Почти каменный

      Эсмеральда потянулась было к нему навстречу, но замерла на полпути. Руки раскрытые для объятий опустились и повисли вдоль тела. Квазимодо, казалось, не был рад встрече. Вместо обожания и восторга его единственный зрячий глаз излучал неизмеримую боль.       — Проклятый органист, — сказал он, покачав головой. — Всю дорогу ухмылялся. Значит, вот для чего он привёл меня сюда. Дюфорт мастер на выходки. Устроил нам встречу потехи ради. Зря ты ему доверилась.       — Надо же кому-то доверять. Когда-то я тебе доверилась. Не так ли? А Дюфорт, мне кажется, честный добрый человек.       — Будь он недобрым, за тобой бы пришли солдаты. Не посмотрели бы, что это убежище. А ты… ты всё ещё во Франции?       Эсмеральда кивнула.       — Столько всего произошло. Я нашла своих родителей. Мы живём на Сушильной улице. Отец работает фонарщиком. Мы с матушкой зарабатываем на хлеб шитьём.       — Видишь, как всё хорошо закончилось.       — Хорошо или нет, пока не знаю. Это только начало.       — Значит, амулет помог. В языческих побрякушках есть своя сила.       Эсмеральда заметила, что он говорил более чётко и уверенно. Всё-такие два года общения с бывшим придворным не прошли бесследно. Ей показалось, что его движения стали менее резкими и дикими. Тёмный саржевый камзол с накидкой сглаживал ассиметрию тела. Когда он не двигался, его можно было принять за обыкновенного, нескладного, сутулого человека. От его фигуры веяло обречённостью и потерянностью человека, сидящего на скале посреди океана во время бури.       — Я слышала, у тебя есть сын.       — Нет у меня сына. Вернее, он живёт на свете, но у меня на него никаких прав. Мы оба принадлежим Луи де Бомону. Разве ты не слыхала? Епископы правят миром. Луи забрал Жерома и не даёт мне с ним видеться. Может, это и к лучшему. Пока Жером ещё мал и ничего не понимает. А когда подрастёт… Разве может мальчишка гордиться таким отцом?       Эсмеральда сделала ещё одну попытку приблизиться к нему, но внезапная боль в повреждённой ноге заставила её ухватиться за перила балкона. За два с половиной года она смирилась с тем, что уже не будет порхать и кружиться как раньше. Она научилась передвигаться скрывая хромоту и нарочно носила нижние юбки с густым воланом на подоле. Но один неосторожный поворот ступни, и боль вновь пронзала её с такой же силой, как и в тот кошмарный вечер в камере допроса.       — Прошу тебя, не говори так. Ты к себе несправедлив.       — Какой смысл бежать от правды? Сын не должен знать меня. И уродство моё тому не главная причина. Меньше всего я стыжусь своего горба. Я об этом даже не думаю. Не это делает меня недостойным. Но скажи мне, как я могу назваться отцом, когда я сам убил своего отца?       — О чём ты?       — О том, что случилось два года назад. — Складка залегла между медными бровями звонаря. — Человек, который покусился на тебя в ту ночь, был Фролло. Ты этого не знала? Я сам себе в этом не хотел признаваться, вот и притворился, будто не узнал того священника. Как мне было принять, что мой опекун превратился в демона? Он спас и воспитал меня, а я заколол его ножом. Он умер без покаяния, без исповеди. Я мог бы защитить тебя, не отнимая у него жизнь. Ты должна мне верить, но он не всегда был таким. Он не был убийцей. Я не знаю, когда это произошло, когда в него вселился демон. Я никого не виню. Враг человеческих душ коварен. Мой господин знал это как никто другой. Он не должен был так умереть, от руки приёмного сына.       Невзирая на пульсирующую боль в голени, Эсмеральда стремительно покрыла расстояние между ними и заключила его в объятия. В эту минуту она даже приветствовала телесные страдания. Они казались ничтожными по сравнению со страданиями звонаря. Сквозь полотно рубашки она нащупала подушечками пальцев узловатые рубцы, оставленные плетью Тортерю. Как долго затягивались его раны? Кто навещал его всё то время, пока он отлёживался на колокольне? Что сказал ему его покровитель, который прошёл мимо позорного столба? Эти вопросы не возникали у девушки в голове, когда она была поглощена собственными несчастьями. После того, как она вырвалась на свободу, у неё была возможность над этим поразмыслить, сравнить свою участь и его. Просидев месяц в подземелье в полном одиночестве с раздробленной ступнёй, она могла оценить то, что ему пришлось вытерпеть. Рок изрядно истерзал их обоих. Исцеление они могли найти лишь друг в друге.       Итак, наступил момент откровения. Держась за плечи несчастного, она откинула голову назад, чтобы он мог прочитать по её губам.       — Матушка хочет, чтобы я вышла замуж. Я знаю, настанет день, и это случится. Я поступлю ей в угоду. Я жду этот день без радости. Эсмеральды уже нет. Есть Агнесса Расин, дочь златошвейки и фонарщика. Сбылась моя мечта. Я нашла родителей. Но полюбить их оказалось труднее, чем я ожидала. Они мне чужие. Место чужое. Мне суждено прожить чужую жизнь, ведь моя собственная оборвалась тогда на эшафоте. Иногда мне думается, что лучше бы палач доделал своё дело. Лучше бы меня повесили. Кто-то сказал… Не надо мешать пауку убивать муху. Чьи же это были слова? Помнишь, я говорила тебе про место, где небо синее и трава зеленее? Оно есть, это место. Только не в этой жизни. Как я могу радоваться, зная что у тебя ноет спина, что у тебя тяжело на сердце? Жан-Мартин… Квазимодо… Под любым именем, в любом виде я люблю тебя.       Изумление на лице звонаря сменилось выражением глубокой горечи и уныния, как в тот день, когда он пытался разорвать ремни и цепи, приковывающие его к колесу. Девушке хорошо запомнилось это выражение. Теперь оно несло новый смысл.       — Как мне быть? — спросил он, покачав головой. — Когда ты смотрела на меня с отвращением, мне было легче, проще. Я знал своё место. А что мне делать теперь?       — То, что тебе угодно.       Квазимодо не был уверен, что правильно понял её слова. Неужели это было разрешением осуществить его фантазии, посещавшие его в минуты близости с Мадлен, которую он так старался не обидеть, и которая, невзирая ни на что, понимала, что его ласки были предназначены для другой.       — Боюсь, то, что угодно мне, — сказал он, — не будет угодно Богу. Впрочем, за последние два года я сделал мало чего богоугодного. Убил приёмного отца. Довёл слепую женщину до безумия. Разумеется, епископ мной недоволен. Он считает, что Мадлен сошла с ума по моей вине. Видит Бог, я не обращался с ней дурно, исполнял свой долг. Всё равно, ей казалось, что я её недостаточно любил. Может, правду сказал новый архидьякон. Слепую обмануть труднее, чем зрячую. Я не хотел её вводить в заблуждение. Такова была воля Луи де Бомона. Что изменит ещё один грех?       — Если даже и грех, то один на двоих. Не зря Дюфорт тебя сюда привёл. Делай то, чего требует сердце… и тело.       Опьянённый, стараясь сдержать пыл, Квазимодо осторожно поцеловал её в уголок губ и тут же отпрянул, решив оставить последнее слово за ней. Она могла положить всему конец без ущерба для своей или его гордости. Но Эсмеральда подарила ему ответный поцелуй, на который не была готова два года назад. Теперь она могла излить всю накопившуюся нежность. Лаская пальцами его лицо, она не думала о его несовершенствах. В эту минуту она находилась в объятиях обычного двадцатидвухлетнето мужчины, чьё тело было таким же сильным, горячим и отзывчивым на прикосновения, как тело любого из сверстников. Это самое тело, которое неоднократно спасало её от смерти, было способно подарить ей наслаждение. Ведь недаром к нему так привязалась Мадлен. Им были доступны все радости, которые были доступны другим влюблённым. Они ещё не могли смеяться вместе — их история была построена на несчастье. Их общие воспоминания включали пытку, казнь, заключение и убийство. Но именно в этой общей боли и крылось спасение для них обоих. Освободиться от ночного кошмара она могла только заснув на груди человека, разделившего этого кошмар. Смазливым реймсским парням не была известна её история.       Прервав наконец поцелуй, они сели на скамью возле органа. Он по-прежнему был зятем епископа, а она — беглой колдуньей. Он мог лишь мечтать об освобождении, а она о помиловании. Мир был ещё не до такой степени добр и мудр, чтобы они могли свободно любить друг друга, не страшась насмешек и гонения. Но даже в нём были укромные места, в которых они могли хотя бы на время укрыться, и друзья, готовые помочь им встретиться.       — Выпьем за нового короля! — раздался задорный голос Даниэля Дюфорта. Красавец органист принёс бутылку бургундского и три стакана. Разместившись на скамье рядом с влюблёнными, он принялся разливать вино. — Смотрите, что мне выдал отец из своих персональных запасов.       Квазимодо и Эсмеральда робко поднесли стаканы к губам.       — Смелее, — продолжал Даниэль. — Устраивайтесь поудобнее. Это ваш новый дом. Дез Юрсен, оставайся здесь, если хочешь. Мой отец не возражает. Ему лишний звонарь не помешает. Луи будет рычать, но он не посмеет идти против Пьера. Из всех церковных хищников, архиепископ реймсский самый крупный. Новый король — славный мальчишка. Отец успел с ним подружиться. Карла Восьмого не волнуют ведьмы и еретики. Его сестрицу Анну тоже. Сейчас самое прекрасное время, чтобы жить во грехе.       Даниэль рассмеялся так сердечно и дерзко, что влюблённые не могли к нему не присоединиться.       — Однако, не стоит забывать о главной цели нашей встречи, — сказал юноша с напускной серьёзностью. — Я должен сыграть свою мессу, а у меня уже пальцы заплетаются. Допейте вино. Архиепископ прибудет через минуту. Я вам советую спуститься вниз и встать перед алтарём. Там акустика лучше. Дез Юрсен, если повезёт, может и ты что-нибудь услышишь. Не так уж ты и глух.       Жан-Мартин дез Юрсен и Агнесса Расин — Квазимодо и Эсмеральда для парижской черни — последовали его совету. Взявшись за руки, они спустились с балкона в зал. Первые аккорды мессы прозвучали как последнее дыхание уходящей эры.