***
Он идет через каменные лабиринты коридоров, не замечая дороги — ноги сами ведут его туда среди ночи, покуда спит дворец. Шаги его бесшумны, полы плаща с тихим шелестом стелются за ним светло-серым шлейфом. Он толкает створчатые двери и проскальзывает в пустую залу. Тихий скрип петель гулко отдается в царящем безмолвии. Просторный капюшон скрывает его лицо, виден только подбородок и тонкая линия губ, схожих с цветом кожи. Высокий силуэт медленно идет сквозь ряды колонн, практически сливаясь с сумраком. Мерцают под сводами голубые огоньки фонариков, похожих на распустившиеся сияющие цветы — то были прозрачные как хрусталь волшебные кристаллы с серебряной оправой в виде изогнутых лепестков. Стены слева и справа украшены гобеленами — плоды искусных рук Королевы Мелиан и ее дев, на коих запечатлена была история Арды. В конце залы его ждет большой портрет в золоченой раме. Он подходит к нему почти вплотную, с тихим шорохом опускает назад капюнон. В неярком свете огоньков блеснуло чистое серебро волос. Он неподвижно созерцает мудрое лицо темноволосой женщины, ее едва тронутые улыбкой губы. Королева... Узкая длиннопалая ладонь медленно тянется к полотну, но пальцы замирают в миллиметре от поверхности картины. Мелиан покинула его, уйдя в свой мир сразу после рождения дочери. Он давно смирился с этим, но холодное одиночество опустошало его, заставляя вновь и вновь с тоской возвращаться помыслами к тем временам, когда они были счастливы...***
Берен двигался на Север, кутаясь в темную накидку, подаренную Лутиэн перед расставанием. Дева сама соткала ее, вместо пряжи используя свои мягкие волосы. Аранель сказала ему, что наложила чары сна на эту вещь — и всякий кроме Берена, на кого накинет он эту накидку, уснет ненадолго крепким сном. Мужчина часто подносил к лицу край плаща, чтобы вдохнуть запах ткани — её запах. Дни шли за днями — путь был неблизкий, тем более для пешего путника, и у небогато одетого человека не было при себе более никаких ценных вещей, что могли бы принести ему утешение. Кроме него, этой дорогой могли идти разве что орки — никто другой не дерзнул бы даже ступить безжизненную серую равнину Анфауглит. Пропитания здесь добыть было нельзя — на плоской каменистой земле росла лишь редкая желтая трава, и воин, мысленно вознося хвалу заботливой Лутиэн, питался сладкими лепешками лембаса, которые прекрасно утоляли голод и придавали сил. Он почти все время думал о ней, воскрешая в памяти образ милой эллет — но с каждым днем он все тускнел и блек, лицо возлюбленной вспоминалось смутно. Берен ругал себя с досады, но ничего не мог поделать. Будто это все было сладким сном, который начал забываться, стоило ему покинуть Dориат. И тогда все чаще впадал он в глубокую задумчивость. После очередного долгого дня пути он наконец остановился на привал — обычно Берен не позволял себе передышек, только когда вступала в права кромешная ночь. Сев на валун и теплее закутавшись в плащ у костра, Берен запрокинул голову и посмотрел на горящие в небе песчинки серебряных звезд. Он вспомнил чистые светлые глаза, подобные им. Воспоминания о встрече с Владыкой Тинголом увлекли его. «...На престоле из белого дерева восседал Тор Тиндума, Король Сумерек, кого прежде от сотворения звали Эльвэ Синколло. Уже издали можно было заметить исходящее от эльфа сияние. Берен подошел к трону, потупив взгляд в мраморный пол, и припал на одно колено, склонив главу в знак покорности. — Назовись, человек. — молвил голос Владыки Белерианда. Берен медленно возвел очи к Тинголу, чтобы ответить, и потерял дар речи. Король Сумеречных Эльфов был высок, выше всех квенди, которых видела Арда, и только лишь прославленный Маэдрос Феанарион всего на перст был его ниже. Такой статью и дивной, поистине валинорской красотой лица наделила его некогда майа Мелиан, чей дух пару сотен лет назад покинул Эннорат. Элу Тингол был облачен в мягкий серый шелк, мерцающий нитями узоров, крой одежды подчеркивал тонкий стан и узкие для такого роста плечи. Длинные прямые волосы, блеском неотличимые от чистого серебра двумя аккуратными прядями струились вдоль груди. Голову эльфа обхватывал венец из белого металла. Берен никогда не считал себя мужеложником. Мужчины в его народе всегда были мужественны и сильны, носили короткие бороды, имели низкие голоса и огрубелые от меча или плуга ладони. Но Тингол, хоть и явно был мужеского пола, никак не вписывался в привычный человеку образ. Он был непозволительно, невообразимо красив, и затмил бы собой красавиц-жён из Эдайн. Это рождало в Берене преклонение перед высшим существом, и раболепное желание коснуться хотя бы края дорогих высеребренных одежд эльфа. Их глаза встретились, и на мгновение оба сердца, эльфийское и человеческое, пропустили удар...» Воин подкинул сухих сучьев в костер, палкой поворошил рдеющие уголья, наблюдая как ярче всколыхнулись заостренные огненные языки. « — ...зовут меня Береном, сыном Барахира. — через силу, утратив смелость, проговорил мужчина, стараясь звучать уважительно. — Я пришел просить руки вашей... — Не думаешь ли ты, адан, что достоин самой Лутиэн? — хладнокровно вопрошал его среброволосый эльф, растягивая слова. — нет, государь, но... Синдарец нетерпеливо, все тем же тоном перебил его: — Только ежели такова будет воля принцессы, и намерения твои серьезны, принеси за нее Сильмарил из Черной короны Моргота Бауглира, Душителя. Эльф назвал свою цену, но она не показалась охотнику чрезмерной, а напротив, скорее... смехотворно ничтожной. — Да будет по вашему слову, Ваше Величество. Все головы и взоры как по приказу обратились к адану возле высокого трона, в то же мгновение водворилась тишина. Берен же поднялся с колен и еще напоследок взглянул в серые глаза Короля. — Я пойду за Сильмарилом и надеюсь на ваше слово, Владыка. Сказав сие, Берен поклонился, приложив руку к сердцу, и направился к выходу, провожаемый обескураженными взглядами придворных эльфов...» Он сам не понимал, что испытывает, но из зала он вышел уже другим. До этого он в действительности был убежден в своей любви к синеокой эльфийке, первой, кого встретил он в лесу после долгих недель одиночества и скитаний. Но та влюбленность была больше похожа на сон, прелестный, но хрупкий, и растаяла подобно наваждению. Теперь же его будто поразила молния, пронзив безжалостно самое сердце. Адан был готов ценою крови служить эльфу, принести к его ногам то, чего он желает даже с края света, из пасти самой Тьмы. «Что со мною делают эти эльфы...» — подумал воин, растерянно потерев лоб.