Собранные воедино

Война заканчивается в субботу. *** Под ногти набивается сажа и грязь, и пыль, и мелкая крошка кирпичей, где-то в груди тяжело трескаются ребра, потому что вдохнуть уже невозможно — слишком много пыли, слишком большая концентрация магии и смерти — а выдохнуть и подавно. На языке горчит кровь и почему-то деготь, но думать об этом бессмысленно ровно настолько, насколько не думать. То есть в теории надо. На практике — совершенно не хочется. Ничего абсолютно, только рухнуть и забиться куда-нибудь испуганным зверьком, прижимаясь щекой к холодному кафелю в углу, чтобы спрятаться и не видеть, не видеть, не видеть. Гермиона, конечно, знает, что это невозможно. Кровь течет у нее по виску, перемешиваясь с потом и грязью, и она буквально задыхается от духоты в помещении (пускай Хогвартс теперь не может досчитаться пары сотен стенок, воздух все равно спертый и противный, и наполнен этими мерзкими заклинаниями от не менее мерзких волшебников) и пытается сделать глоток чего-то свежего, когда выходит на обрушившийся и потрескавшийся балкон (она надеется, что он не свалится прямо под ней прямо сейчас), но лишь вновь глотает пыль и осколки и давится, кашляет, чувствуя, что дышит не воздухом, а медью, и вместо легких у нее две пробоины. — Гарри, — хрипло выдыхает Гермиона, потому что громче нельзя и никак — голосовые связки надорваны от количества заклинаний, перед глазами круги плывут, а ноги она не чувствует уже давно и идет словно в анабиозе, хотя лучше бы это был он. Гарри выглядит не лучше или не хуже — его состояние от условно-стабильного переходит к критическому, когда Гермиона видит рваную рану в боку и сочащуюся оттуда кровь. Паника захлестывает ее с головой, мысли путаются — как от собственной, так и от чужой боли — и ее едва хватает, чтобы выкрикнуть имя какого-то профессора, чтобы потом упасть в обморок от слабости в теле, от внезапно нахлынувшего жара (Гермиона знала, что не следовало делать резких движений) и от пронзительного взгляда Гарри. *** В следующий раз она приходит в себя через неопределенный промежуток времени — может, прошло пару дней, а может лет или даже тысячелетий. В сущности особых перемен в самочувствии Гермиона не ощущает, потому что в ребрах все еще болит, дышать невозможно, хотя воздух в больнице намного и намного чище, а голова годится лишь на то, чтобы думать, как бы не сдохнуть. Или все-таки сдохнуть, потому что в таком состоянии жить определенно невозможно. Она сидит так еще минут десять, пятнадцать или две — за свой короткий сон Гермиона совершенно потеряла чувство времени, а вернуть так быстро не получается, и почему-то ей кажется, что все события произошли в далеком прошлом, другой жизни, сказать вернее, а она очнулась лишь сейчас, в новом веке, и от этого страх сжимает сердце, холодит кожу. Она не могла проваляться в коме долго. Не могла. Ей надо успеть пожить. И тогда наконец заходит медсестра, которая, вероятно, ждала ее внутренних терзаний, но по факту, скорее всего, проверяла других больных. Она мягко улыбается и шепчет — ее голос больно режет по ушам, но Гермиона благодарна ей за вернувшиеся ощущения: — Доброго вечера, мисс Грейнджер. Рада, что вы очнулись, — она говорит это с трепетом и каким-то детским восторгом, хотя на вид ей, кажется, лет сорок или пятьдесят, а может больше — кто ее разберет. Но Гермионе не хочется на этом зацикливаться — голова неприятно гудит, а появление кого-то еще провоцирует лишь приступ тошноты и усталости. Она находит в себе силы смириться с ощущениями и слабо выдавливает — выхрипывает, будет вернее сказать: — Сколько я здесь пролежала? — а затем делает глубокий вдох, понимая, что это ее максимум и больше, наверное, нагружаться не стоит. — Неделю, — понимающе кивает медсестра, отчего Гермиона мысленно хлопает себя по лбу — ну, конечно, собралась она просыпаться в следующем столетии. — Ваше состояние стабильно, и вы стремительно идете на поправку. Да, ощущения неприятные, но это лишь последствия переутомления и избытка расхода магических сил. «Что с остальными?» — хочет спросить Гермиона. Смутные обрывки воспоминаний приносят ей многочисленные тела, лежащие в коридорах, на лестницах и где только возможно — не все из них трупы, не всех из них выживут. Наверняка, кого-то из них можно спасти. И спасли — в колдомедиках Гермиона не сомневается ни секунды. Но не спрашивает. Медсестра ласково просит ее отдыхать, потому что это единственное, что остается, и Гермиона не находит в себе ни сил, ни желания спорить. *** — …Римус Люпин, Нимфадора Тонкс, — голос периодически срывается на хрип, когда Гермиона цепляет знакомые, до боли и ненависти родные имена. И это не единственные — целый список, в котором около пятидесяти фамилий, и каждая обжигает раскаленной медью. Но одного имени здесь нет, и Гермиона не знает, имеет ли право плакать, смеяться, или ненавидеть себя. Лучше все сразу и массово. Рон, милый Рон. Так она его называет по привычке — той, давней, еще с четвертого или пятого курса, когда казалось, что его ухаживания за Лавандой — худшее, что могло произойти. Ведь, ну как же так? Чем эта наглая, самодовольная, легкомысленная девчонка привлекла его? Что в ней было такого, чего не было в Гермионе? И пускай она всегда знала ответ на этот вопрос, сейчас же предпочитает строить его по-другому: А что сделал Рон, чтобы привлечь ее? Гермиона усмехается и прикрывает глаза рукой, до жжения прикусывая губу и заставляя себя не расплакаться. Не сейчас, когда слезы провоцируют лишь мигрень в висках. Она замирает на секунду или больше, прежде чем ощущения наконец сходят, и делает вдох — ей нужно досмотреть этот список до конца. Хоть как-то. Хоть через смерть. Полубезумный взгляд Рона, нет, поправляет себя Гермиона, не его. А потерянного и запутанного мальчика, которого не научили любить. Который тянулся к чему-то, хотел наконец стать частью чего-то стоящего, чем просто Уизли. Который хотел дружбы, хотел искреннего и наивного — как в тех сказках, что мама читала им по вечерам. Рон просто хотел быть счастливым. Гермиона сглатывает, понимая, что слез нет, но паника и истеричный хохот где-то совсем близко, расслабишься, упустишь и… С ее губ срывается горькая усмешка, в которой внезапно пропадают все чувства, оставляя внутри воспоминания — они уже не пылают костром; они медленно тлеют сгоревшими углями. (Гермиона надеется, что сама еще не потухла.) Рон просто хотел быть счастливым. Но никогда не хотел ничего делать сам. А Волан-де-Морт… Волан-де-Морт был собой. Говорил красиво и красноречиво, убеждал, ловко пользовался слабостями — и у Рона, чей подростковый период все еще не закончился, просто не выдержали нервы. Идем, мальчик мой, ты будешь частью чего-то лучшего. Она криво улыбается, словно пытаясь найти в этом что-то забавное — в общем-то, оно и находится. Рон действительно нашел что-то лучшее, заплатив за это непомерную цену. Гермиона вспоминает, что даже не удивилась, когда ее лучший друг на негнущихся и ватных ногах, с обожанием, с каким смотрела на нее медсестра около месяца назад, приблизился к Волан-де-Морту, просто потому что интуитивно подозревала его в чем-то похожем. Еще после той сцены в лесу и многих до них. У Гермионы в голове легкий шум и оцепенение появляются, поэтому она поспешно скользит взглядом дальше, понимая, что не внесли Рона в список потерь Хогварста лишь потому, что он перестал быть частью его за десять минут до победы. Гермионе хочется смеяться. Она потеряла друга. *** Гарри кивает Кричеру, который незаметно, словно все еще тихо ненавидя весь мир, ставит тарелку с печеньем на стол и исчезает. Отношения у них дружески-нейтральные, что не могло не радовать Гарри сейчас — особенно сейчас, когда единственное, чего хочется, это лечь и не просыпаться как минимум вечность. А желательно две. В дом звонят, и Гарри даже не удивляется, потому что знает кто это и зачем, и почему, и он просто открывает дверь, ведь ждал слишком долго. — Привет, Гарри, — слабо улыбается Гермиона, и он в который раз видит их обоих со стороны — потерянных, затравленных, со стеклянным взглядом и тихим, почти змеиным шепотом. Гарри не уверен, что ему это нравится. Гарри не уверен, что это нормально. Но Гарри знает, что поделать они ничего не могут, потому что война выкосила их ряды, а у самих отобрала эмоции — опухоль на здравомыслии. Чувствовать лишь привкус пепла и равнодушие ко всему живому — еще не худший вариант. Он кивает ей в ответ, и они вместе идут на кухню. — До нового учебного года неделя. Так мы не передумали? — спрашивает Гермиона в который раз. В который раз Гарри отвечает: — Нет. Потому что их ждет седьмой курс, выпускные экзамены, наверстывание пропущенного материала. И что-то еще, чего Гарри сейчас и не вспомнит, просто потому что не хочет, потому что сидеть и пить горячий чай в обществе подруги, ощущая смирение и пустоту внутри, гораздо привычнее. Их долгое приключение наконец подходит к концу — пускай не совсем ожидаемому, может, нелогичному или глупому. Но сейчас это не влияет ровным счетом ни на что, потому что Гарри хочется лишь завыть одиноким волком или потерявшимся ребенком, и потому что он — Национальный Герой и его всюду окружают сотни репортеров, но ни в одном из них нет участия и тепла — холодный интерес, расчет, стремление набрать материала и черт знает что. Это нормально для СМИ. Им нужен лидер, а не растерянный, запутавшийся мальчик. Гарри позволяет им лепить из себя образ подобающего героя — и ведет себя тоже подобающе. Улыбается на интервью-сессиях, вежливо отвечает на вопросы, смеется, рассказывает о друзьях, наигранно грустит. Гарри знает, что для войны они все слишком молоды. Жаль только, что выбора не было. Гермиона чувствует его настроение. Она всегда и всюду, словно читает его, хотя, наверное, так оно и есть — когда зачитываешься книжками, уже недурно и людей начать бы. И поэтому лишь обнимает мягко и тепло, кладя его голову на грудь и перебирая волосы, как когда-то давно на краю мира в палатке, когда у них не было ничего, но были они у друг друга — и этого хватало. Гермиона шепчет что-то глупое или бессмысленное, хотя это, конечно, не так, только Гарри не способен воспринимать информацию прямо, поэтому ее слова сливаются в бессвязный текст, который приятно греет душу и напоминает его внутреннему равнодушию, что у него есть друзья. И если он будет иметь наглость раскисать, то… какой же из него друг? — Спасибо, Гермиона, — он вкладывает в это всю свою теплоту по отношению к подруге и желание показать ее значимость, ее поддержку на протяжении стольких лет и еще множество, множество всего, что она делала незаметно, но что неизменно им помогало. А Гермиона просто знает и поэтому бормочет глупый, прижимая к себе еще ближе. Война закончилась. И Гарри впервые за три месяца начинает это понимать.