Рождественская звезда

День вышел настолько насыщенным и длинным, что казался почти бесконечным. У обычных людей, живущих обычной жизнью, такое количество событий и локаций растягивается на несколько недель или даже месяцев. Барнсу же казалось, они каким-то образом познали секрет машины времени, бесконечно вращая стрелки на часах, чтобы скорректировать разницу часовых поясов. Последние сутки превратились в какой-то совершенно аномальный карман во времени и пространстве, в День сурка. Вот только в отличие от экранного героя Билла Мюррея, Барнс был совершенно не против застрять навечно в этой петле. Еще утром они прозябали в дождливом и мрачном в это время года Дамаске. В лобовик угнанного броневика дождь лупил, что шальной, дороги в пригороде превратились в грязевые реки. Но вот, нежданно-негаданно, пара часов лету с несанкционированным пересечением границы — и уже американская столица встретила их морозом, снегом и новогодней суетой, превратившей город в гигантский светящийся муравейник. Привычные к отсутствию собственного жилья, они сняли номер в дешевом отеле подальше от центра. Но праздничная атмосфера в виде рождественско-новогодней бутафории добралась даже на периферию. На двери номера обнаружился рождественский венок, по карнизу штор — светящаяся мягким желто-золотым светом гирлянда из фонариков, а у противоположной с кроватью стены — приличного вида рождественская ель, искусственная, само собой, но Баки и не подумал бы жаловаться. И без того, все было слишком… Слишком так, как надо, как уже давно не хотелось и не помнилось — по-домашнему, тепло, уютно. Мирно. Слишком так, как быть не могло. Но Баки усилием воли отогнал прочь эти вязкие мысли, снова оглядел их неожиданно… атмосферное убежище на ближайшую ночь и бросил нетерпеливый взгляд на закрытую дверь ванной. Он был терпеливым по натуре, по многим на то причинам он умел выжидать момент. Чаще всего. Но не сегодня. Сегодня он совершенно необъяснимо, с колокольни своих лет и нажитого опыта, ощущал себя снова мальчишкой, с нетерпением ждущим Санту с подарком. И чудо. То самое необъяснимое чудо единственной в году рождественской ночи, в которое просто верят, без притязаний на логику, объяснения и все остальное, приходящее обычно с годами. Подальше от соблазна Барнс отошел к окну и отвлекся на заваленный снегом ночной Вашингтон, подсвеченный ореолом неоновой иллюминации, словно нимбом. Вот оно каким оказалось — будущее… Она приблизилась к нему со спины, тихо и незаметно — Баки позволил себе не заметить — обвила за корпус обеими руками, уложив подбородок ему на плечо. И Баки мгновенно исчез в этих объятиях. Распался на атомы. Растворился. Ему казалось, он мог простоять так вечность. Он этого хотел. В этом несуществующем месте, ему не принадлежащем, в обстановке праздника, который давно ничего не значил, рядом с женщиной, которая стала центром его аномальной Вселенной, он чувствовал себя дома. Он был там, где мечтал оказаться больше всего на свете. — Здравствуй, моя родная… — он осторожно коснулся обвивающих его рук, ощутил их тепло, их ласку, и голос его надломился. — Держи чистосердечное, — она подхватила и продолжила за него, нашептывая на ухо, как заговор, как заклинание. — Я буду любить тебя всю зиму… — А наша зима… бесконечна, — Баки закончил, в тон шепотом, боясь испортить момент, и сглотнул горький ком. Она ослабила объятия. Барнс, панически боясь потерять контакт, порывисто обернулся к ней лицом, чтобы жадно впиться глазами во все тот же, словно навечно вмороженный в нейроны мозга образ — короткие светлые волосы, после душа забавно торчащие мокрым ежиком, голубые глаза в обрамлении светлых не накрашенных ресниц, натурально-розовые без помады губы. Она пахла парфюмерной химией и немного… им самим, его одеколоном. Баки нехотя слегка отстранил ее от себя, чтобы увидеть в рост и проверить догадку. Все верно. На ней был не халат, и даже не полотенце, а одна из его толстовок, надетая на манер короткого платья или… длинного свитера. Такая домашняя, без всех своих девичьих трюков, другим предназначенных, настоящая, какая она была лишь перед ним. Родная. Живая. — Я люблю тебя… — он прошептал хрипло и неразборчиво, словно это его первое в жизни признание. Внутренности превратились в дрожащий холодец, руки тряслись, причем, даже та, которая физиологически не способна была выдать такую реакцию. Как раз ею, левой, он полез в карман джинсов, чтобы достать оттуда простую, разве что в форме рождественской звезды, бархатную коробочку. Нет, он, безусловно, мог бы организовать все более достойно, выбрать украшение, воистину достойное женщины, которой он собирался его подарить, но… Все те деньги, что у него были — немалые деньги — так или иначе принадлежали не ему и были добыты ценой человеческих жизней и судеб. Баки мог скупать за счета дохлой Гидры и лично Черепа оружие, фальшивые документы, мог оплатить чье-то молчание или временное жилье. Но только не это. Не эту свою попытку начать все заново… Рука все еще предательски дрожала, когда Баки, позабыв встать на одно колено, позабыв все на свете, включая собственное имя, открыл перед ней коробочку в форме пятиконечной красной звезды. Кольцо было скромное, небольшое… И лишь держа его на раскрытой ладони, Барнс смутно осознал, наконец, откуда взялась неуемная дрожь. Ладонь была не серая с отблеском металла, а бледно-розовая, в цвет человеческой кожи, без сочленения пластин и искусственных аналогов суставов в области соединения фаланг. Рука была настоящая, совсем как живая… И дрожала также. Баки вскинул ошеломленный взгляд к ее лицу и от того, что увидел, вернее, раньше не заметил в ее образе, вовсе забыл, что собирался делать и говорить. На ней все еще была его толстовка, размера на три больше, но вместо того, чтобы свисать свободно, она туго натянулась в районе живота, формируя характерную немаленькую округлость. Характерную для… Баки опешил еще сильнее, отпрянув на шаг. — С Рождеством, любимый, — она улыбнулась ему улыбкой ангела с небес. Зная, что этого делать нельзя, зная, что этим все испортит, Баки все же поднял руку, левую, внезапно оказавшуюся живой, чтобы коснуться ее лица, ее улыбки… Он проснулся рывком, хрипя и загнанно хватая губами душный воздух, как будто он не спал, вернее, не валялся в отключке все это время, а бежал без остановки несколько суток подряд. Образ, отпечатавшийся на веках, ослепил, выбил, вышвырнул его из действительности, не давая осознавать реальность. Образ, похороненный в таких глубинах его сознания, о которых он сам не подозревал. Он никогда не говорил и даже не думал об этом. Семья, ребенок… его наследие в этом мире. Он не применял эту концепцию по отношению к себе… никогда. Вечность назад, до войны, он был слишком молод и глуп для мыслей о чем-то подобном. После… Этого самого «после» с ним так и не случилось. Его война не закончилась и заканчиваться не собиралась. А оружию, роль которого ему досталась, не положено оставлять ни следа, ни, упаси Господь, наследия. Прикипев взглядом к чужому небу враждебного Востока, на котором именно в эту ночь слишком ярко светили равнодушные звезды, Баки до жжения в легких затянулся дешевой сигаретой без фильтра. Разгоряченную, влажную со сна кожу холодил ветер. Его подспудным желаниям, сколь бы глубинными и сокровенными они ни были, не суждено было сбыться. Поэтому он никогда и ничего не загадывал вслед падающим звездам. И у Всевышнего ничего и никогда не просил. — Я буду любить тебя всю зиму, — он прошептал одними губами во мрак ночи, комкая тлеющий окурок в бионической левой ладони. — А у Зимнего Солдата зима вечная.