Daddy Issues

      Адриан обожал быть Котом Нуаром. С тех пор, как Мастер Фу ему с помпой вручил Камень Чудес, прошло всего две недели и два злодея, но в это дело он влюбился так, как ни в одну модель, с которой снимался. То было дело эйфоричное и мимолетное — холодные уроженки скандинавских стран с полными губами, платиновыми волосами и почти несуществующими бровями, закрытые в себе азиатки с пугающе белыми зубами, охренительные темнокожие (и всегда почему-то слегка нескладные, с непропорционально длинными ногами) модели, в окружении которых он даже появился на обложке Vogue International.       Он был тем еще принцем — девы не фантазировали и не строили себе в голове будущего с тремя детьми и кокер-спаниелем, поэтому общение и легкий флирт были постоянным атрибутом его жизни: одной надоедало/одна надоедала — приходила другая. Угрызений совести не было: просто такой стиль общения. Не то чтобы из-за него кто-то убивался — многие из моделей котировались в среде выше него, и тут уже он сам становился мальчишкой с красивыми глазками, от которого просто приятно получить пару комплиментов. Но вот появилась она, и по всем канонам выбила из легких воздух, бросила на спину пригоршню мурашек и зажгла ему глаза бешеным огнем: сначала истеричным, как будто спичку в канистру бензина бросили, а потом, когда попривык, перешла в ровное сильное пламя. Имя ей было простое — работа.       Да, как работу Агрест-младший рассматривал не позинг и перебор шмоток, а именно скакание по парижским крышам с шестом. Как-то ему на неделю профориентации пришлось написать сочинение по литературе — фантазия на тему "Что есть журналистика, работа или призвание". Иллюзий насчет того, что на самом деле есть журналистика (гниющая вонючая помойка, особенно журналистика политического характера) строить не приходилось. С этой публикой Адриан был знаком чуть ли не с детства, и отлично помнил этот чертов пир на костях, когда умерла Эмили.       Мама. Мама, конечно, не Эмили — просто он так отвык уже о ней говорить и думать, что неосознанно перевел в какую-то концептуальную плоскость. Из имен собственных в нарицательные — отец о ней говорить не запрещал, конечно, но беседу не поддерживал. А когда Адриан все-таки пытался, то неизменно чувствовал себя человеком, который прострелил своему собеседнику колено, присел на корточки и начал ковырять в нем грязными пальцами: а каким было твое колено до этого случая? Ты любил это колено? Оно сильно тебе помогало?       Короче говоря, о маме он не говорил, о журналистике мнения, которое понравилось бы общественности, не имел, зато очень красноречиво рассудил о том, что в идеале между работой и призванием разделения не делается, и что нужно сопротивляться давлению капитализма и зарабатывать кровные на том, к чему душа лежит. Неплохое заявление от отпрыска мультимиллионера, нечего сказать — а ироничное-то какое! Но на самом деле, несмотря на то, что роль Нуара ему периодически влетала в копеечку — эластичные бинты, сухой лед, обеззараживающие и качественный обезбол стоили на удивление недешево.       Но это еще ерунда. В одну-злосчастную-пятницу, когда ему снова пришлось "заболеть" для репетитора по китайскому, под шумок свалить пораньше с литературы и перевоплотиться в Нуара, все зашло еще дальше — Моль решил играть по-крупному и захватил сразу двоих. Привычная динамика "по пол-злодея на каждого" плюс миньоны нарушилась и по негласной договоренности Ледибаг на себя взяла женщину, которая габаритами была поменьше. Получилось двояко: все, где злодейка проигрывала в размерах, она компенсировала нанесением химических ожогов. Ткань костюмов разъедалась плохо, а вот лицо Ледибаг ой как пострадало. Сама она вроде крепилась, но после трех коротких ударов, расчертивших ей щеки и лоб глубокими язвами, боролась уже куда как менее браво. Благо, что умудрялась не плакать: соль на раны — это сами понимаете.       Адриану было не легче. Судя по всему, парочка начала смотреть сериал "Физика или Химия", забросила на вступлении и вдохновляться решила просто заголовком. Или, может, они были лаборантами, или школьными учителями, или кем еще — свою предысторию они рассказать как-то не удосужились. Проблема была в том, что противник Нуара мог на ограниченных территориях играться с законами физики — и Адриан благодарил господа, что силы у мужчины были не бесконечными: тогда можно было бы разделаться со всей планетой вообще в два счета. Просто повысить плотность воздуха так, чтобы им нельзя было дышать, или увеличить давление, чтобы у людей глазные яблоки из черепа повылетали на скорости 60 км/час, или... Много чего. С одной только гравитацией можно играться бесконечно. Агресту вообще казалось, что его кто-то сверху оберегает, потому что для точечного воздействия мужику нужно было как следует собраться и сконцентрироваться, а он своими вихляниями, нещадными тычками шестом в солнечное сплетение и расцарапыванием лица мешал это делать. Поэтому он кувыркался в невесомости, в следующую минуту не мог оторваться от земли и задыхался под собственным весом, потому что вдруг начинал весить с полтонны, умирал от повышенного давления, но кое-как держался. Потому что без полного контроля чары не работали и побочки улетучивались — спасибо, Плагг, за скорую регенерацию и прочие плюшки.       В конце концов, одного скрутили, содрали с шеи часть парного кулона, разломили пополам... И ничего не произошло. Видимо, его надо было собрать, защелкнуть кокетливый наивный замочек, и только потом уже ломать. Ну знаете, близнецы, две половины одного целого и прочие символы. Тем не менее, блондинка, которая планомерно превращала лицо и через кое-где продранный костюм даже руки Ледибаг в шашлык, скорчилась и закричала. Что-то это все же значило — и действительно, Ньютон, как его Адриан мысленно окрестил (Ньютоно-Тесло-Фарадей, когда было время полежать на асфальте и подумать), начал сдавать позиции, и в конце концов оба опустились до совсем уж грязных приемов: во-первых, вышли из-под контроля Хищной Моли, потому что из раза в раз кричали в пустоту какие-то несогласные лозунги. Из них Адриан по косвенным признакам выцепил, что тут имел место быть инцест — ну, это дело семейное, с кем не бывает.       Помимо порочного характера отношений между Теслой и его сестричкой Мари Кюри Адриан выцепил еще кое-что. Во-первых — то, что они не умеют либо читать противников, либо идти до конца: по его расчетам еще чуть-чуть, и это стало бы последним сражением Ледибаг и Кота Нуара. Но, возможно, их противники были еще больше ранены: гордиться нечем, но лицо Ферма его усилиями выглядело так, будто ему место в лавке мясника. Отбито на редкость добротно и равномерно. Во-вторых, битва перешла из героического противостояния в разряд обычного шантажа: не мелкого, но жутко неприятного. Неприятного в большей степени из-за того, что угрожать начали гражданским, а самым значительным гражданским в радиусе ста метров по случайности оказался...       Габриэль Агрест. И его мэнор — разумеется, и сам модельер не в последнюю очередь, но панорамные стекла бьются эффектнее, чем стекла очков. Тем более, найти его почему-то не получалось, и Адриан был безмерно благодарен отцу за его мозги и умение спрятаться так, чтобы не нашли. Может, он вообще эвакуировался в их виллу в Шампани — это предпочтительнее всего. Но и обидно немного: как так, угнал в резиденцию пить игристые и есть виноград, а про сына и не подумал.       От внутренней драмы Адриана отвлекла очередная разбитая вдребезги гипсовая скульптура, за которой последовала китайская ваза, за которой последовала картина, которую разъело кислотой, за которой — несколько точечных взрывов (которые должны были подорвать несущие стены, но пришлись не туда и просто обрушили одну из балок), за которыми...       Вот уж нет.       Это не просто реплика "Поцелуя" Климта. И неважно, Эмили здесь изображена или мама — никто, блять, не посмеет её ни разрушить, ни осквернить, ни даже пальцем притронуться. Адриан не помнил, чтобы на его памяти заряжал Катаклизм так быстро и так мощно — с другой стороны, его никогда так и не трясло от ярости. Он вообще человек миролюбивый и спокойный, если не касаться определенных аспектов. Стриггерило, господи, с кем не бывает... До этого момента он никогда не убивал людей       (Все бывает в первый раз).       Причем осознание убийства пришло не в тот момент, когда по плечу Тьюринга поползла черная ржавчина, а в тот, когда закричала его сестра. Убил двоих сразу. С ней дальше даже бороться не пришлось — она сама подскочила к брату, схватила руками его лицо, что-то лихорадочно начала шептать, плакать, и в момент сама покрылась коркой. Легкий выдох — и все. Распались на атомы.       Адриана повело. От того, что его не повело изначально, от того, что он не моргнув глазом убил двоих исключительно ради того, чтобы защитить картину (и то, что она представляет). Забавно даже: он ведь в курсе, что Ледибаг и её Талисман Удачи вернут все на свои места, что ни вазы, ни окна, что ничто не пострадало, и через каких-то пять минут будет сиять новизной.       Какая разница. Все равно он не мог позволить, потому что... Страшно же, господи. Все исправится — а если нет? Любое воспоминание об Эмили — на вес золота, любое физическое подтверждение её существования и того, что её руки, её волосы ему не привиделись в рамках какого-нибудь защитного механизма психики, что она была и любила его...       Бесценно.       Если есть бесконечности большие и маленькие, есть бесценность человеческой жизни и бесценность его матери — так вот последняя перевешивает.       Ледибаг это объяснять, конечно, слишком долго. Да и не поймет она — смотрит на него, как на прокаженного, как на чудовище. Вряд ли сможет воспринять и увидеть это так, как Адриан видит: слишком она резкая, слишком прямолинейная. Для нее серых зон не бывает: бывает хорошее, бывает плохое.       Кота Нуара она считала стопроцентно хорошим (как и себя), и теперь он почти видит, как бьется ее сердце. Абсолютно искренне, на мелкие-мелкие осколки, почти что в крошево, которое собрать не получится: только пальцы изрежешь и осколков из них больше не достанешь.       Из пыли Нуар выуживает две части куба, рассеченного по диагонали, мешкает, задумываясь о том, что носить такое неудобно: острый угол всегда будет царапать грудь и напоминать, что любовь эта неправильная и больная. Может, в этом и смысл. Он сцепляет кубик, защелкивает крепления и протягивает руку Ледибаг. Она отшатывается от ладони, как будто она заразная.       Видимо, человеческая пыль её коробит.       — Используй Талисман.       — Я не стану с тобой работать.       Они говорят это одновременно: она — на болезненном истеричном выдохе, готовая разрыдаться, он — чуть сожалея. Для Ледибаг нет ничего противоречивого и морально серого, а Адриан... Стыдится себе признать, что он не такой (значит, по дефолту неправильный — Ледибаг ведь оплот нравственности и честности Парижа). Он не чувствует вины, он чувствует облегчение и радость.       Потому что это не про людей история, не вокруг них здесь все вертится. Это про маму. А еще он чувствует себя сыном Габриэля Агреста, и это не значит ничего хорошего. Внезапно он слышит сверху и слева какой-то треск, а потом короткий крик: ни с чем не перепутает. Отец. Палиться не хочется, но Ледибаг рассуждает быстрее — если Габриэль здесь и ранен, Талисман Чудес все расставит на свои места. Так и получается — все артефакты в ценности и сохранности, а если отцу и были нанесены какие-то увечья, то это в прошлом. Да и близнецы лежат на полу живые, разве что разбитые оба и еле двигающие пальцами.       Ледибаг подхватывает их обоих на плечи и, не оборачиваясь, направляется к выходу. На удивление, даже направление не путает, будто была здесь когда-то. Адриан вздыхает, пытается примерно определить, откуда же шел звук (вспоминать гораздо труднее, чем просто слушать), и вдруг натыкается на что-то странное.       Улучшенное кошачье зрение, если настроиться на него, помогает различать потожировые — что-то вроде ультрафиолета на максималках. На портрете эти потожировые есть, и в большом количестве: куча отпечатков ладоней (некоторые он сам оставил), просто линии, проведенные в задумчивости, и несколько темных пятен от пальцев: темных, потому что накладывались друг на друга уже не раз.       Адриан слышит тихий писк, мысленно отмечает, что до обратной трансформации пять минут осталось, но все равно поддается любопытству и прислоняет руки к пятнам. А любопытство кошку сгубило, если верить поговорке. Сзади скрипит, отодвигаясь, крышка люка, и он решает все к черту послать: если раньше еще можно было сдержаться, то сейчас уже никак. Разветвлений в туннеле нет, только лифты, и он пытается ступать максимально тихо: даже дышит поверхностно.       — ... И в следующий раз! В следующий раз Камни будут моими! — громогласно заканчивает Моль. И потом уже тише бормочет себе под нос, — Черт бы их драл. Ковры еще в химчистку отправлять после этих засранцев.       Адриан от удивления пищит и прижимает шест к груди — положение, совершенно не подходящее для атаки. Моль оборачивается, как в замедленной съемке, и вскидывает брови.       — Любопытство сгубило кошку, и ты решил за ней?       — Где еще Моли завестись, как не в доме модельера, тут столько тряпья, — они говорят одновременно, Моль хмурится, и Адриан почему-то смущается. — Ну просто я... За каламбуры отвечаю у нас в тандеме.       — Я понял, — аккуратно кивает Моль. — Сдаваться пришел?       Адриан качает головой, хотя... Хотя, собственно, следовало бы кивнуть. Что он может против Хищной Моли сейчас? Через минуту действие магии Квами закончится, он снова станет обычным подростком, и все. Гейм-овер.       — Вообще-то я не совсем дебил. Я просто услышал крик, и подумал, что это мой... Что здесь, эм, жертвы.       Почему перед Молью так нестерпимо хочется оправдаться — непонятно.       — Благородно. Если честно, я устал. Обойдемся без показательных пыток, хорошо? Просто передашь мне кольцо. Будешь фокусы выкидывать — шпагой к стенке приколю. Уяснил?       — Уяснил, — передразнивает он. Динамика какая-то не злодейско-геройская, скорее... Отцы и дети. Но это совсем уж клиника — искать себе пример в главном антагонисте. Моли явно не нравится, что Нуар корчит рожу: он хмурится и закатывает глаза.       — Будешь закатывать — так и останутся, — вдруг ляпает он. И сам, видимо, этому удивляется. Неловко как-то получается.       Адриан слушает, как пищит кольцо, вздыхает и складывает руки на груди, смотря куда-то в сторону. Взгляд падает на узорную решетку, на пол, исчерченный витиеватыми линиями теней, и он привычно глотает воздух: его будто медленно погружает в густую ледяную жижу, вдохнуть в которой не получается. Финита ля комедия — Адриан скручивает с пальца перстень, который заедает, царапает кожу и всеми силами хочет остаться с владельцем.       — Да... Да отдаю я тебя, дурак, — в сердцах бросает Агрест.       — Ты...       — Секунду, секунду.       — Ты должен быть на китайском сейчас, — медленно чеканит Моль. Потом поднимает глаза к потолку, что-то бормочет одними губами, загибает пальцы и с каждым словом наступает, потихоньку припирая Адриана к стенке, — а в прошлую среду у тебя было фехтование! Зачетный урок. А в тот понедельник, черт бы его побрал, опять китайский! Ты напропускал на полторы тысячи евро, тебе нормально вообще? Я не ради...       Адриан закашливается и пучит глаза. Чего, блять?       — ...Я не ради того деньги зарабатываю, чтобы ты...       — Так кто виноват, что я пропускаю-то?       Моль сверлит его долгим пронзительным взглядом (господи, хочется залезть под камень и хоть куда-нибудь спрятаться), признает свой косяк и все-таки отходит назад. Потом скептически окидывает съежившуюся фигуру Адриана еще раз, хмыкает и отзывает своего квами.       — Значит так.       — Значит как, пап?       — Значит, — Габриэлю явно не нравится такая тупая подростковая манера общения, и он опасно повышает тон, — сегодня мы серьезно разговариваем. Выбери ресторан и попроси Натали достать какой-нибудь костюм нормальный.