Кощей над златом чахнет

      Данко просыпается не сразу. Вернее сказать, не сразу открывает глаза. Он чувствует, как его щека прижимается к чему-то тёплому и приятному наощупь, а на голове лежит чья-то рука, нежно перебирающая волосы. Не хочется разлеплять веки и глядеть вверх. В этих руках так уютно и хорошо, вспоминается мать, чей облик стёрся за все эти года. Он понимает, что лежит на коленях Ясны с первых же секунд, но желает продлить это время. Пока она не знает, что он слышит, чувствует. Любит.       Она любовно смотрит на него, слегка улыбаясь. Он спит, как совсем маленький засыпал на её груди или на руках у Кощея, уставший от колдовства или беготни. Она помнила каждый его успех, каждое падение и каждый взлёт, разбитые коленки и ободранные ладошки. Ясна проводит по его плечу, предплечью, костяшкам. Всё покрыто чешуёй, холодит кожу, но она знает, какой он горячий на самом деле. Горячая кровь истинной матери, которая его родила, смешалась с холодной кровью болотной нечисти, обрекла ребёнка на гонения при жизни и на жизнь после смерти. Она узнала об этом совсем поздно, когда он уже стал Змеем, но это ничего не меняло. Он продолжал быть тем, кого она искренне считала за сына, принимала, была готова спасти от всех, даже от себя.       Он всё же открывает глаза, смотрит на неё вверх и чуть щурится. Он не дома, вокруг ничего, только они и трава. И небо, слепящее его, но не её. Солнца не видно за её головой, оно отбрасывает тонкие лучики от головы Ясны, заставляя думать о том, что она святая. Может и святая, да умерла грешно, попала в этот мир, стала тем, кем детей маленьких пугают.       Данко хочет назвать её по имени, но язык не поворачивается. Он сглатывает, пытается подняться, но руки не держат совершенно.       — М… мама, — говорит он тихо, смотря на неё. Она медленно моргает, по щеке её катится слеза, прожигая кожу, оставляя за собой след. Данко поднимает руку, пытается стереть её, но не получается, не успевает. — Почему ты плачешь? Тебя обидел кто?       — Нет, мой милый, нет.       Она хватает его пальцы, подносит к губам, мелко целует, царапаясь о когти. Данко садится, забывая о боли и горечи, смотрит на неё удивлённо, почти испуганно. Ясна же продолжает это делать, прижимает его ладонь к своей щеке, прикрывает глаза. Губы её бледны, а брови нахмурены. Несколько мгновений она сидит так, а потом смотрит на него. Глаза у Ясны красные слезливые и несчастные. Боится она за него, а сказать не может, пугать не хочет. А защитить сил столько нет, поэтому она только пытается быть рядом, как только узнала обо всём.       — Где мы? — он оглядывается по сторонам. Нет такого места в их мире, значит, иллюзия. Данко дрожит от одной мысли, что она тоже нереальна, но это не так. Она гладит его по впавшим щекам, любуется статностью и мужественностью. — Ты здесь?       — Да, я здесь, я рядом, — она чуть уводит руки в стороны, гладит пальцами его уши, щекочет еле чувствительно. — Пришла проведать, как видишь, не зря.       Он долго вспоминает, что случилось, а как вспомнит, так сразу стыдливо отводит глаза в сторону. За всё стыдно. И за поведение, и за поцелуй тот, и за крик свой. И ожерелье то проклято, а он и не догадался сразу, будто не Кощей же учил его таких вещей сторониться.       — Я умер?       — Не говори таких глупостей! — строго прикрикивает она, грозя ему пальцем, но он только улыбается, прижимается к ней доверчиво и по-детски наивно. У Ясны от этого сердце неспокойно. Ну как она может теперь его бросить на произвол судьбы, дуры этой? Кощей же не пожалеет его, не пощадит. Забыл, поди, что такое чувства к родному. Да и обещания свои он давным давно позабыл, желая наконец счастья только для себя, заслонил собою всех вокруг, даже солнце.        Данко не сразу замечает, как всё вокруг чернеет. Будто всё погружается не в ночь, а в тьму. Ни луны нет, ни звёзд, ничего, только мрак. И Ясна, крепко держащая за руки. Он испуганно цепляется за неё, но она только качает головой, мол, не нужно, всё хорошо и бояться незачем.       Спустя мгновения прорисовывается всё: каменные стены, кровать с шелками и тонким одеялом, окно с железными прутьями за ним. Они для Данко не преграда, а вот человек за спиной Ясны да. Да и не человек он вовсе, хотя он так долго силился видеть в нём только добро, которого, как оказалось, в нём почти нет. Данко смотрит на него злобно, оскалившись. Во рту, как и в сердце, ничего, кроме яда, нет.       Кощей смотрит на него сверху вниз, надменно задрав голову. Глаза его блестят, но не от слёз, а он ненависти, нездорово мерцают огоньки в них, не предвещая ничего хорошего. Он кривит рот и сжимает челюсть так, что скрип слышен всем троим. Данко быстро обводит комнатушку взглядом: не его это место, значит, Кощеево; никого нет больше, только они, никакого Ивана, мерзкого этого. Он даже рад, что его нет, совсем сил нет видеть его или слушать.       — Очнулся?       Голос Кощея режет по ушам, заставляет съёжиться.       — Нет, сплю и говорю с тобой, место своё знаю, глаза перед тобой открыть не смелюсь, — шипит он. Ясна сжимает его руки крепче, просит так быть потише и поспокойнее, но он же её не слышит, не чувствует, гнёт своё, пока не переломится терпение Кощея. — Или мне закрыть их снова? Может навсегда закрыть, чтобы я тебе точно не мешался любить живых мальчиков?       Кощей прикрывает глаза, ресницы его дрожат от чувств. Он смотрит на Змея, чуть склонив голову, желая задеть его в самое сердце одной из своих серебряных игл, что держат сейчас длинные волосы.       — Нет, не стоит. Мне всегда нужен ещё один мальчик. Чтобы бегал, поручения исполнял, а то первый не сможет, сил не хватит, — он садится на край кровати и наклоняется вперёд, смотрит ему прямо в глаза. — Ему бы лежать и отдыхать после меня, а не приказы выслушивать. Или ты и на роль побегушки не способен, Змей?       Ясна, молчаливо сидящая всё это время, не выдерживает, отталкивает его от Данко, но рука словно проходит сквозь него, он сидит на том же месте, будто она и не трогала его вовсе.       — Столькому тебя учили, вырастили, а ты вырос в неблагодарного…       — Кощей… — шепчет она тихо.       — Невоспитанного…       — Кощей, — громче и увереннее.       — Гадёныша, — выплёвывает он последнее.       — Красимир!       Крик её разносится гулко по сырым камням, но не доходит даже до сознания самого Красимира. Поэтому она повторяет тише, глядя его в глаза.       — Красимир. Как смеешь ты так общаться с сыном? Да, не от тебя он рождён, но воспитан тобою, — в голосе её сталь и только, нет той нежности, с которой она говорила с Данко. — Как ты можешь лгать и называть его так гнусно лишь за то, что он дотронулся до твоего?!       Кощей слышит Ясну смутно, собственное имя эхом в голове проносится сотни раз. Он не помнит его, не помнит себя. Той жизни нет так давно, что он и не знает, была ли она на самом деле.       — Ты помнишь? — говорит он одними губами, а это злит её ещё сильнее.       — Конечно, помню! Ты так силился забыть о своей жизни, что забыл обо всём. Все мы людьми были, все по одной земле ходили, а потом не туда свернули. Наградила нас жизнь, силы дала, а ты всё решил забыть! — она чувствует, как вдруг плохо ему стало, говорит громче и больше. — Тебе само зло ребёнка подарило, позволило отцом стать, любовь другому дарить, а ты и его решил выкинуть, словно это котёнок какой-то с улицы. Я тебе его отдала, надеялась, что вы помиритесь, дружно жить будете после всего, но нет. И в этом только ты виноват! Ты и только ты! Данко, никогда бы…       Кощей зажимает уши руками, но всё равно слышит её. Хотелось выбежать и уйти от проблемы, забыться в Иване или безвкусной выпивке людского мира, но он сидел и слушал, как Яга его унижала, убивала словами, не боясь ничуть за себя.       — Мама, хватит, — Данко обнимает её, гладит по спине, а она дышит тяжело, смотрит на Кощея и убить хочет. — Не нужно.       — Да…       Она обнимает его в ответ, прячет лицо в его шее.       — Не нужно.