Теперь все закончилось

Когда он проснулся, отец сидел рядом на полу и смотрел на него. В первое мгновение Нолофинвэ подумал, что, наверное, задремал в отцовском кабинете, наблюдая, как тот работает, а отец, закончив с делами, пожалел его тревожить. Так бывало не раз. Нолофинвэ в то время это казалось слегка досадным, ведь у них с отцом еще столько несделанных дел и нерассказанных историй, что на грезы жаль драгоценных часов, и лишь когда он сам стал отцом... В то время... когда он сам стал отцом... дети... Анайрэ... и... Воспоминания, которые составляли всю жизнь Нолофинвэ, налетели вихрем, грозя смести его разум то ли обратно в грезы, то ли куда-то еще дальше. У Нолофинвэ вырвался протяжный стон. Тут же отец крепко сжал его руку своей, как будто пытался удержать на краю пропасти. Нолофинвэ в ответ тоже вцепился в его пальцы изо всех сил, не думая, как такое возможно, только стремясь удержаться. Это длилось, может быть, одно мгновение, а может, и многие годы. В том месте, где они находились, время не шло. Или, по крайней мере, проходя, не оставляло следа. Понемногу вихрь воспоминаний утих. События расположились в памяти Нолофинвэ в привычном порядке. Даже последние, особенно странные, должно быть, оттого, что, когда Нолофинвэ видел и чувствовал это, связь его духа с телом была совершенно разорвана. Его тело валялось на изрытой огромными ямами земле, как изодранное перепачканное платье, которое уже не привести в порядок. Наверное, Нолофинвэ должно было быть страшно смотреть на это. Или хотя бы неприятно... Но облегчение от того, что больше нет ни боли, ни той сокрушительной тяжести, что давила его в последние мгновения жизни, оказалось сильнее. Оно опьяняло. И Нолофинвэ на несколько мгновений замер, полностью охваченный им. Хотя это было до крайности неосторожно — ведь рядом все еще возвышался Моргот, который теперь казался даже огромнее и омерзительнее, чем раньше. И если бы он увидел Нолофинвэ... кто знает, что произошло бы тогда. Но Моргот на Нолофинвэ не взглянул — был слишком занят, прижимая руки к окровавленному лицу и воя от боли. А тем временем Владыка Орлов подхватил с земли тело Нолофинвэ и унес его куда-то. Нолофинвэ на миг растерялся. Он, конечно, знал, что снова соединиться с этой плотью уже не сможет, но все равно, глядя, как огромная птица исчезает вдали, почувствовал, как ему определенно чего-то не хватает. И тут же услышал зов Мандоса. А может быть, зов был уже и раньше, просто Нолофинвэ не обращал на него внимания за собственными впечатлениями и воплями Моргота. Но теперь он ясно различал голос. Тот самый голос, который в прежние времена обычно казался ему бесстрастным, а в последний раз — в Арамане — даже пугающим, теперь был приветлив и радовал сердце, как голос старого друга. — Нолофинвэ, приди в мой дом, — позвал он. Нолофинвэ потянулся навстречу этому голосу всем своим существом и оказался вдруг на дороге, сложенной из звездных бликов, словно из мелких камешков. Путь был прям и свободен, так что идти по нему не составляло труда. Но все же силы с каждым шагом как будто покидали Нолофинвэ, и он воспринимал все вокруг совсем уж смутно. Самым ясным воспоминанием о Дороге для него в конце концов оказалась Анайрэ, которая будто бы встретилась ему на пути и некоторое время шла с ним. Кажется, они даже говорили. Но потом она отстала, возвратившись в мир живых. Это Нолофинвэ откуда-то знал твердо, хотя вовсе не был уверен, что сама встреча ему не пригрезилась. А потом он, очевидно, все-таки добрался до Залов Мандоса. И вроде бы видел кого-то и с кем-то говорил. С Намо? С Ниенной? С какими-то не знакомыми ему прежде майяр? О чем? Невозможность сколько-нибудь четко вспомнить это тревожила его, но странно меньше, чем должна была бы. Наверное. — Эй, ты здесь? — негромко окликнул Финвэ. — Здесь, — отозвался Нолофинвэ, возвращаясь мыслями к отцу, который все еще держал его за руку. Теперь Нолофинвэ заметил, что Финвэ выглядит все-таки не совсем так, как при жизни. Свет его духа, конечно, всегда был ярок, но не настолько. Здесь Финвэ буквально озарял окружающий полумрак. Однако не был единственным источником света в нем. Даже более яркое серебристое сияние шло и откуда-то еще, Нолофинвэ, правда, не мог понять откуда. Но света хватало, чтобы разглядеть место, где они с отцом так неожиданно и привычно расположились рядом. Пол был из матового серого камня. Не холодный и не теплый, просто пол. Стены из того же материала. А потолок терялся из виду в белой дымке. — Так вот какие они, Чертоги Ожидания, — вслух произнес Нолофинвэ. — Долго я уже пробыл тут? Или это невозможно понять? — Не очень-то, — ответил Финвэ. — Не очень-то долго? — уточнил Нолофинвэ. — Или? Финвэ улыбнулся. — По-разному, — отозвался он. — В самих Залах течение времени не чувствуется. Но есть гобелены, и, если найти на них свою смерть, то по тому, сколько новых полотен появляется и каких, можно примерно определить, сколько времени прошло в мире. Ты пока провел здесь немного, и на двенадцатую часть не столько, сколько я. Подсчеты всегда давались Нолофинвэ легко, и гибель не изменила этого: — Полсотни новых лет, — заметил он. — Действительно немного. А я боялся услышать, что, как любят говорить летописцы Людей, царства возвысились и пали, пока я спал. По лицу Финвэ пробежала тень. — Что? — быстро спросил Нолофинвэ. Финвэ вздохнул. — Боюсь, некоторые царства действительно пали. Многие из них. Нолофинвэ тут же попытался подняться. — Я должен сам все увидеть! — воскликнул он. Финвэ обнял его рукой за плечи, удерживая на месте. — Постой, — попросил он. — Незачем торопиться. Все, что запечатлено на гобеленах, уже совершилось. И от того, знаешь ты об этом или нет, ничего не изменится. Для мира. А вот для тебя это может быть очень тяжело. Ты можешь попасть под тень тягостных дум и забыть себя, надолго. Пожалуйста, не спеши, дай себе время окрепнуть. Противиться Финвэ, когда он вот так просил о чем-то, всегда было трудно. А сейчас, казалось, еще труднее. Да к тому же после неожиданного порыва в самом деле пришла усталость, легла на плечи, как пропитанный влагой плащ. Но Нолофинвэ отчего-то не сомневался, что она может обрести и каменную тяжесть. И он уступил. Снова устроился на полу, что, впрочем, его нисколько не смущало. — Значит, совсем плохие вести, — заключил он, и тут новая мысль вспыхнула в его уме: — Мои дети... Нолофинвэ не закончил вопроса, но все-таки слова прозвучали, и это как будто толкало Финвэ отвечать, хотя выражение лица было такое, словно он, скорее, предпочел бы этого не делать. — Все твои дети здесь, — тихо сказал он наконец. Тут уж Нолофинвэ резко сел, не дав себя остановить. — Где они? Как мне их найти? — спросил он. — Это легко, — успокоил его Финвэ. — Залы обширны, но дорога к ним для тебя будет ясной и короткой. Однако только Аракано сможет поговорить с тобой, хотя и он не ожидает этого так скоро после твоего появления здесь. Остальные еще не пришли в себя от потрясения смерти. Прошло мало времени. Очень мало. И не только по мере этого места. Турукано... — Финвэ вздохнул. — Гобелен, повествующий о его гибели и падении Гондолина, даже не окончен. Нолофинвэ замер, услышав эти слова, но мысль его работала яснее, чем он желал бы. Потаенный город Турукано пал только что. А до этого успела оборваться жизнь Финдекано. И Арэльдэ... его дорогая девочка здесь намного дольше, чем он, и все же... Залы качнулись и поплыли перед глазами. Только голос отца был все также ясно слышен. — Нет нужды торопиться, — убеждал Финвэ. — Побудь со мной, хотя бы немного. Я, конечно, предпочел бы, чтобы ты никогда не нуждался в покое и защите Чертогов Ожидания, но раз ты здесь, я признаюсь, что очень скучал по тебе. Очень. Голос Финвэ был так полон заботы и нежности, что муть слабости рассеялась от его слов, как туман от ярких светильников, и вновь Нолофинвэ уступил уговорам. — Я тоже, — отозвался он. А затем расслабился и сел, опираясь плечом на плечо отца. Так в его детстве они, конечно, не сидели, но, бывало, сидели позже, когда он был молод и полон планов, которыми охотно делился с отцом. И все-таки вид Финвэ упорно напоминал Нолофинвэ именно о детстве. Он сказал об этом вслух. — Это мое сознание шутит со мной? Или, может, я вовсе не вижу тебя, а все это мне только кажется? — под конец своего признания спросил Нолофинвэ. Произнося это, он понимал, разумеется, что глупо пытаться вызнать у своих грез, вправду ли они настоящие, но удержаться не смог. Финвэ в ответ рассмеялся и сказал: — В годы твоего детства я был счастлив и спокоен, как никогда ни до, ни после в моей жизни, и, возможно, именно в ту пору я больше всего походил на эльда, каким мне суждено было быть в Арде Неискаженной, а здесь, в Чертогах Мандоса, за время исцеления и отдыха я снова приблизился к такому состоянию. Хотя все это — только моя теория, которую я пока не смог обсудить с владыкой Намо. Когда мы видимся, обычно находятся иные темы для разговоров. — По лицу Финвэ снова пробежала тень. — Более срочные и горькие. Тем не менее, Нолофинвэ поймал себя на том, что улыбается. Его отец не даром слыл мудрейшим из нолдор. Даже смерть не могла встать между ним и стремлением понять, испытать и объяснить все странное и неизвестное, что он видел вокруг себя. В последние годы своей жизни — в те из них, когда они с Нолофинвэ еще виделись — Финвэ часто и надолго уходил глубоко в себя, молчал и смотрел не на мир, а словно на что-то, видимое ему одному. Но теперь ничего подобного не осталось в помине. Здесь, в этих сумрачных залах, Финвэ был настолько самим собой! Нолофинвэ почувствовал, что на глаза навернулись слезы, хотя улыбка так и не покинула губ. Он на мгновение зажмурился, чтобы помешать слезам течь. При жизни он не раз так делал, потому что не мог позволить себе предаваться печали. Сейчас же печалиться просто не хотелось, ведь они с отцом наконец встретились. Овладев собой, он сказал: — Мне эта теория кажется вполне достоверной, — Прозвучало это почти спокойно, но все равно голос немного дрогнул и, чтобы сгладить это впечатление, Нолофинвэ живо спросил: — А я каким сейчас выгляжу? — Ярким, — тут же ответил Финвэ. — Ярче, чем Тельперион в полном расцвете. Но, — взгляд его сделался печальным. — Очень усталым пока что. С этими словами он потянулся рукой ко лбу Нолофинвэ и несколько раз провел пальцами между бровей сверху вниз и обратно, как будто пытался стереть что-то. Но явно не смог и оставил эту затею. Однако продолжал бодро: — Это пройдет. Теперь, когда все закончилось, ты отдохнешь, вид твой станет иным. — И тут же с беспокойством добавил: — Может быть, ты вернулся из целительных грез слишком рано и тебе стоит еще побыть в них? Нолофинвэ честно прислушался к себе и затем ответил: — Нет, не хочу. — Сразу ему в голову пришел новый вопрос: — Как это все вообще возможно здесь: спать, говорить, видеть друг друга такими же, как мы были при жизни? Мы даже дышим! А ведь у нас нет тел, чтобы делать все это. — Но каждый дух очень хорошо помнит, каким было его тело, — ответил Финвэ. — Именно это позволяет валар создать для тех, кто готов к возрождению, новые тела взамен разрушенных. И это же позволяет нам здесь видеть друг друга, говорить и делать все остальное. Хотя мы на самом деле не нуждаемся, например, в дыхании, это просто привычка. Я, кстати, нашел, что она слабеет со временем и возвращается, только когда дух сильно взволнован. Он сказал это и глубоко вздохнул. Потом покачал головой, словно поражаясь сам себе. На этот раз Нолофинвэ взял руку отца в свою, чтобы ободрить и поддержать. Сколько раз он хотел сделать это прежде, в те годы, которые в летописях нолдор стали зваться Непокоем! Но чем дальше, тем больше не мог решиться. И сколько раз потом сожалел об этом! Теперь Нолофинвэ не колебался, и отец посмотрел на него с благодарностью, которую вряд ли способны были вместить слова, а потом продолжил рассказывать о Залах: — Нам и сидеть на полу вовсе не обязательно. Можно парить над ним. Невысоко. Или высоко, как захочешь. Но подняться к самому потолку не получится, своды залов всегда теряются в тумане. — Финвэ на мгновение задумался. — А может, мне просто не хватило терпения добраться до них. Возможно, когда-нибудь я попробую снова. И ты, — он посмотрел на Нолофинвэ. — Тоже парил над полом, вот так. — Финвэ показал ладонью высоту чуть больше фута. — Но перед пробуждением почему-то спустился. — Надо же, — Нолофинвэ неопределенно повел плечами. — Ну, пока мне и тут хорошо, полетать не тянет. Он сделал нарочито бесстрастное лицо, что, конечно же, вызвало у его отца улыбку. — Ты освоишься со временем, — уверенно пообещал Финвэ. С этим Нолофинвэ не стал спорить, только заметил: — А ты, видно, собрался стать настоящим знатоком этих залов. В ответ Финвэ странно долго молчал и наконец отозвался: — Да уж, верно, придется. В голосе его впервые за весь разговор послышалось нечто, похожее на тоску, которую живые обычно связывают со смертью. И с Чертогами Ожидания. Послышалось и пропало. Финвэ тряхнул головой и улыбнулся снова, ярче, чем прежде. Но его тон уже задел в душе Нолофинвэ какую-то струну. К Нолофинвэ разом вернулись горечь и безысходность, те самые, с которыми ему приходилось упорно бороться перед тем, как он решился на главный и последний в своей жизни бой. — Должно быть, очень многим придется, — мрачно заметил он. — Моргот не успокоится, пока не предаст смерти всех и все, до чего только сможет добраться. — Но ему никто не позволит добраться до всех и до всего, — возразил Финвэ. Нолофинвэ в ответ вздохнул, потом переспросил: — Кто не позволит? У нолдор и у наших союзников вместе взятых не осталось сил, чтобы противостоять ему. Я знаю. Я видел! — под конец Нолофинвэ совсем разгорячился. Голос его гулко разнесся по Чертогам Мандоса. И хотя не было видно ни одного духа, который он мог бы потревожить своим криком, да и вообще никого, кроме них с отцом, Нолофинвэ смутился и замолчал. Еще одной причиной его молчания стало то, что он был просто не в силах пересказывать отцу все, что видел и понимал в последние годы, месяцы и дни своей жизни. И совсем уж немыслимо было бы рассказать, как он всего себя, все силы и стремления вложил в последний поединок... и Моргот растоптал его. Даже мимоходом касаться разумом памяти об этом было нестерпимо трудно. Конечно, возвратиться к этим воспоминаниям еще придется. И ко многим другим. Нолофинвэ понимал это ясно, хотя не мог объяснить почему. Как бы то ни было, в Чертогах Ожидания времени на все хватит с избытком, и он успеет сделать, что должно. Только не теперь. Сейчас он не мог ни думать, ни говорить ни о чем таком... тем более, с отцом! Хотя отец, может, и понял бы. Или... Догадка поразила Нолофинвэ как вспышка молнии: отец уже знает? Он упоминал гобелены. Что отражено на них? Насколько подробно? Вопросов было так много, что закружилась голова. Но, поразмыслив немного, Нолофинвэ решил, что на самом деле не хочет узнавать ответы. По крайней мере, не сейчас. Все не сейчас. — Каким бы безнадежным положение ни казалось теперь, прежде бывало намного хуже, — сказал тем временем Финвэ. — Когда? — невольно заинтересовался Нолофинвэ. Времена, более мрачные, чем годы после Дагор Браголлах, он мог представить себе с трудом. Конечно, всегда оставался еще Исход нолдор. Но тогда у них, по крайней мере, была иллюзия, что они смогут в скором времени одолеть Моргота и этим так или иначе поправить все дело. Если только доберутся до Белерианда. Сам Нолофинвэ, правда, никогда не верил в нее так безоглядно, как другие. Но все же и у него она была, и, как Нолофинвэ понимал теперь, какая-то тень от нее все еще оставалась почти до самого конца, до тех пор, пока не сгорела в Морготовом пламени вместе с землями равнины Арт-Гален и большей частью их обитателей. — До прихода Оромэ, — ответил Финвэ. — Когда Темный Всадник и его тени с каждым днем делали мир, окружавший нас, все мрачней и враждебней. Мы держались, все по-своему: миньяр пытались сражаться и отбивать захваченных пленных, с них брали пример и квэнди из других народов, кому сильно не сиделось на месте, — по губам Финвэ мелькнула улыбка, но быстро пропала. — Татьяр, в основном, строили укрепления, нельяр полагались больше всего на силу неоскверненных Вод Пробуждения и считали, что главное не позволить теням отравить их или отрезать нас от озера. Но даже самым отважным и стойким становилось все труднее отделаться от мысли, что нас в конце концов поглотит Тьма и все мы обратимся в ничто. Нолофинвэ слушал отца почти зачарованно. Это тоже напоминало о детстве. Но тогда, конечно, отец предпочитал не говорить с ним на столь мрачные темы. По крайней мере, вот так открыто. — А потом явился Оромэ, — продолжал Финвэ. — И валар встали между нами и Тьмой, одолели Моргота и подарили нам многие годы свободы и света. И хотя теперь Моргот, конечно, принялся за старое, по крайней мере, у противостоящих ему эрухини есть кое-что получше наших костяных ножей, первых копий миньяр и первых же луков нельяр. Нолофинвэ решительно покачал головой. — Это не поможет. У меня был прекрасный меч, да и у тебя тоже, — напомнил он. Едва произнеся это, Нолофинвэ с тревогой посмотрел на отца и добавил намного мягче: — Прости, я не должен был говорить о твоей смерти. Финвэ пожал плечами. — Она не особенно беспокоит меня теперь. К тому же твоя все равно была намного страшнее. — Почему ты так думаешь? — спросил Нолофинвэ. — Она напугала меня куда больше, — отозвался Финвэ. — О, — выдохнул Нолофинвэ. — А я уж подумал, что ты нашел систему расчета, чтобы определить, чья смерть страшнее. На этот раз головой покачал Финвэ. — Нет, не думаю, что это вообще возможно. Как бы то ни было, сейчас все еще не так беспросветно, как некогда, в Темные времена. А если дело станет совсем безнадежным, обязательно произойдет что-то неожиданное и все изменится. Илуватар не позволит Морготу уничтожить свои творения. — Тогда вам на помощь пришли валар, — заметил Нолофинвэ. — А теперь они не делают ничего. Слова прозвучали с большей горечью, чем он хотел. Ведь с самого начала было известно, что валар эту войну нолдор не поддержат, так что обижаться на них не стоило. К тому же вдруг вспомнился голос Намо, который позвал его, бестелесного, растерянного и беззащитного и дал ему укрытие. Неблагодарностью было бы теперь обвинять его в бездействии или, тем более, в безразличии. Нолофинвэ смутился сильнее прежнего и сказал: — Хотя мама, наверное, нашла бы во всем этом какой-то другой смысл и за пять минут доказала мне, что я не прав. Финвэ согласно закивал: — Она могла бы. На его лице при упоминании об Индис появилось странное выражение, как будто нежность и боль смешались в безупречно равных долях. Он замер, очевидно, прилагая усилия, чтобы справиться с собой. Затем продолжал спокойно: — Я не так хорош в этом, но твердо знаю, что, если даже мы не всегда можем понять, что делают валар или почему, это не значит, что они не делают ничего или не собираются делать никогда. Все как-нибудь разрешится к лучшему. В конце концов, именно это обещал Эру, еще прежде чем все, — он сделал особое ударение на последнем слове, — началось. Я всей душой верю в это. Тут на его губах появилась, как будто противореча его словам, ироничная усмешка, и Финвэ заключил: — А если верить в это мне становится слишком трудно, я взываю к леди Ниенне и она вновь убеждает меня, что надежда на милость Эру необходима для этого мира и его обитателей. — Он посерьезнел. — Она, разумеется, права. Хотя мне и теперь сложно бывает держать это в памяти постоянно. А в последние годы жизни я и вовсе забыл. Лицо Финвэ стало совсем печальным. — Я так сожалею, — сказал он. — Если бы я тогда был сильнее и тверже духом, на долю нашего народа и нашей семьи не выпало бы столько бед. Сказал и замер, не глядя на Нолофинвэ и в явном напряжении ожидая ответа. Словно Нолофинвэ имел право или мог его осудить. Сама эта мысль была неуютной, как и воцарившееся между ними молчание. И Нолофинвэ быстро сказал: — Перестань, что бы ни случилось, никто никогда не считал тебя виноватым ни в чем. Финвэ тихо, но заметно перевел дух и сразу же спросил: — Никто никогда не считал, или никто никогда не осмеливался даже подумать так в твоем присутствии? Нолофинвэ поднял бровь в притворном удивлении: — А разве это не одно и то же? Конечно, они оба знали, что это далеко не одно и то же, и Нолофинвэ уже серьезно продолжал: — Не имеет значения, о чем шепчутся или не смеют шептаться те, кто едва знал что-то о тебе и о твоей жизни. Я тебя ни в чем не виню и никогда не винил. А моему мнению можно верить, многие верят, — тут он снова улыбнулся. Финвэ хотел сказать что-то в ответ, но никакие слова не пришли, вместо этого по щеке покатилась одинокая слеза. Нолофинвэ снова стиснул его пальцы в своих, надеясь, что это поможет. Так они просидели, казалось, очень долго. Наконец, Финвэ встрепенулся. Снова покачал головой. — А ведь я пришел сюда вовсе не за тем, чтобы ты помогал укрощать мое в очередной раз взбунтовавшееся чувство вины, — заметил он. — А чтобы поддержать тебя. — И ты поддержал, — искренне заверил его Нолофинвэ. — Эти Залы были бы во многих отношениях более мрачным и странным местом, если бы, едва пробудившись, я не увидел тебя. — Кто-нибудь пришел бы обязательно, — отозвался Финвэ. — Из майяр Намо или Ниенны, или сама Ниенна. Они просто не стали беспокоить нас, потому что я уже был здесь. К тому же, — он вдруг усмехнулся. — Никто не думал, что ты пробудишься так скоро. Не после всего, что выпало на твою долю, и особенно, твоей смерти. — Кроме тебя, — Нолофинвэ усмехнулся в ответ. Думать о том, что "выпало на его долю", все еще категорически не хотелось, а уж о смерти тем более. Говорить с отцом о Залах Мандоса было куда лучше. Финвэ махнул рукой. — У меня просто появились кое-какие предположения, на основе сходства, так сказать, — он вдруг снова вздохнул. — Когда я сам попал сюда, от меня тоже не ожидали особой прыти в ближайшие несколько сотен, а то и тысяч лет. Но все сложилось иначе. Теперь настал черед Нолофинвэ вздохнуть. Он не мог сказать, что его собственная смерть его уже не беспокоила. Еще как. Но и об отцовской думать было немногим легче. В самые черные моменты Исхода нолдор Нолофинвэ то сожалел, что рядом нет отца, то говорил себе, что, по крайней мере, отец теперь в безопасности Чертогов Мандоса и никакая новая беда с ним случиться уже не может. Теперь же он не мог не задаться вопросом: каково было его отцу в самом начале здесь? Когда он пробудился неизвестно где и когда? Кто держал его руку, пока его собственная жизнь обрушилась на него, грозя сокрушить? Впрочем, думать об этом сейчас было без толку. Тем более, Финвэ уже снова встревоженно окликал его: — Сынок! Ты слышишь меня? Все хорошо?! Что бы ни случилось, только не ускользай, пожалуйста! Нолофинвэ сосредоточился на голосе отца, возвращаясь из явно несвоевременных раздумий. — Я вовсе и не собираюсь никуда ускользать, — заверил он и добавил: — Да и вряд ли отсюда можно ускользнуть без благословения Намо, Манвэ и Варды. Финвэ покачал головой, глядя на Нолофинвэ со смесью облегчения и беспокойства, и объяснил: — Не из Залов, внутри них. Некоторые души ускользают — так отгораживаются ото всех, что их невозможно найти или позвать, как бы сильно ты этого не хотел. И когда такое происходит, ни Ниенна, ни сам Намо не могут достичь их. Что уж говорить обо мне. Лицо Финвэ приняло такое выражение, что Нолофинвэ вдруг снова явственно вспомнил о временах Непокоя. Ощущение было мимолетным, но болезненным, все равно что вдруг наткнуться на острую колючку. — Это недавно произошло с кем-то, — догадался Нолофинвэ и с тревогой назвал имя: — Фаниэль? Впрочем, произнося это, он в глубине души уже знал, что ответ будет иным. И точно, Финвэ встряхнулся и торопливо ответил: — Нет, нет, с ней все в порядке. — Тут он на мгновение запнулся и уточнил: — Не считая, естественно, того, что она мертва, как и все здесь. Но в твоей сестре всегда было куда больше сил, чем могло показаться на вид, так что она совершенно оправилась и от своей смерти, и ото всего остального. Фаниэль могла бы уже готовиться к возрождению, если бы не решила, что хочет остаться до тех пор, пока и ее муж не будет готов возвратиться к жизни. — Финвэ вздохнул. — Ему, конечно, тяжелее, чем ей. Ты и сам можешь предположить. Нолофинвэ действительно мог. Муж Фаниэль умер от ран после боя в Альквалондэ. И его дух еще до смерти был очевидно глубоко потрясен всем случившимся. — Но рядом с Фаниэль все как будто налаживается, так что и он, наверное, скоро исцелится, — продолжал Финвэ. — Только ее трудно достичь, когда они так сосредоточены друг на друге, и я даже не знаю, почувствовала ли она, что ты здесь. Нолофинвэ в ответ только улыбнулся. Отрадно было знать, что у сестры все хорошо — куда лучше, чем можно было ожидать. — Если нет, не стоит спешить сообщать ей то, что ее огорчит, — заметил он вслух. — Тут ты прав. Но если ускользнула, как ты говоришь, не она, значит, Феанаро, — заключил Нолофинвэ. Говорить с отцом о брате было странно. На ум против воли пришло, что, когда он в последний раз пробовал, все обернулось началом проблем больших, чем он мог себе даже представить. Нолофинвэ быстро отгородился от этой памяти — не сейчас, еще не сейчас — заставляя себя сконцентрироваться на настоящем, на ответе отца. Тот уже подтверждающе кивнул и теперь говорил: — Когда дух твоего брата оказался здесь, он был в таком смятении и так мало похож на себя прежнего, что ни Намо, ни Ниенна не могли говорить с ним. Тем более, не могли попытаться помочь. Только у меня выходило к нему приблизиться, но он не видел меня, не слышал и не узнавал. Отношение Нолофинвэ к Феанаро всегда, не считая только детства было сложным: он и любил брата, и негодовал на него, по многим причинам, а уж после произошедшего в Арамане... Было время, когда Нолофинвэ не сомневался, что мог бы голыми руками убить Феанаро и не испытать ничего, кроме удовлетворения от совершившейся справедливости. Но все же весть о гибели Феанаро отозвалась подлинной печалью где-то в глубине сердца, а сейчас, слыша о его жестокой посмертной судьбе, Нолофинвэ чувствовал ужас и жалость. А Финвэ продолжал, быстро, будто спеша выговориться: — Владыки сказали, тут может помочь только время и всем нам остается ждать. Но когда ему станет хоть чуточку легче, предположить не мог никто. И за все годы, что прошли между его смертью и твоей... Тут Финвэ бросил на Нолофинвэ извиняющийся взгляд, но тот в ответ только пожал плечами — он помнил, что смерти — лучшие точки подсчета времени в Чертогах Ожидания. — Ему нисколько не стало лучше, — заключил Финвэ. — Нисколько. И я почти смирился, что придется ждать не одну тысячу лет. Но потом в Залы явилась Лютиен, и ее песнь... Лютиен. Это имя было Нолофинвэ знакомо. Хотя не эта эльдэ... Лютиен — дочь Элу Тингола, короля Дориата. Сокрытое королевство так никогда и не стало соратником нолдор в борьбе с Морготом, как поначалу надеялся Нолофинвэ, помня, что Элу Тингол был другом его отца, но все равно оставалось странно утешительно знать, что оно существует и уже одним этим бросало вызов Морготу раньше, чем в Белерианд явились нолдор. И вот теперь Лютиен в Чертогах Мандоса. Насколько же хуже все могло стать? — Моргот разорил Дориат? — спросил Нолофинвэ вслух. — Что? — переспросил Финвэ, явно думавший о другом, и тут же, осознав смысл вопроса, ответил: — Нет, Моргот здесь ни при чем. — Как тогда Лютиен оказалась в Чертогах Ожидания? — удивился Нолофинвэ. Финвэ вздохнул. Махнул рукой. Еще раз вздохнул. Наконец, сказал: — Это долгая и запутанная история. Когда-нибудь посмотришь на гобеленах. Думаю, тебе это не причинит вреда. При этом он сделал странное ударение на слове "тебе" и, прежде чем Нолофинвэ успел еще что-то спросить, продолжал: — Лютиен явилась сюда и пела здесь о своей судьбе. Ее песня разлилась по всем Залам, проникла в каждый уголок, и в ней было так много печали... — Финвэ опять вздохнул. — Но надежды — еще больше. И сам вала Мандос не мог сдержать слез, слыша этот напев. А для душ, которым не помогало ничто иное здесь, в Чертогах, песнь Лютиен стала как целительный бальзам. Некоторые души даже совершенно приблизились к исцелению. Феанаро, конечно, было до этого далеко, — Финвэ судорожно вздохнул, будто ему по-настоящему не хватало воздуха, однако продолжил говорить: — Но он вспомнил себя, узнал меня, и мы смогли общаться. Я даже убедил его попробовать погрузиться в исцеляющие грезы, но ничего не вышло. Он все еще был слишком обеспокоен для этого. И он отказывался говорить с кем бы то ни было, кроме меня, поэтому никто не мог помочь ему. Финвэ умолк. Нолофинвэ тоже молчал. Спрашивать о чем бы то ни было не тянуло, и так можно было догадаться, что после этого столь неожиданного и странного улучшения все каким-то образом стало только хуже. — Он был слишком слаб, чтобы смотреть на гобелены, — снова заговорил Финвэ. — Но иногда спрашивал меня о том, что творится снаружи, о своих сыновьях, — лицо Финвэ исказилось, как от боли, он замолчал, будто борясь с собой, потом продолжал: — Я рассказывал только о хорошем. Странные истории без начала и конца. Но он даже ни разу не попытался подловить меня на этом. В последних словах Финвэ боль звенела уже совершенно явно. И Нолофинвэ мог ее понять, он помнил, что Феанаро всегда обладал острым и цепким умом и ненавидел, когда от него что-то пытались скрыть. Если уж теперь он не обращал на такие вещи внимания, это лучше, чем что-либо другое подтверждало, что он не похож на себя прежнего... Что бы это ни значило. Нолофинвэ серьезно подозревал, что представления о прежнем Феанаро у него и у отца значительно отличаются. — Но все-таки теперь ему становилось немного лучше, — все еще рассказывал Финвэ. — Очень, очень медленно. А потом пал Дориат. Горечь этих слов была просто неизмерима. А смысл — непостижим. — Что? — не выдержав, перебил отца Нолофинвэ. — Ты же сам только что сказал, что Дориат Моргот не разорил! — Да, — с еще большей горечью откликнулся Финвэ. — Это был не Моргот. Нолофинвэ почувствовал, что у него снова закружилась голова. — Царства не падают сами по себе, — напомнил он. — Кто-то должен был напасть, а кроме Моргота сотворить такое в Белерианде просто некому. Финвэ в ответ только закрыл глаза. По лицу его пробежала болезненная судорога. — Это сделали сыновья Феанаро, — произнес он, не открывая глаз. — Не может быть, — решительно возразил Нолофинвэ. — С чего бы они стали это делать, когда их земли разорены Морготом?! С чего бы они стали это делать вообще?! Он покачал головой, потом спросил осторожно: — Отец, ты уверен, что все это тебе не показалось? Как-нибудь, ну, я не знаю... — неопределенно заключил он. Финвэ печально улыбнулся и все же посмотрел на Нолофинвэ. — Уверен, — ответил он. — Я просто плохой рассказчик для этой истории, а вообще в ней есть смысл. В Дориате был один из Сильмариллей, и именно из-за него все произошло. С точки зрения Нолофинвэ, эта деталь не добавляла истории смысла, скорее, наоборот. Корона с тремя камнями была на голове Моргота даже во время их поединка, и невозможно представить, чтобы один из этих камней вдруг попал в королевство Тингола. — При штурме Дориата трое сыновей Феанаро погибли, — продолжал Финвэ. — И именно это он почувствовал. Он попытался дотянуться до них и не смог. Я тоже попытался, но тоже не сумел. Они пришли в Залы, но достичь их не в силах был никто. Феанаро впал в отчаяние. Я, как мог, старался утешить его, говорил, что надо подождать, что я ждал его полтысячи лет и все же дождался, — Финвэ вздохнул. — Но Феанаро захотел узнать, как они погибли. Он спросил об этом меня, и я растерялся, не зная, как ответить. Тогда он решил, что должен сам увидеть гобелен. Я отговаривал его, но горькие вести пробудили в нем если не новые силы, то старое упрямство точно, и Феанаро отправился на поиски. А когда увидел все, он исчез. С тех пор я так же не могу достичь его, как и остальные. Ни его, ни его сыновей. И я хотел бы думать, что они вместе и могут хотя бы найти утешение в присутствии друг друга, но вряд ли это так. Он умолк. А Нолофинвэ, как нарочно, не мог найти ни одного слова утешения для него, вместо этого вырвался горький вопрос: — И после такого ты говоришь, что дело еще небезнадежно и надо верить, будто вся история кончится хорошо для мира? — Да, даже и после этого, — неожиданно твердо откликнулся Финвэ и тут же, словно очнувшись, встревоженно сказал: — Но я, конечно, не должен был рассказывать всего этого тебе. По крайней мере, сейчас. — Нет, ничего, — покачал головой Нолофинвэ. — Если ты говоришь, что еще не все потеряно, я верю. И не собираюсь отчаиваться. Правда. Но, пожалуй, я не отказался бы еще от порции исцеляющих грез, прежде чем попробую сам разобраться во всем, — он вздохнул. — Побудешь со мной? — Конечно, — ответил Финвэ и улыбнулся. Он потянул Нолофинвэ к себе, так, чтобы устроить его голову на своих коленях, и тот сразу же закрыл глаза, позволяя себе еще на время отрешиться от всех тревог своей, уже оборвавшейся, жизни и мира, жизнь которого теперь продолжалась без него.