — это то же самое, что влюбленность в город или персонажа. А с тобой я проживу свою жизнь», — пишешь ты в конце своей безумно грустной и красивой речи. Я думаю, что соглашаюсь на какие-то безумные варианты отношений втроем. На самом деле участников уже больше шести. Я клянусь себе выдержать и не уйти. Ты называла меня «доктор», когда мы только начали общаться. Сейчас этот прием выглядит нижепоясным, хотя бы потому что наше расставание можно назвать полным идиотизмом. Я спросила, любишь ли ты меня, хочешь ли продолжать общение. Ты ответила: «Я спалила макароны, а сейчас мне нужно в скайп к ней». В четыре утра вы были друг у друга в семейных положениях, а ты — в моем черном списке. Ты заметила только в обед на другой день и просишь остаться тебе другом, просишь понять, просишь простить. Мне от тебя нужна только правда — очень хочется узнать, что именно я тебе сделала, чтобы ты обходилась со мной так паршиво. Ну, кроме того, что игнорировала факты и позволила тебе сесть мне на шею. Может быть, информация поможет мне избежать провала в следующий раз. Мне девятнадцать, я уже говорила, и я все еще верю, что когда-нибудь будет тот следующий раз: вместе и навсегда. Мне следовало бы меньше попадаться на легенды про настоящую любовь — возможно, было бы проще общаться. Это как идеальный цветок, объясняешь ты. Букет не обязательно должен быть идеальным, но если в нем существует идеальный цветок — это уже идеальный букет. «Быть или казаться», вспоминаю я твои слова, сказанные тогда, в темноте. На мне блузка и джинсы. Ты без одежды. Как можно было не заподозрить, ведь ты сама сказала, что важнее казаться, а я выбрала быть. Ты говоришь, что жить вместе — отвратительно. Почему-то больше всего в этой картинке тебя отвращает, что кто-то будет стирать при тебе свои носки. Я из вредности говорю, что люди писают и какают, а концепт с идеальными цветами — это снова вопрос с «казаться или быть». И еще что мы проходили это уже десять раз. Я хочу знать, что ты здесь забыла после того, как я указала тебе на дверь. Это случилось, когда ты, наконец, призналась: тебе было противно меня трогать и целовать. Просто мастурбировать тебе очень стыдно. Чуть позже ты рассказала мне, что дело не в весе, а в моей лености. Что если бы я хотела измениться, я бы изменилась ради тебя. Я возмущаюсь, я говорю, что это работает не так, что ты уже сказала мне «люблю», видя, какая я, согласилась меня принять — разве можно забрать назад принятие? Ты переходишь к метафизике и рассуждениям о высоком. Я клянусь, что если ты хоть слова скажешь о своей девушке, я возьму лежащую от меня по правую руку стопку учебников по физике — сортировка книг в доме — и хорошенько ими тебя приложу. Твоя девушка не знает, что ты называешь ее тем ласковым именем, которое я дала ей в приступе гнева. Я говорю, что не могу смотреть на себя в зеркало: мне хочется разбить его, а осколком стереть со своего лица лицо. Мне кажется, что я даже не тебе это говорю, а вслух. Так плохо мне еще никогда не было. Каждый шаг после наших отношений — это движение босыми ступнями по стеклу. Меня то выворачивает наизнанку, то сворачивает назад. Я пишу корявые стихи, потому что не знаю, куда девать свои чувства. Окружающие, словно нарочно, еще два года приносят мне про тебя информацию, хотя я предпочла бы ничего и никогда о тебе не знать. С каждым новым фактом мне все более тошно от собственной слепоты и глупости. Ты больше не похожа на петербургскую интеллигенцию — замужем, вечно пьяная и полуголая на снимках, на тебе пирсинг и тату — их ты, кажется, презирала. В этом я не уверена, как и в том, что знаю твое настоящее имя. Я вообще ни в чем не уверена, кроме одного. Спустя пять лет я все еще не могу смотреть на себя в зеркало, кутаюсь в десять одежек и все же выбираю быть, а не казаться.