Красота текста

С эстетикой прекрасного все более-менее ясно: описываем красивым языком красивые вещи (предметы, явления, людей, возвышенные чувства и благородные поступки), и получается во всех смыслах красиво. Тут всегда беспроигрышный вариант — описания природы. Она сама по себе прекрасна, и чтение ее красивых описаний приносит удовольствие. Даже обладает, я бы сказала, терапевтическим эффектом, и на душе становится легче. А что делать с безобразными, страшными, мерзкими и отталкивающими вещами (предметами, явлениями etc.)? Можем ли мы описать их красиво? И нужно ли это делать? И как вообще их писать? Существует понятие эстетизации — искусственного облагораживания, улучшения, огламуривания ужасных и страшных вещей. Попытки сделать их красивее, чем они есть. Например, пресловутый Стокгольмский синдром, который любят многие фикрайтеры (жертва влюбляется в насильника) — это тоже эстетизация отвратительного уродливого явления. Или нарочито красивые описания смерти, окружения ее неким романтическим ореолом. Сюда же — призывы умереть за родину: «Сладка и прекрасна за родину смерть», Гораций. Существует замалчивание, преуменьшение с расстановкой акцентов исключительно на красивых вещах. В голливудском кино так обычно и показывают насилие: два часа молотят персонажа по морде, но на ней нет синяков, ему никогда не выбивают зубы, у него не раздуется щека, от чего красивое лицо артиста станет выглядеть неэстетично. Вместо этого нам покажут одинокую струйку крови, красиво стекающую из уголка рта и придающую персонажу еще более мужественный вид. Наконец, существует упоение, любование безобразным, этакое хоррор-porn или нищета-porn, когда операторская камера или авторское перо прямо купаются в отталкивающих подробностях, тыча зрителю или читателю под нос: видите, видите, как мерзко и убого?! А вот я еще окурок в плевке крупным планом покажу! Я равно против эстетизации, романтизирования, замалчивания и любования. И рассуждать буду с этих позиций. 1) Эстетизация Не люблю я публично озвучивать свои представления о морали, но тут придется. Я выступаю против эстетизации, героизации и романтизации, потому что считаю их моральным уродством. Они вводят аудиторию в заблуждение. Они прославляют то, что следует клеймить. Делают красивым то, чему следует ужасаться. Я выступаю за старое-доброе «Искусство должно исправлять нравы», а не за украшательство безнравственного. И спасибо Толстому за то, что в «Войне и мире», вложив в уста Наполеона слова «Какая красивая смерть», он раз и навсегда определил смерть на войне как нечто безобразное. Смерть на войне — это «Апофеоз войны» художника Верещагина: гора черепов в чистом поле. Тут меня может возненавидеть весь фэндом сериала «Ганнибал», но да что ж поделать. Сериал «Ганнибал» оскорбляет меня своим существованием. Вред этого сериала еще и в том, что по нему пишут фанфики, в которых такая чудовищная вещь, как каннибализм, предстает в огламуренном, романтизированном виде. Грэм уставился на кружку в своих руках. Ну, а точнее на глаз, плавающий в ещё тёплом напитке. Радужка ярко-зелёная, многие капилляры лопнули из-за недосыпа, а белок слегка пожелтел из-за проблем с печенью. Глаза иногда любит есть Ганнибал… И тут до Уилла дошло. — Вот ведь хитрец. — Тихо шепчет он, зная, что Лектер ещё шире улыбнулся. Грэм наклонился к кружке и взял глаз одними лишь губами, после повернулся к Ганнибалу. Тот медленно наклонился к нему, согревая дыханием и медленно прошёлся языком по губам Уилла. Слишком медленно и слишком потрясающе. После он соизволил-таки взять глаз в свои губы и почти тут же начать жевать, довольно щурясь. Грэм улыбнулся, на его щеках румянец не только от мороза. … — С новым годом, любимый. — Тихо шепчет Лектер, переплетая свои пальцы с пальцами Уилла. Вот оно — настоящее уродство. С новым, блядь, годом, любимый. Сладкое посасывание частей тела, флаффное убийство, декоративное труповедение. Для борьбы с этим уродством есть лишь одно оружие: нравственность. К ней — здравый смысл и психология. А также честность и реализм. В сладком труповедении ведь тоже нет ничего реалистичного, ни одна эстетизация не может претендовать на отражение живой жизни. У нее другая задача — славить мертвую. Восхищаться грудой черепов в чистом поле, не имея никакой другой цели, кроме самого восхищения. У меня как у человека и автора есть только мое собственное упрямство в сопротивлении подобным вещам. И я им буду сопротивляться. По счастью, большая часть мировой литературы на моей стороне (вернее я на ее стороне). — Может быть, — устало и честно ответил он, — то, что вы считаете злом, я считаю добром. Потом он пошёл один по огромным ступеням, а мне захотелось, чтобы их подмели и вымыли. Когда я отыскал шляпу в гардеробной, я снова услышал тот же голос, хотя не разобрал слов, и вслушался. Один из самых подлых наших студентов произнёс: «Да кто его знает…» И тут я чётко и ясно расслышал фразы, которые никогда не забуду. Мой сатанист сказал: «Понимаешь, я делал всё, кроме этого. Если я поддамся, я не буду знать разницы между добром и злом». Не смея слушать дальше, я кинулся к выходу; и, пробегая мимо костра, гадал, адский это огонь или ярость Божьей любви. Позже я слышал, что человек этот умер; можно сказать — покончил с собой при помощи наслаждений. Прости его, Господи; я знаю эту дорогу. Но никогда не узнаю и не посмею представить, перед чем же он всё-таки остановился. — Честертон «Ученик дьявола» 2) Замалчивание Возможно, под единственной дамой, с которой он хотел бы танцевать, подразумевалась совсем не я… а чужой невесте непозволительно желание вальсировать с человеком, в котором она подозревает кровавого убийцу, скрывающегося от Инквизиции. — Евгения Сафонова «Лунный ветер» И вот героиня весь роман мечется в расстроенных чувствах: отдаться кровавому убийце или не отдаться кровавому убийце? В это время происходят страшные события: — В Хэйле пропала девушка, — произнёс тогда мистер Хэтчер. — Дочь одного из стражников. Она отправилась спать, а утром её семья обнаружила пустую спальню с раскрытым окном. Ни крови, ни следов борьбы. Ничего. А потом еще более страшные: Дыра в его лбу — прямо между глаз, широко и удивлённо открытых — была такой маленькой и аккуратной, что скорее напоминала красные точки, какие рисуют себе индианки, чем след от пули. Это кровавый убийца убил другого убийцу, защищая свою возлюбленную. И еще трех человек заодно положил. НО! Его руки не дрожали, в глазах не блестело раскаяние — и вместе с тем лицо не кривила злорадная улыбка, а с губ не сорвались торжествующие слова. Убийство четырёх человек не принесло ему ни горя, ни удовольствия; казалось, он сделал нечто совершенно обыденное, не более выдающееся, чем выпить чашку чая. Заметили, как… изящно все происходит? «Ни крови, ни следов борьбы. Ничего». Так, дырочка какая-то у кого-то во лбу. Закадровое похищение. Общее бесстрастье персонажа, которому убить, что чашку чая выпить (потому что он загадочный вомпер! у загадочных вомперов все не так, как у людей!) В общем, все кровавости кровавого убивца благополучно остаются нераскрытыми. А как иначе автор будет писать ромфант? С мозгами, брызнувшими во все стороны, что ли? Побойтесь бога. Кровавый ореол персонажа и его якобы преступления нужны только, чтобы сделать его зловеще-таинственным. Плевать героине (и автору) на его преступления с точки зрения морали. И с точки зрения жизни и реализма. Тут интересует совсем другое: Как узкие губы касаются моей кожи, выдыхая что-то на ухо между поцелуями… И вот так пишутся слащавые любовные историйки. Да и вся развлекуха в целом: безобразное нивелируется или используется в микроскопических дозах, чтобы нагнать все тот же романтический/героический флер. Там, где автор не хочет гнать флер, он не станет стесняться неприятных подробностей. По дороге в бассейн Хокан никого не встретил. Как он и думал, в такое время народу было немного. В раздевалке стояли два мужика его возраста и одевались. Жирные, бесформенные тела. Обвислые животы. Уродство во плоти. … Он проверил прочность второго крюка, взявшись за него обеими руками и повиснув на нем. Крюк выдержал. А уж тело весом килограммов на тридцать меньше выдержит и подавно. Сложность заключалась в высоте. Голова будет упираться прямо в пол. Можно попробовать обвязать веревкой колени, между крюком и верхним краем кабинки оставалось достаточно места, так что ноги торчать не должны — вряд ли можно придумать что-нибудь более подозрительное, чем торчащие ноги. — Йон Айвиде Линдквист «Впусти меня» (кстати, и про любовь, и про вампира) 3) Любование Влажные пальцы беспощадно проникали внутрь, разминали и выскальзывали обратно, чтобы помять мошонку, оттягивая и чуть сжимая её, вырывая у Уилла полные муки и удовольствия стоны. Шея, плечи, даже спина Уилла были изрисованы яркими следами засосов и укусов. Ганнибал провел ребром ладони по промежности Уилла, чуть надавил кончиками пальцев, рассматривая, как легко поддалась покрасневшая растянутая дырка. Вцепившись в ягодицы Уилла, подтащил, точь-в-точь хищник свою жертву, его к себе и прижался. Потерся между ягодиц, проехавшись несколько раз членом. Вид расхристанного, связанного и раскрасневшегося Уилла настолько возбудил, что Ганнибалу стало невыносимо больно; с члена постоянно капало, пачкало бедра. — Прогнись в пояснице! — хрипло приказал Ганнибал. В глотке скреблось рваное рычание, прокатывалось выше, щекоча небо, срываясь с губ злобным шипением. И Уилл послушался, прогнулся, выставляя нежно-розовые ягодицы, яркую алую дырку, подрагивающую в ожидании, слегка раскрытую. — Ближе! — очередной приказ сопровождался хлестким шлепком по ягодице. Уилл вдруг задрожал, задышал чаше, прерывистее. Застонал жалобнее и исполнил новое распоряжение. Ганнибал шумно облизнулся, схватил его за бок одной рукой, а второй, обхватив свой член, направил на подрагивающие мышцы, мягко раздвигая их, проникая внутрь. Здесь фэндом «Ганнибал» ничего не значит, я могла взять любой другой — такого добра хватает в любом фэндоме. Любование изнасилованием. Любование динамикой «хищник — жертва». Во всех подробностях: с капающими членами, подрагивающими в ожидании дырками, упоминанием оттенка ягодиц и детализацией «рваного рычания» (небо щекочет, это очень важный штрих в описании изнасилования, верно?). С упором на то, что жертве на самом деле все НРАВИТСЯ (еще бы, ведь это же сам Ганнибал, Мадс Миккельсен, как его такого не хотеть). Рисуется игрушечное сопротивление, которое лишь распаляет насильника (оно и понятно, сопротивление всегда распаляет) и заводит его вместе с жертвой (оно и понятно, ведь любое «нет» на самом деле означает «да»). Любование не всегда настолько очевидно, поэтому будет вызывать споры, ведь у каждого свои представления. У нас с подругой был как-то спор о «Парфюмере». Она не может его читать, считая автора эстетствующим вивисектором. Я не согласна. Да, он любуется деталями, но не мерзостью своего персонажа. Ареной этих извращений была — а так же иначе — его внутренняя империя, куда он с самого рождения закапывал контуры всех запахов, которые когда-либо встречал. Чтобы настроиться, он сначала вызывал в памяти самые ранние, самые отдаленные из них: враждебные душные испарения спальни мадам Гайар; вонь иссохшей кожи ее рук; уксусно-кислое дыхание патера Террье, истерический, горячий материнский пот кормилицы Бюсси, трупное зловоние Кладбища невинных, убийственный запах своей матери. И он упивался отвращением и ненавистью, и у него вставали дыбом волосы от сладострастного ужаса. — Патрик Зюскинд «Парфюмер» Иногда автор мечется между отвращением и восхищением. Таков де Сад: с одной стороны, он моралист, который не устает восклицать, как подло, коварно и безнравственно это было! С другой — он на это дрочит, и это тоже очевидно. КАК ПИСАТЬ УЖАСНОЕ 1) Беспристрастно. Катлину, сидевшую на режущем деревянном щипце, как на лезвии ножа, обули в совсем новенькие тесные сапоги и пододвинули к огню. Как скоро острый деревянный щипец гроба впился в ее тело, как скоро и без того тесные сапоги от жары еще сузились, Катлина крикнула: — Ой, больно, мочи нет! Дайте мне яду! — Еще ближе к огню, — распорядился старшина и приступил к допросу: — Как часто садилась ты на помело и летала на шабаш? Как часто гноила хлеб на корню, плоды на деревьях, как часто губила младенцев во чреве матери? Как часто превращала родных братьев в заклятых врагов, а родных сестер — в злобных соперниц? Катлина хотела ответить, но не могла, — она только шевельнула руками. — Вот мы сейчас растопим ее ведьмовский жир, так небось заговорит, — произнес старшина. — Пододвиньте ее еще ближе к огню. Катлина кричала. — Попроси сатану — пусть он тебя охладит, — сказал старшина. Она сделала такое движение, будто хотела сбросить дымившиеся сапоги. — Попроси сатану — пусть он тебя разует, — сказал старшина. Пробило десять часов — в это время изверг обыкновенно завтракал. Он ушел вместе с палачом и писцом; в застенке у огня осталась одна Катлина. В одиннадцать часов они вернулись и увидели, что Катлина словно одеревенела. — Должно быть, умерла, — сказал писец. — Шарль де Костер «Легенда о Тиле» 2) С жалостью к страданию. В этот раз я пришел за мужчиной лет двадцати четырех от роду. В каком-то смысле это было прекрасно. Самолет еще кашлял. Из обоих его легких сочился дым. Разбиваясь, он взрезал землю тремя глубокими бороздами. Крылья были теперь словно отпиленные руки. Больше не взмахнут. Эта маленькая железная птица больше не полетит. — Маркус Зузак «Книжный вор» 3) Глазами персонажа (не важно, «плохой» он или «хороший»). А Генрих посмеивался, он беззвучно хихикал: ему так же трудно было удержаться от смеха, как его шурину Карлу от рыданий. Когда смешное ужасно, оно тем смешнее. В ушах стоит истошный вой и крик резни, а в воображении встают ее виновники, во всем их безобразии и убожестве. И это великое благодеяние, ибо если нельзя даже посмеяться, то от ненависти задохнешься. — Генрих Манн «Молодые годы короля Генриха IV» 4) С глубоко-глубоко-глубоко-глубоко задавленным, но ощутимым ужасом и болью автора от происходящего. Так рождаются самые гуманистические произведения. Степан Федорович сказал с торжественной, пьяной и счастливой решимостью: — Наташа, при всех вам говорю. Вам тут делать нечего, отправляйтесь в Ленинск, берите сына и приезжайте к нам на Урал. Вместе будем, вместе легче. Он хотел увидеть ее глаза, но она низко склонила голову, он видел только ее лоб, темные, красивые брови. — И вы, Павел Андреевич, приезжайте. Вместе легче. — Куда мне ехать, — сказал Андреев. — Я уж не воскресну. Степан Федорович быстро оглянулся на Веру, она стояла у стола с Митей на руках и плакала. И впервые за этот день он увидел стены, которые покидал, и боль, жегшая его, мысли об увольнении, о потере почета и любимой работы, сводившие с ума обида и стыд, не дававшие ему радоваться свершившейся победе, все исчезло, перестало значить. А сидевшая рядом с ним старуха, мать его жены, жены, которую он любил и которую навеки потерял, поцеловала его в голову и сказала: — Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь. — Василий Гроссман «Жизнь и судьба» 5) Практически как угодно, если пишешь мощную социалку, и цель твоя — мощная социалка, а не посмаковать ужасы нашего городка. Но лучше беспристрастно или с ледяной иронией. Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу со всеми ее выплесками и выкриками о Радости, Радости, Радости, две моих маленьких kiski уже не играли во взрослых опытных dam. Они вроде как мало- помалу otshuhivaliss, начиная ponimatt, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? — Берджесс «Заводной апельсин» Заключение: о красоте безобразного и страшного. Так существует ли она? Существует. См. Босха или «Сайлент-Хилл». Зюскинд красив, безусловно. Заметьте, все примеры — сюрреализм. В нем проще всего писать красоту ужаса. В остальных жанрах я бы особо на это не рассчитывала. Но вот идея и способы ее реализации в любом жанре могут быть прекрасными. Все.