Собранные воедино

— Идем? — спрашивает он, не беспокоясь, как это выглядит со стороны — их отношения с Гермионой за последнее время были освещены со всех ракурсов и во всех подробностях, что им самим порой случалось смеяться — редко, но искренне. Дружба лишь закалилась, а любовь… черт с ней знает. Гарри мысленно встряхивает головой, вспоминая в который раз, что о Джинни он думать еще не хочет. За четыре месяца — ни разу. Это, наверное, плохо, но самобичевание он убирает на потом. Они стоят перед входом в обеденный зал, где наверняка распределяют первокурсников по нужным факультетам, потому что все это проходят, и Гарри даже мысленно усмехается, вспоминая свой восторг. Хогвартс безумно полюбился ему, но, будь возможность, он с удовольствием бы переиграл свою жизнь. Возможно, вступительную речь директора Макгонагалл они пропустили, а может она еще будет — какая им разница, если они присутствовали непосредственно при всех событиях и знают обо всем и обо всех: и о боли, и о ненависти, и об этом крошечном кусочке живого, которое схоронилось и все еще теплится внутри. Гермиона кивает. Как выясняется, успевают они вовремя — последний хаффлпаффец садится за стол под ликующие крики однокурсников, которые замолкают, едва они видят, кто стоит в дверях. И это почти не беспокоит, потому что они привыкли к такому вниманию, но почему-то самым краешком сердца Гарри все еще надеялся, что такой реакции не будет хотя бы в Хогвартсе. Он устал. Но героям уставать никак нельзя. Стол Гриффиндора заметно меньше заполнен, чем у Слизерина, однако огромное количество взрослых волшебников в первом факультете погибли. Во втором — переждали войну в укромных местах. Гарри не винит их — он сам трус и предатель в какой-то степени. Гарри вообще уже неспособен ничего испытывать. За преподавательским столом чинно сидит Минерва Макгонагалл — конечно, безумно радостная от их визита и возвращения — на директорском месте, а справа от нее, словно верный слуга или тень, Северус Снейп. И на его лице мелькает что-то подобное заинтересованности. Словно преподавателя совершенно это не волновало, но раз уж Гарри пришел, то почему бы и нет. Слизнорт добродушно фыркает и, видимо, мысленно что-то отмечает — уж настолько довольным он выглядит. А они просто кивают и улыбаются. Как того и требуют в подобных заведениях или при встрече с фанатами. Портить всем праздник своим безнадежно убитым настроением не хотелось. кивают и улыбаются. кивают и улыбаются. кивают и улыбаются. Гарри (в основном, конечно, он) и Гермиона принимают поздравления, жмут руки, обнимаются со старыми друзьями — Невилл едва не утирает слезы, а Луна лишь благодарно шепчет спасибо, Гарри, что не бросил нас. Он ни за что не признается ей, как сильно этого хочет. Драко сидит за столом Слизерина и не реагирует на появление всеобщего героя, что несколько озадачивает последнего — как минимум Малфой мог высказать свое раздражение, это в его духе. Или вставить едкий комментарий — конечно, он бы затерялся в дифирамбах, потому что Гарри — герой, а Драко — сын Малфоев, которых все вроде простили, а вроде и тихо хотят убить. Они встречаются взглядами и незримо друг другу кивают. Гарри не думает, что это начало великолепной дружбы. Но ему она и не нужна. Позиция нейтралитета лучше всяких отношений. За время войны Гарри успел усвоить много уроков. После слезных поздравлений и приветствий, когда Гермиона уже, видимо, в который раз жалеет о об этом их решении доучиться, а сам Гарри едва сдерживает раздражение, слово наконец берет Минерва. — Хогвартс рад приветствовать всех вернувшихся и новоприбывших волшебников, — она говорит что-то о правилах, о технике безопасности, об уроках, но Гарри это уже не волнует. Макгонагалл не акцентирует на них внимания, и это более чем устраивает. Минерва всегда чуткая, проницательная, Минерва — Гарри в очередной раз поражается ей. Люди вокруг продолжают что-то кричать наперебой, но это уже не имеет значения. Он все еще несколько удивлен внезапному прощению Северуса Снейпа и даже его возвращению на должность преподавателя по ЗОТИ, потому что несмотря на бесконечные воспоминания, утверждения свидетелей и его самого, Гарри, о том, что Снейп лишь двойной агент, лишь шпион, лишь хотел благого дела — магическому миру тяжело принять такого героя. Не вписывавшегося в их рамки — угрюмого, мрачного, больше темного, чем светлого, если не знать наверняка. Героя, который однажды оступился, и до сих пор не понимает, что ему делать дальше. Возможно, именно поэтому Гарри так ловко научился нравиться обществу — он делал то, что от него хотели. И поступал так, как ждали другие (пускай иногда и называл себя за это тряпкой, но вновь подвергнуться презрению было выше его сил). Когда их наконец отпускают из-за стола, становится в разы легче. Гарри думает, что еще минута — и он свихнется. Гарри думает: стоило, наверное, пройти курс у психолога. Гарри ловит пустой взгляд Гермионы и, молчаливо поддерживая ее, отчего-то понимает, что любая помощь уже опоздала. *** На самом деле это первый год на памяти Гарри, когда он жалеет о раздельном проживании мальчиков и девочек. Настолько привык спать с Гермионой — где угодно, потому что любая минута стоит чьей-то жизни, и выбирать три кровати или даже комнаты — непозволительная роскошь. Когда ты беглый преступник и неудачный мессия, приоритеты в жизни сдвигаются. Бежать, колдовать, перебирать скудные пожитки, стараться сохранить остатки ясного рассудка и ума, выяснять напряженные отношения с Роном — Гарри не помнит, было ли это на самом деле, потому что все связывается в канитель событий, которые он не в силах осмыслить. Но тогда все втроем спали вместе, потому что в глухом лесу слишком холодно, а они слишком уставшие, чтобы думать о каких-то нормах приличия. Впрочем, в его комнате спит Невилл, и их отношения все еще сохраняют дружескую позицию — не ту, где можно открыть любую тайну или разбудить в три ночи, просто потому что опять Волан-де-Морт, опять жжется шрам, а легкие заполнены битым стеклом и пылью, но ту, когда вы пережили многое, и когда одной фразы достаточно, чтобы понять. Невилл ощущает его на ментальном уровне. Гарри хватает этого, чтобы не зарычать. *** — Привет, Гермиона, — щебечет Лаванда, чуть ли не вешаясь на подругу, и начинает свой нескончаемый монолог о дешевых шмотках какого-то именитого бренда, но Гермионе, если честно, плевать, и она говорит это ей в лицо, резко и невозмутимо, совершенно не думая о последствиях, да и какие они могут быть? Лаванда недовольно хмурится и даже собирается сказать очередную гадость — кажется, это единственное, что у нее действительно получается отменно, начиная с… начиная с. Но у Гермионы отчего-то болят лодыжки, поэтому она уходит к себе, не вслушиваясь в бурчание, а еще сердце где-то в сломанных ребрах и истлевшие легкие — дыхание периодически сбивается, однако целители уверяют, что все пройдет. Им почему-то не верится, а вариантов больше нет, поэтому остается надеяться, что все действительно пройдет, и последствия войны она однажды просто не вспомнит. Хогвартс отреставрирован, шрамы на плечах не болят, но Гермиона не может отделаться от судорожного чувства нескончаемой, неминуемой гибели. Видимо, это навсегда. *** Гермиона просыпается в три, потому что привыкла и потому что именно в это время осуществляются побеги, спасательные операции и все эти дела, которые нужны, чтобы мир потом стелился тебе под ноги. Или возненавидел каждым городком — тут уж как повезет. Несколько мгновений она соображает, что это за место, почему рядом нет Гарри, а откуда-то с другой стены доносится сопение Лаванды, и ситуация настолько обостряется, что Гермиона судорожно зажимает себе рот и безмолвно кричит. Где она. А затем беззвучно смеется от грусти, от глупости и от массы вещей, от которых успела отвыкнуть — она не дома, но это место всегда было очень близким к нему. За окном луна, чистая и спокойная, и Гермиона отчаянно завидует ей в данный момент. Ей тоже хочется много кем быть. Она спускается, стараясь не разбудить коллектив и почему-то думая, что в последний раз, когда ей приходилось заботится о чьем-либо покое, был около полугода назад. А потом стало не до сна. Да и сейчас не до него, если честно. Гермиона совершенно не удивляется, обнаруживая внизу Гарри. — Кошмары? Гарри безмолвно качает головой — было бы неудивительно, но нет. Организм слишком привык к вечному стрессу и напряжению, и теперь вернуть все, как по щелчку, просто не способен. И дело даже не в том, что многочисленные успокаивающие и психотропные колдомедиков не подействовали. А в том, что сам Гарри не может представить себе жизнь другой, хотя до этого как-то жил около шестнадцати лет. Неудачные герои, которые забыли умереть на войне. И теперь вынуждены расплачиваться. Все это такие глупости, думает Гермиона. И: Когда это наконец пройдет? Она садится рядом с Гарри, сжимая его руку, и долго всматривается в ночное небо. Он в ответ кладет ей голову на плечо, бездумно продолжая смотреть на сетку окон или куда-то за них. Внутри тихонько плещется цунами — из кровавых проплешин, запаха тухлого мяса и сожженных деревьев. Гермиона не знает, как его успокоить — бесполезно пытаться вернуть те беззаботные ощущения счастья, когда каждый день — не более, чем испытание, когда не думаешь, как бы не сдохнуть через минуту или две, когда ты просто готов идти против всего света, потому что знаешь, что у тебя получится. А если не получится — и черт с ним, попробуем еще раз. Это не пройдет. Теперь они понимают с пугающей точностью. *** Вероятно, она все-таки засыпает суматошным, смутным сном, которые плещется где-то на грани с реальностью, не позволяя полностью забыться. От странных снадобий колдомедиков сны становятся тяжелее, неприятнее. И вместе с тем абсолютно невнятнее: словно прежние кошмары, принявшие абрис страхов, внезапно превратились в густую бессвязную дымку непонятной лабуды, которую хочется бояться еще больше, но куда уж больше. Гермиона нервно дергает руками, оглаживая школьную форму — это смотрится привычно. И неуловимо напоминает что-то родное и далекое, прежний, первый курс, когда самой большой проблемой был Снейп, ругающий просто так, да этот ленивый Уизли, Мерлин его подери. Отчаяние накатывает с утроенной силой, но у Гермионы нет сил ему поддаться. Рон мертв. И думать о нем, как о чем-то, на что еще можно повлиять — бессмысленная трата времени. — Думаю, нашим национальным героям пора научиться планировать свое время так, чтобы приходить на уроки вовремя, — Снейп с недовольством смотрит на опоздавших Гермиону и Гарри, и второму хочется сказать что-то резкое и агрессивное, потому что профессор не понимает, потому что это тяжело, потому что он, черт возьми, устал быть всем что-то обязанным. Но они молчат, проглатывая слова и мысленно признавая правоту профессора. Опаздывать на уроки — действительно некрасиво, кем бы ты там ни был. Гарри цедит сквозь зубы извинения и занимает с Гермионой последнюю парту. Он знает, что подобным поведением, скорее всего, вызовет раздражение в Снейпе и в очередной раз докажет ему, что он просто избалованный мальчишка, которому слава вскружила голову и который думает, что ему все все должны. Или не знает — он вообще не думает, потому что после того инцидента в хижине шанса нормально поговорить так и не выпало, а в промежутках между судебными заседаниями, они обменивались короткими фразами без словесной шелухи. И если у Гарри внутри кусок стали, то у Снейпа, наверное, лед. В каком-то плане они даже похожи. Гермиона молчит — она, собственно, косвенно и виновата в произошедшем, потому что около восьми на автомате встала вместе с девочками, а затем, едва все скрылись в столовой, рухнула обратно в постель. Гарри ее, конечно, дождался. Иначе и быть не могло, кто мог такое подумать Он всегда бы сделал это просто потому, что как иначе. Гарри легонько толкает подругу в бок и улыбается, показывая, что переживать из-за слов Снейпа не стоит — тем более, что они не настолько уж и ядовитые, как раньше. И у нее слегка теплеет на душе. В конце концов сейчас будет лишь повторение основ, а их она и так знает — запомнила после стольких месяцев вечного бегства. — Круциатус! — коротко объявляет Снейп, и все, как один, записывают в своих новеньких тетрадках, а Гермиона замирает, сжимая зубы, и старается не вспоминать, не вспоминать, не вспоминать. Ни разу за десять секунд. А не вспоминать невозможно, ведь она тоже человек. Изломанная, с неправильным восприятием мира и тошнотой в области горла всякий раз, когда кто-то пытается навязаться. Гермиона не помнит, когда она успела так испортится. И, если честно, вспоминать не хочет. В голове проносится хохот Беллатрисы, и она шумно выдыхает, приковывая к себе внимание Гарри и бесстрастно смотря на чистые, пустые листы. Ей надо записать тему. Гермиона повторяет это про себя как мантру — пока через сто или двести попыток до нее не доходит смысл сказанного. Абстрагироваться от окружения и внешней среды кажется заманчивым, но она не позволяет себе. И так слишком много ошибок совершено в прошлом, а клепать новые — простите, не к ней. Снейп что-то вещает, обводя взглядом класс, но его слова ускользают и уплывают, как под толщей воды, так что к концу длинного монолога, единственное, за что цепляется Гермиона — эмоции. И даже не пытается узнать об остальном. Наверняка, она бы ничего не поняла, если бы самым болезненным образом не убедилась, что это означает. Снейп обходит класс, внимательно смотря по тетрадям конспекты и, что совершенно очевидно, оказывается крайне недоволен, заметив пустые листы в ее и Гарри тетрадках. Гермионе даже немного стыдно, потому что своей привычной тяги к урокам она не чувствует. — Мало того, что вы опоздали на урок, так еще и не удосуживаетесь ничего записать, — хмыкает Снейп. — Возможно, вы все прекрасно слышали и теперь можете нам рассказать, мистер Поттер и мисс Грейнджер? — с легкой насмешкой говорит он, а Гермиона буквально чувствует наслаждение, с каким впиваются в них Слизеринцы — не все, конечно, Драко лишь равнодушно продолжает что-то писать, а пара других и вовсе не слушают. — Круциатус — одно из трех Непростительных заклятий… — начинает Гермиона, вспоминая все, что запомнилось с прошлого года, однако в голове стоят лишь картины мучительной боли и вспышек, хруст костей и песка под зубами, а так же кровь по подбородку и рукам. Гермионе кажется, что еще секунда мыслей об этом — и она этой кровью и закашляет. Но держится, потому что никто сейчас ее не спасет, потому что Гарри досталось намного больше, и он в данный момент в прострации, потому что война это отвратительно, а чувство забвения после нее — тем более, — …особенностью которого является сильная завязка на эмоциях волшебника, — продолжает она на автомате, подхлестываемая воспоминаниями и неописуемым удовольствием, которое испытывала Беллатриса всякий раз, когда ей приходилось это заклинание применять. — Его наложение сопровождается мучительной и нестерпимой болью, от которой обычно хочется сразу умереть. Однако происходит это в тех случаях, когда накладывающий заклятье волшебник испытывает удовольствие и наслаждение от боли жертвы. В противном случае Круциатус ничего не принесет и лишь израсходует силы, — заканчивает она. К концу весь ее запал и страх куда-то деваются, оставляя после себя головокружение и желание не видеть чужих взглядов. Спрятаться, забиться под стол. Или перерезать здесь всех тем же проклятым Круциатусом, но кто ей даст такую возможность, да и Гермиона не окончательно сошла с ума. Снейп раздумывает над ее ответом еще с полуминуты, словно размышляя — засчитывать или нет, но это уже не волнует ровно как и то, что Слизеринцы со вниманием змей разглядывают ее, а ответ, похоже, все-таки не проходит, и она рискует получить «тролля». — Допустим, — наконец мрачно подытоживает Снейп. — Тогда вопрос к вам, мистер Поттер. Что следует сделать, чтобы избежать Круциатуса? Гермиона думает — Гарри отмолчится. Скажет что-то вроде я не знаю или разве не вы должны нам об этом рассказать, профессор?, чтобы потом получить нагоняй и, скорее всего, отработку. Но он неожиданно равнодушно говорит, и голос его — скрежет когтей о камень. — Убить оппонента первым, — Снейп теряется от такого ответа, а по классу проходит шумное потрясение, которое пробуждает в Гермионе не более, чем глухое раздражение — забавно, что кто-то все еще верит в то, что победу можно получить мирным путем. Профессор быстро берет себя в руки: — А если к вам уже оно применено? Гарри молчит слишком долго, все-таки обдумывая ответ, но по его лихорадочному блеску в глазах Гермиона понимает: говорить или нет то, что впоследствии могут использовать против тебя? Продолжать играть этот театр абсурда, просто чтобы позже разжиться очередной усмешкой Снейпа и злобных искорок от Слизерина, или наконец поставить все точки в этой истории. Гарри вздыхает, поднимая усталый взгляд на преподавателя (Гермионе кажется, что тот вздрагивает от такого), и пожимает плечами: — Чтобы бросить Аваду, достаточно немного концентрации, профессор Снейп. Даже при действии Круциатуса. — Я смотрю, ты в этом деле профи, да, Поттер? — ехидно шепчет кто-то из угла Слизерина, за что тут же удостаивается шиканьем от остальных. — Конечно. Использовал не раз и с особым наслаждением, — мгновенно реагирует Гарри с фальшивой оживленностью, и внутри у него все ломается, скручивается. Гермиона его понимает. Понимает слишком сильно, потому что Хогвартс, самое безопасное место на Земле, неожиданно таким не оказывается. Фактически они только что сознались в преступлении. Фактически — их должны наказать. Скорее всего, сроком Азкабане, потому что использование Непростительных Заклятий — именно то, что не прощается. Однако эта мысль не приносит ужаса, как когда-то давно, и Гермиона ловит хмурый взгляд Снейпа, которым тот прожигает их тандем, а затем разворачивается в сторону стола, напряженно объявляя, что урок окончен. Вероятно, их ответ все же зачтен. Гарри крепко хватает ее за руку и, как ребенок, ведет из аудитории быстрее. Ему хочется спрятаться от этого бурного посягательства, от этих вопросов и вернувшихся ощущений тревоги. И Гермиона, чувствуя, что на запястье все-таки останется синяк, безмолвно соглашается с его решением.