***
Однажды Юри приходит в клуб с тату на шее. В виде символического глаза — бордовые контуры, кроваво-красная радужка и бездонно-чёрный зрачок, цвет которого больше похож на его отсутствие. Сайори говорит: «Юри, я не знала, что тебе нравятся переводные татушки! Я их тоже люблю, только они быстро стираются...» Юри отвечает: «Сайя, это настоящая татуировка, а не наклейка». Нацуки чувствует укол зависти. Ей кажется это очень взрослым — набить на шее какую-то непонятную херню, которая будет с тобой всю оставшуюся жизнь и ещё немного в гробу, пока не наступит окончательное разложение. Нацуки понимает: если она совершит такую же выходку, то отец набьёт ей не тату, а кое-что другое. С кровью вместо чернил. Юри перехватывает взгляд Нацуки и ухмыляется: — Завидуешь, мелкая? О да, она завидует — но не хочет подавать вида, поэтому надевает привычную маску раздражения и отвечает: — Тебе не стыдно на шее херню такую носить? — Это очень осмысленная херня, милая. — Лучше бы ты на шее набила F20**. Смысла было бы больше. Юри криво, но широко ухмыляется, отчего лицо кривится в неестественной гримасе, а вены под «третьим глазом» вздуваются: — Смешно. Это она только с виду такая сука. Но Нацуки догадывается, что у Юри есть ярко выраженные мазохистические наклонности, которые точно идут вразрез с образом стервозного сноба. Интеллектуалка, которая хочет показать, что её увлечения — последствие не фетишизма, а скрупулёзного самоанализа и развития личности. Она как священник, что пытается скрыть свою гомосексуальную ориентацию. Нацуки знает. Юри знает, что Нацуки знает. Кошки-мышки. — Тебе никогда не хотелось стать предвестницей апокалипсиса? — резко спрашивает Юри, нависнув над собеседницей. Высокая и тощая. Худоба роднит её с Нацуки, но если Нац субтильная из-за недоедания, то в Юри чувствуется влияние то ли химии, то ли алкоголя, то ли мистики — нечто болезненное и ненормальное, покруче банального голодания. Может, в неё вселились глисты: аскариды там, бычий цепень... ...или дьявол. Может, пока кто-то кладёт в чай сахар, она бросает в вино кристаллики синтетических наркотиков и неторопливо пьёт, слушая «К Элизе» Бетховена. — Ну или хотя бы ограбить торговый центр. Флегматичное лицо и уродская мимика, состоящая из целого арсенала ухмылок, усмешек и оскалов. — Устроить стрельбу в школе. Наблюдая за Юри и разглядывая её, Нацу не может отделаться от ощущения того, что в эту, казалось бы, живую девушку — словно влили мёртвую кровь, спущенную с полусгнившего тела на кладбище. — Угнать самолёт и разбиться. Чтобы был — ба-бах. Большой ба-бах. Зрачками-булавками она будто прибивает Нацуки к полу, как какого-то паучка. — Сделать что-то такое... деструктивное. Внезапно Нац понимает, что Юри слишком долго не моргает. И взгляд её совсем не перемещается, зависнув где-то в области шеи собеседницы, — смотрит с таким патологичным аппетитом, как вампир. — Д-да, у меня бывают такие мысли, — выдавливает из себя Нацуки. — М-м? — улыбается Юри. — М-мне хотелось бы размазать по стенке одну зарвавшуюся сисястую сучку, знаешь ли. — Пх. — Юри переводит взгляд на глаза Нацуки и нагибается неприлично близко к её лицу. — «Сисястую»? Важное уточнение. Видимо, ты загоняешься насчёт размера своей груди, не так ли? Её дыхание, жаркое и влажное до сладострастия, обдаёт лицо Нацуки, как печка в автомобиле. — Нет, — рычит Нац. — Милая, мне страшно за тебя, — хихикает Юри. — Такими темпами ты так и останешься на уровне развития яойщицы-шестиклассницы. Надо тянуться к более высокой культуре... а не обсыхать на дне. — В каком смысле «обсыхать»? — Ну, чтобы обсохнуть, надо намокнуть, не так ли? Стерва. Хочется зарядить кулаком в эту самодовольную гримасу. — Хватит, — ледяным голосом обрубает их Моника. — Ты такая невинная, — говорит Юри, поправляя воротничок рубашки Нацуки и смахивая невидимую пыль с её плеч. — У тебя очень сладкий вид. — Как это понимать? — фыркает Нацу, рдея. — С двойным подтекстом. Тебе пора взрослеть и смотреть между строк, а не ожидать, пока мультипликатор всё тебе не нарисует и не превратит в кислотную анимацию.***
На предплечье одной руки: «LaVey». На другой — «Natsuki». Надписи, выполненные клинком по коже. — Ёбнутая яндере, — шепчет та, чьё имя выведено на теле, той, чья плоть стала холстом. — Я редко пишу на своём теле, — отвечает Юри, — только если мысль или образ прочно засели в голове. Это недавнее слово. Считай, что это я подготовилась перед твоим приходом. Припухшие искусанные губы, тяжёлое дыхание, распахнутая рубашка, пропитанная потом, и закатанные рукава, обнажающие неприглядные картины во всех смыслах слова — Юри сейчас не в лучшей форме... Даже не в школьной. Частично. Это намёк на то, что сейчас она полураздета. Девушки сейчас находятся в женском туалете, и пиджак Юри висит, как труп летучей мыши, на дверце одной из кабинок. Уроки кончились, официальное клубное время, кажется, тоже — но заседания литературного клуба часто затягиваются, ведь никому нет нужды торопиться домой по разным причинам. Кого-то ждёт тоска и бессмысленность существования, кого-то — неадекватный отец, растворивший последние мозговые клетки в алкоголе, а кому-то просто скучно там, где не перед кем флексить эрудицией и шрамами на запястье, если вы понимаете, о чём я. Они в туалете. Одни. Никто не должен войти, думает Нацуки. А небольшой риск наткнуться на посторонних только сильнее заводит Юри, догадывается Нацуки и стискивает зубы. — Ты ёбнутая фетишистка, а не интеллектуалка, — говорит она. — Накажи меня. — Юри смотрит исподлобья. — За то, что я такая низменная и физиологичная. Нацуки сглатывает. Та сука, что мотает ей нервы на протяжении э-э-э всего существования литературного клуба, стоит перед ней на коленях — как, впрочем, и положено суке. Так... соблазнительно. — Или, что малявка, — облизывается Юри, — ещё не созрела до такого? Это провокация. Наитупейшая провокация, недостойная того, чтобы на неё повестись. Понятная даже тупому. Проблема в том, что Нацуки в целом не против. Как бы... Не она ли раньше говорила, что хочет размазать по стенке зарвавшуюся суку? — Ты же хочешь, я вижу. — Видимо, чтение психиатрической и оккультной макулатуры пошло тебе на пользу, — фыркает Нацуки. — Раз ты видишь. Видимо, третьим глазом. Нацу окидывает взглядом татуировку Юри, полускрытую чокером, напоминающим повязку. Олицетворение того, что всевидящее око сейчас завязано — и поэтому его обладательница беснуется и тонет в похоти? Хотя, наверное, это просто чокер и просто вычурное тату. Никаких скрытых смыслов. — Но если честно, — шипит Нацуки, — мне даже мерзко марать руки о такую грязь. Отребье. У Юри на секунду перехватывает дыхание, и она прикусывает истерзанную подушечку губы до крови. — Я считаю, что достойна уровня Моники... — Язык слизывает капли алого, оставляя след из слюны. — Не говоря уже о таком... низком... уровне, как у тебя, Нацу— Звонкая пощёчина. — Шлюха, — говорит, как плюёт, Нацуки. — Заткнись. Тупая шлюха. Время будто замирает. Нацу смотрит в зеркало на стене и на подсознательном уровне считывает сходство между собой и той Юри, что мешается под ногами, полностью отринув честь, достоинство и остатки рационального мышления. Парад уродов, думает Нацуки. Это конец, моральное падение, догадывается она. В глазах Юри — экстаз, восхищение и радость насчёт того, что её игру перенимает кто-то другой, кто-то настолько озлобленный на мир, кто-то настолько преисполненный гневом, что в венах вместо крови будто течёт кислота... — Я рада, что ты вымещаешь свою агрессию, — улыбается Юри. — В подростковом возрасте полезно— — Я уже не подросток! Ещё одна звонкая пощёчина. — И кто тебе давал слово? Нацуки подцепляет пальцем чокер на шее Юри и тянет к себе, отчего та привстаёт с колен и прислоняется подбородком к животу Нацу. Она чувствует влажное дыхание под рёбрами. — Гуроблядь, безмозглая и похотливая гуроблядь, — цедит сквозь зубы Нацуки. — Знаешь, иногда, когда я трогаю себя... я представляю мёртвую тебя. Прекрасно сохранившуюся, немного бледную и более худенькую, но мёртвую. Холодную, как кудере. Погибшую от рук своего припизднутого папаши. От одного точечного удара в висок. И знаешь... Она смотрит искоса на Нацуки, дрожащую от злобы: — Можешь не сдерживаться. На предплечье одной руки: «LaVey». На другой — «Natsuki». Надписи, выполненные клинком по коже.