Daddy Issues

      — Натали.       Натали не игнорирует, а скорее не слышит: Адриан в таком шоке, что и сказать-то ничего нормально не может. Вероятно, он поэтому не устроил под крышей кровавую бойню/пубертатную истерику, а просто стоял и иронизировал. Уж что-что, а иронию у современного подростка не отнять: чем еще защищаться от гнетущего груза забродившего в своей диогеновской бочке капитализма, озоновых дыр, смены климата и маленьких восточных детишек, которые гибнут на границе США?       Если в перспективу все поставить, то он вообще в шоколаде. Кушает хорошо, учится в элитном заведении, с модельками вот досуг проводит. Какая разница, что отец — суперзлодей, расправу над которым он еще неделю назад себе в деталях представлял? Это сущие мелочи. Похуизм и отстраненность это, наверное, (Адриан не психолог, разве что когда на литературе приходится оправдывать симпатичных ему героев) остаточное от шока. Только, если признаться, шока-то и не было. Не сказать, что он любил отца, а раз не любил — то и на пьедестал по-детски не ставил, не идеализировал, и потому не разочаровался.       Именно не любил — не задавил это в себе, когда Габриэль от него отгородился высоченной стеной, не запрятал поглубже, самому себе запрещая упоминать о существовании этой уязвимости. Не боялся отказов, еще большего отчуждения и еще перышек под ребра — а именно не любил. Не любил, и все. Любви не давал и сам жил болезненно недолюбленный, от такого дети во младенчестве загибаются: известный же факт, что новорожденных всегда надо к себе прижимать, ворковать с ними, качать там. У них от тактильного голода иммунитет портится, или что-то в этом духе — Адриан про это даже доклад на биологию делал.       Господи, как же у него хорошо с отрицанием, аж сам почти верит. Да и как не верить? Что, если снимет руками всю мокрую полусгнившую труху, которая в ладонях рассыпается, рычаг под корни подсунет, выкорчует этот пень, достанет из теплой земли вот это маленькое, живое, бьющееся, а его морозом возьмет и грохнет? Каково это вообще, от отцовской нелюбви умереть? Потому что Адриан в глубине души понимает, что любовь спрятал. А Габриэль если убил? А если убивать-то и нечего? Проще уж свое, родное, на мороз не вытаскивать, раз шансы на то, что там не мертвая тайга, а горшок с подготовленным грунтом и ультрафиолетовая лампа, нулевые.       — Натали, — уже громче повторяет он. Голова кружится, и приходится ступени отсчитывать. Вафельные подошвы его кед по мрамору шлепают гулко, как лягушка ластами своими по мокрому берегу, и Адриан по ассоциации тоже себе кажется лягушонком: нескладным и таким, которому тут, в богемном поместье, явно не рады будут. Истерики не устроят, но поместят в стерильный аквариум, из милосердия и гуманизма не дадут подохнуть, будут кормить по расписанию, менять воду по расписанию, иногда кинут какой-нибудь мячик, чтобы поддержать физическую форму...       О боже.       — Да блять, Натали! — уже кричит он. Эхо его осуждает, не дает замести следы позора и тычет носом в собственную несдержанность. Санкер отрывается от клавиатуры, поправляет на тонком длинном носу очки (средним пальцем, не оттопыривая его и изящно пряча среди остальных, но все-таки средним) и показательно складывает руки в замок. Она — сплошное презрение, человеческая версия укоризны, дожидается, пока эхо стихнет и только потом сама отвечает. Она ведь не плебейка какая-нибудь, чтобы перебивать. И указывать на вопиющее соответствие образу тоже не станет, знает, что Адриан сам себя уколет куда больнее, чем все её слова вместе взятые.       — Да, Адриан. Что произошло?       — У нас на чердаке, — нервно, истерично даже, хмыкает он, — завелся Моль.       — Правильно будет "завелась", женский род, — на автомате поправляет Натали, опять тянется к клавиатуре и со скоростью пулеметчика что-то там строчит, используя все десять пальцев: не наврала в своем резюме, значит. Наверняка уже вызывает дезинфекторов и вносит все это себе в ежедневник.       — Я сказал, — сквозь зубы давит он, а потом прикрывает глаза, пару раз вдыхает и продолжает уже совсем спокойно, — я сказал то, что сказал. На чердаке — завелся — Моль, и я думаю, ты в курсе, что я имею в виду.       У Натали из горла вырывается какой-то невнятный звук, и Адриан, смотря на нее сверху вниз, впервые за все время её пребывания в доме замечает на лице отсутствующее выражение. Ага. Она не знает, что делать — но какой резон Адриану издеваться. Натали ему ничего плохого никогда не сделала, а он если и rebel, то исключительно with a cause, просто так не станет настроение человеку портить.       — В общем, отец сказал, — чтобы ты подобрала костюм мне и забронировала столик в ресторане на вечер, — сказал, чтобы я себе костюм выбрал. И ресторан. Насчет последнего тебе лучше знать, где сегодня будет потише и камер поменьше, а по поводу костюма... Ну, я разберусь.       Натали кивает, и Адриан чувствует себя примерно так же, как когда впервые кувырком с вентиляционного короба на крышу спустился: сердце ухает, и кажется, что сейчас себе все кости переломаешь. Только сейчас это чувство подменяется на "мордой ткнут и выбор обсмеют". Но если человек шестнадцать лет живет с иконой моды и до сих пор не удосужился себе выработать чувство стиля, то так этому человеку и надо. А еще, конечно, интересно, как отец отреагирует. Ну там, заподозорит что-то, или похвалит его, или выговор Натали влепит за внезапную атрофию вкуса. Последнего не хотелось бы.       — Адриан...       — Для справки — я в курсе, что Моль — это не просто Моль, а папа-Моль. Господи, за кого ты меня...       — Я не о том. Огюст или Бодлер? В обоих вы были.       Адриан давится воздухом и маскирует это под свой типичный сухой кашель. Надо же, стоило всего лишь раскрыть главную загадку месяца, и с ним уже считаются! Он пытается вспомнить, о каких из бесчисленных ресторанов в которых они бывали, идет речь. Какие-то звоночки есть, один вроде рядом с домом Инвалидов, другой около Площади Конкорд... В памяти высвечиваются желтые кресла и приветливый официант, который ему в ответ на заебанный молящий взгляд в коктейль плеснул джина и не включил стоимость алкоголя в счет. Выбор становится очевидным даже несмотря на то, что эту несчастную стопку с лихвой покрыли оставленные Буржуа и Агрестами чаевые — главное ведь сам жест.       — Бодлер. Если это тот, где желтые кресла, — отвечает он, подумав, и с удивлением отмечает в голосе какие-то требовательные сучьи нотки. Ну ничего себе. Натали, судя по всему, тоже это видит — котенок зубы показывает — и прячет улыбку. Стоп, ей... Ей нравится это, что ли? Не говорите, что если бы ей кто-нибудь (не будем показывать пальцем) не приказал, она не была бы такой ледышкой?       — Окей. То есть, поняла, Адриан. Или лучше все-таки мсье Агрест?       Натали умеет улыбаться. Что... Что вообще тут происходит, в каком из миров он сейчас находится? Он тоже отшучивается, говорит, что лучше Адрианом кликать, по-старинке, а то перепутать можно, но отшучивается неуверенно, как человек, который не знает, не скрутят ли его за остроты люди в погонах. О да, Адриан хорошо разбирается в новостной повестке. Санкер кивает, опять печатает, но про костюм-таки переспрашивает. Боже, естественно, она просекла. Нельзя работать с Габриэлем столько лет и не знать, что таких внезапных перемен с ним не бывает, и раз он всегда ей поручал выбирать костюмы, то и этот раз исключением не стал бы. Но она молчит и только предлагает перед выходом посмотреть, как все будет выглядеть. И еще раз лацканы отпарить.       — Если честно, — Адриан неловко чешет затылок, — я бы... Ну, мне бы и правда интересно было узнать, что ты думаешь.       Я был бы очень признателен, если бы ты за меня не решала, но сказала честно, если получится зашквар какой-то, потому что я до безумия хочу ему показать, что сам умею, но, возможно, не совсем умею — но надо ж, блять, начинать учиться когда-то, а он ведь и попробовать не даст со своей гиперопекой, если облажаюсь. Вот, что это значит. И Натали понимает — в неё встроен отличный переводчик с агрестовского на человеческий и обратно — и снова соглашается. Живешь-живешь с человеком, и даже не подозреваешь, что он не Санкер, а очень даже de coeur. Он несется в гардеробную взбудораженный и не особо верящий в происходящее. Но если это сон, то за отведенные пять секунд надо напредставлять как можно дальше по сюжету, ведь будь его воля — не просыпался бы вовсе.

***

      Нельзя сказать, что что-то одно Габриэль любил, а все остальное ненавидел. Или наоборот. Он же не опереточный злодей, тоже сложный, тоже со своими заморочками... Но попробовать перечислить можно. Хотя бы для самого себя, чтобы факты по полочкам в голове разложить и связать их во что-то складное и цельное. Габриэль любил во всем порядок. Из этого вытекало, что он любил медитировать (порядок в голове), пунктуальность (порядок в расписании), толковых юристов (порядок в документации), сбалансированную еду, классическую литературу, лаконичные модели... Чистоту, естественно. Больше всего он любил, когда Адриан постоянно был чем-то занят, даже расписание сам ему составлял: физические нагрузки здесь, умственные здесь, здесь он в школе успевает, здесь — не очень, значит, надо кое-что подсократить, чтобы на сон оставалось...       Потому что сам к себе он относился так же. А со свободным временем не знал, что делать: естественно, читал, фильмы смотрел или ехал в гости к мэру на стопку виски из дубовой бочки и партию в бильярд или нарды, но вот эти две минуты, в которые он осознавал, что не знает, чем заняться, и что попросту забивает рутиной (хотя и рутиной очень успешной) свои дни, и что постоянно бежит сам от себя, лишь бы не думать о том, что гештальтов ему никто не закрыл, а Эмили все еще набатом бьет по вискам и невралгией (господи, он такой старый уже?) сдавливает грудную клетку... Это были его самые ненавистные две минуты за день. Естественно, он хотел, чтобы у Адриана этих минут не было. Потому что это гордыня. Раз он, во всех отношениях превосходящий и рабочий класс, и своих коллег, и сына тоже, будем честны, не может справиться с этим ужасом, который наваливается пыльным мешком и сдавливает легкие — как может справиться Адриан?       Еще Габриэль любил быть уверенным и быть правым — одно с другим переплетено, и любил Эмили. И если в последнем сомневаться не приходилось, первое и второе Адриан серьезно пошатнул.       Во-первых, он не заподозорил, что уже как минимум две недели Адриан из своего под завязку забитого расписания выбрасывает по три-четыре часа в неделю, которые неизменно приходятся на дополнительные занятия, умудряется делать это так, чтобы не замечала ни охрана, ни Натали, ни он сам, и не проседает по учебе. Это было самое непонятное: преподаватели из раза в раз твердили, что Адриан скачет по программе, как бешеный сайгак и вообще идет впереди планеты всей.       Сам он это делал или списывал — значения не имело. Габриэлю были важны не столько знания, сколько сам факт: к дедлайну его сын умел создать нужное впечатление и удержаться на плаву. Это дорогого стоит (этим стоит гордиться). И он изо всех сил убеждает себя, что по факту зол и в ярости сейчас. Во-вторых, если не топтать свое самолюбие, Хищная Моль был все же сильным противником. Уж Габриэль-то знает, что Нуара не щадил, и знает, что Кот был ему той еще занозой в заднице. Все бы ничего...       ...Если бы это не был по факту Адриан — по замыслу тепличный мальчик, за которого надо грудью на амбразуру бросаться. Как это типично: если бы увидел такой сюжет на бумаге, раскусил бы в два счета и отложил, как непригодный, а в жизни такой рассмотреть не смог. Человек выращивает и опекает розу, боясь на нее чихнуть, а роза лезет из питомника прямо под кислотные дожди, которые в итоге не губят ее, а помогают отрастить бронебойные шипы и заставить цветки куститься с удвоенной силой.       Адриан справляется сам — и это признавать не хочется. Понимание этого зудит, свербит на подкорке, старательно забросанное датами, встречами, счетами, и пока что Габриэль может это игнорировать. Но он ведь умный человек. Понимает, что вечно не получится — да и зачем? Кто глупее выглядит, тот, кто приводит в комнату слона или тот, кто старательно притворяется, что его не существует, а серая грубая туша не занимает восемьдесят процентов свободного пространства? Проблема в том, что признать это — значит снять с себя часть ответственности и передать её Адриану. В себя Габриэль верит, знает, что может защитить — а в Адриана не верит. Он для него ребенок. Маленький тупой ребенок, который при виде розетки обязательно туда сунет что-нибудь металлическое, с любой лестницы упадет головой вниз, раствор кислоты зальет себе в глаза и...       Да нет, конечно. Изначально такого не было, но любовь вкупе с паническим страхом потерять мутирует в такого генетического урода. Любовь дает почву, страх пускает корни, выпивает все полезное и нужное, наращивает на себя, и по итогу получается что-то похожее на одержимость и помешанность на контроле. Любовь где-то прячется, но её не откапывать, её надо доставать, разрезая, разбирая на составляющие. А у живых организмов такое называют препарированием.       Тем не менее, в шесть часов он встречает Адриана в холле: бледного, нервного и... На удивление хорошо одетого. Кофе с молоком и крупная серая клетка, свободный пиджак, зауженные брюки, ботинки. Габриэль критически пробегается по основным пунктам, подмечает часы, укладку, даже ногти, и останавливается на галстуке. Красный (нормально), дорогой (нормально), но, зараза, вязаный. Вязаный галстук. Не преступление против моды, нет, и смотрится неплохо, но сам бы он такое не надел. А Адриан вот надел — и да, это очевиднейшее "посмотри, это сын твой, это не копия тебя, у него что-то свое есть в голове, будь добр с этим считаться", и Габриэлю не нравится, он бесится и не хочет никуда ехать. Потому что остальным галстук понравится — они уже в таком положении, когда вещи на Агрестах смотрятся не потому, что они стильные, а потому, что их носят Агресты — но Габриэлю-то не нравится, как бы он себя ни пытался убедить в обратном. Этот галстук ему как язва на теле, чешется, покоя не дает, хочется содрать и пластырем сверху залепить. Потом хуже будет, но только бы не видеть, блять.       Неделю назад он отправил бы его переодеваться. Сейчас у него окончательно портится настроение, он смотрит тяжелым взглядом, который Адриан выдерживает, и холодно спрашивает, в какой они едут ресторан. Но молчит все-таки.       — Бодлер, пап.       — Желтые кресла?       Адриан кивает, и ничего не остается кроме как вздохнуть, попрощаться с Натали и упасть на заднее сиденье тонированной машины.       — Адриан.       — Да?       — Галстук откуда? — подчеркнуто спокойно спрашивает он. Адриан думает, что шестнадцать лет — не такой уж короткий срок, жизнь у него была насыщенная и яркая.       — Сам выбрал.       — Отвратительный. Я его ненавижу.       Адриан почему-то усмехается, Габриэль поднимает брови и ждет пояснений.       — Я не сомневался.       — Это чтобы позлить?       — Чтобы ты не сомневался, что я сам так решил. Выгляжу-то на десятку, с этим не будешь спорить? — смелость человека, который дерзит в подворотне парню с пистолетом.       Габриэль откидывается на сиденьи и отвечает, обращаясь к потолку. У него нестерпимо болит голова.       — Хорошо ты выглядишь, хорошо. Подумай, что мы будем есть, и готовься...       — Чтобы без гребешков и осьминогов, мидии можно, креветки можно, лучше по классике что-то со сливками, ветчиной и грибами, из вина — какое-нибудь сухое, если хочется совсем дикую карту выкинуть — молодое розовое, а десерт это для тех, кто не может нормально поесть. Ты не хочешь десерт, ты хочешь еще нормальной еды.       — Адриан, — он уже не может тереть себе виски, нашаривает в кармане блистер с обезболивающим и глотает таблетку, не запивая. — Лестно, что ты так хорошо помнишь мои вкусы. Но готовься к тому, что если выберешь не это, а какое-нибудь дерьмо — к холодильнику дома не подпущу. Замок повешу.       Адриан спокойно кивает, отворачивается к окну, но в отражении Габриэлю заметно, как он кусает губу и прячет широченную улыбку.       Ему не нравится. И, конечно, Адриан выбирает первое попавшееся, не съедает даже половины, заказывает три десерта и сладкое игристое.       — Дай мне помучиться с утра с больным желудком и трескучей головой, и тогда не придется больше запрещать. Не тупой же, в следующий раз сам выберу пасту с грибами и трюфелями... Пап. Я твой сын, в конце концов.       Габриэль за все платит, но разговаривать с ним до возвращения домой отказывается — и спокойной ночи тоже не желает.