Daddy Issues

      В одних сутках двадцать четыре часа. В одной неделе семь суток. Это дает любому третьекласснику, знакомому с таблицей умножения, понятие о том, сколько в неделе часов: сто шестьдесят восемь. И если бы все отцы хотя бы один час в неделю жертвовали на прием у психолога, общество лишилось бы войн, голода и неравноправия.       По крайней мере, Адриан так думает. Он искренне считает, что проблемы решаются лучше, когда ими занимаются профессионалы: если ты ломаешь ногу, тебе вызывают скорую, добрый доктор делает рентген, накладывает гипс и отправляет на постельный режим.       Нога не срастется, если бросаться в неё деньгами — да, даже если обнулить свой банковский счет и сверху донизу засыпать больное место зелеными и красными бумажками. Нога все еще сломана и не двигается, пострадавший все еще умирает от болевого шока. Более того, если притворяться, что деньги волшебным образом исцелили кость, она в итоге срастется неправильно.       Адриан думает, что это хорошая аналогия и правильный подход.       Габриэль думает, что в честь хорошо стартовавшей коллекции жизненно необходимо забить шкаф Адриана яркими шмотками. И предлагает купить ему свой вертолет. Адриан пытается быть всепрощающим и понимающим, но он, блять, Адриан Агрест, а не какой-нибудь Адриан Никомидийский, и святости ему явно недостает.       В теории Адриан понимает, что у отца последние лет пятнадцать эмоциональный запор, и самое яркое, что он чувствует — это моральное превосходство над теми, кто не читал испанскую классику шестнадцатого века. И презрение к тем, кто разумно возражает, что не у всех на это есть время — какой там Лопе де Вега, если ты работаешь с восьми утра до десяти вечера?       В теории Адриан даже встает на место отца и довольствуется этими проявлениями... Непонятно чего. Чем бы это ни было, временами это даже приятно. Но со старта капсульной радужной коллекции проходит почти месяц, Адриан успокаивает свою эйфорию и больше не сидит в прострации, когда отец с барского плеча отвешивает комплимент его оценкам, или работам, или особо удачным снимкам с фотосессии.       На практике он понимает, что развитие застопорилось. То, что он при виде отца не чувствует себя, как будто его ведут на казнь — это не "потрясающе". Это должно было быть нормой с самого начала, и Адриана, конечно, не учили ничему такому... Но он пытается приноровиться и спрашивает себя:       Я заслуживаю большего? Я заслуживаю, чтобы меня принимали всерьез? Я заслуживаю хоть какого-то уважения и честности? Потому что, как бы с него ни сдували пылинки телохранители и каким бы ни был его социальный статус, пока отец не сядет и не расскажет ему все, что он должен и хочет знать, об уважении речи идти не может.       Ответ на вопрос может очень вас удивить, потому что он положительный.       Возникшая ситуация опять приводит к тому, что между ними растет... Мягко говоря, недопонимание. Адриан уверен, что все, о чем он думает, это очевидные азбучные вещи, и он чувствует себя идиотом даже при мысли о том, что ему придется это объяснять. К тому же, это неловко. Отец в кои-то веки ведет себя нормально, — нормальнее обычного — и чем Адриан отвечает? "Мне этого недостаточно, ты плохо стараешься?"       Честно говоря, очень похоже на все те разы, когда Адриан чуть ли лоб в лепешку не расшибал, пытаясь поднять свой средний балл и научиться тональностям в китайском. Отец отмахивался, и на попытки похвастаться средним баллом в 4.5 резонно спрашивал, почему не 4.7, а на выбитые потом и кровью 4.7 — почему не 5.0. Если Адриан постарается, он даже сможет вспомнить цитату, что-нибудь такое, чем отец ему отвечал на все его старания. И когда Габриэль спросит, что не так, он повернется в своем кресле на колесиках и мстительно процедит:       — Ты можешь лучше. В тебе есть потенциал, и каждым своим действием ты выбираешь его закапывать.       Вау. Почему-то только сейчас Адриан понимает, насколько это жутко звучит — а еще он понимает, что у него нет кресла на колесиках, и что он такого ни за что не скажет отцу. В ретроспективе ему больно, потому что Габриэль на подобные фразочки никогда не скупился. Будь его воля, он бы дизайнерский постер с этой цитатой у Адриана в комнате повесил.       По его мнению, это мотивация, а не что-то, что рушит человеку самооценку и мешает его с грязью. В теории Адриан даже может это понять. У отца было тяжелое детство. Он построил себя и свою империю сам. Ему говорили такое по сто раз на дню, вбивали носом в грязь, и вот, посмотрите, где он оказался — он всем доказал, что выбрал не закапывать свой потенциал. Ему сказали, что он может сделать лучше, он сделал лучше, поднялся выше всех своих недоброжелателей и ироничных доброжелателей... И Адриан уважает его за это. Честно. Он понимает, насколько отец собой гордится, насколько он ценит все, что сделал, и насколько это важно. Насколько это, блять, напоминает подвиг из какой-то греческой легенды.       Но он — не его отец. Возможно, он не карьерист. Возможно, у него нет стержня — Габриэль раньше так бы и сказал, но Адриан подозревает, что это не так. И, с чего, вообще-то, надо было начать, Габриэлю пришлось переживать все это, потому что он начинал с низов. Адриан родился в благополучии, и его можно обучить другими методами.       Так и получается, что Габриэль его довольно хвалит, иногда треплет по макушке, когда пьет свой утренний кофе (но только до того, как Адриан укладывает волосы), иногда коротко спрашивает, как прошел его день. И, парадоксально, но Адриану от этого только хуже. Вот так все могло быть с самого начала? Все, что требуется Габриэлю, чтобы относиться к нему по-человечески — это... Ну, срываться на кого-нибудь другого. И все эти годы он осознанно выбирал этого не делать просто потому что?       Адриан злится, но каждый раз, как он пытается об этом заговорить, у него ком встает в горле. Дело даже не в том, что Габриэль избегает этих тем: во-первых, он еще не подозревает, какая на него со стороны собственного сына ползет черная туча. Во-вторых, Адриан на сто процентов уверен, что в ту же минуту, как он все это выскажет, Габриэль посадит его под домашний арест на все лето и перестанет с ним разговаривать. Тогда он через месяц загнется на этой добровольной изоляции.       А сейчас все... Стопорится. Нет никакого прогресса и никаких глубоких, затрагивающих душу разговоров, но Адриан приучается пить кофе и вставать на рассвете, поэтому каждое утро они стоят на почтительном расстоянии друг от друга и смотрят, как поднимается кофейная шапка. Варит тот, кто первый успел, но получается все равно примерно поровну. Кто-то отходит к холодильнику или принимает звонки от бизнес-партнеров, для которых "личное время" — это несуществующий конструкт, и тогда другой занимает его место.       Потом они в тишине пьют кофе. Габриэль читает газету — или на планшете, или бумажную, нацепив на нос очки и так хитро сгибая огромный кусок бумаги, что он не провисает. Адриан обновляет ленту своего фейкового твиттера, потому что на официальном, с галочкой, у него исключительно промоушен, искрометные шутки и яркие свежие цвета. Личный бренд, что поделать.       Иногда Габриэль выводит на большой экран свои эскизы, и Адриан наблюдает за ними в реальном времени. Их отношения никогда не были здоровее, чем сейчас, но этого все еще недостаточно. У него все еще нет ответов на вопрос про отца и Хищную Моль. Он все еще не понимает, чего ради Габриэлю это понадобилось делать и как ему это в голову пришло — единственная разумная версия, которую находит Адриан — у отца проблемы с контролем агрессии, желание контролировать людей и мания величия.       В принципе, все сходится, но нутром он чует, что есть причины поглубже. Потому что ему зачем-то нужны Камни Чудес Ледибаг и Нуара. Если бы речь шла исключительно о том, чтобы выпустить пар, отец ограничился бы тем, что акуматизировал людей и чинил их руками вандализм.       Иногда Адриан думает об этой загадочной великой цели. Это разрушение мира? Вряд ли. Габриэль слишком долго и упорно выбивал себе в нем место, чтобы взять и запороть все банальным апокалипсисом. К тому же, он любит жить. Он любит, когда утром его никто не отвлекает от газеты и кофе, но при этом не очень любит находиться в одиночестве. Поэтому, когда в Адриане скапливается слишком много пассивной агрессии, и он уходит пить кофе с молоком в гостиную, Габриэль стабильно выжидает три минуты и идет за ним. Адриан подозревает, что отец за это время дочитывает очередную передовую статью.       Это... Что это еще может быть. Если что-то связанное с бизнесом, атаки слишком хаотичные, отчаянные и непродуманные. К тому же, Габриэль кто угодно, но не жулик. Дело даже не в честности, а в том, что он свято уверен: никакие увертки не помогут его конкурентам сдвинуть его с пьедестала, и в такой же степени уловки не требуются ему. Он пришел в индустрию честным трудом и менять ничего не собирается.       Чем дольше Адриан перебирает варианты, тем тупее себя чувствует. Пассивная агрессия растет по экспоненте, и к концу июня ему кажется, что он вот-вот взорвется. Габриэль предпочитает ничего не трогать. Это справедливо, потому что пока у них все хотя бы внешне идет гладко, и лишаться этого мнимого спокойствия не хочется.       Двадцать девятого июня, когда у Адриана заканчиваются занятия, он возвращается из коллежа домой. Но передумывает, заворачивает в темный переулок, а выскакивает оттуда уже в зеленой маске, с поджатыми кошачьими ушами и до усрачки испугавшийся стукнувшего мусорного бака. То ли свою личность спалить страшно, то ли это обычные кошачьи повадки.       С тех пор, как отец успокоился и перестал каждый день насылать на парижан безумие, многое изменилось. Габриэль перестал тратить идеи на злодейские костюмы, и его творческая энергия направилась в мирное русло. Уровень стресса среди населения заметно снизился. Ледибаг и Кот Нуар стали не нужны.       То есть, не совсем так. Он все еще патрулировал улицы по понедельникам, средам и пятницам, не давал детишкам ронять на асфальт свое мороженое и защищал девушек от грабителей. Но с обычными, ничего сверхъестественного в себе не несущими преступлениями полиция справлялась лучше них — Адриан хотел об этом поговорить с Ледибаг, но она все еще обижалась и, не утверждая с ним графика даже смс-кой, сдвинула свои дежурства на вторник, четверг и субботу. Воскресенье, технически, все еще было общим, но они пересеклись от силы пару раз. И то это нельзя было считать полноценными встречами. Однажды Адриан увидел её костюм в крапинку на соседней крыше, они замерли друг напротив друга, а когда он сделал шаг навстречу, она спряталась за трубой и перелетела куда-то, где его глаза её достать не могли.       Он скучал по Ледибаг как по девушке, как по напарнице и как по подруге, которая могла дать ему совет насчет "гипотетических проблем в семье". Номерами социальной страховки и адресами они не обменивались, но по отдельным фразам, бережно составленным в контекст, Адриан догадывался, что у Ледибаг классная здоровая семья.       Ну, хоть у кого-то.       Сегодня он карабкается по кирпичной стене, спасаясь от мусорного бака, влезает на крышу, перекатывается на спину... И с удивлением обнаруживает, что в нескольких метрах от него, на другом краю, сидит Ледибаг. Спиной к нему и свесив ноги вниз, так что, наверное, трансформацию она не заметила.       — Эй, — здоровается он, уверенный в том, что она его проигнорирует. Вместо этого Ледибаг перебрасывает свои длинные ноги (о черт, он забыл, какая она классная! Черт-черт-черт!) через парапет, отходит от края крыши и садится уже по-турецки. Говорить она ничего не говорит, но из сидячего положения труднее нанести удар. Отсутствие агрессии его воодушевляет, и Адриан, довольно ухмыляясь углом рта, падает напротив нее.       — Отлично. Можно играть в ладошки. Ты понятия не имеешь, как я по тебе —       — Я тебя не готова простить, — резко обрывает его Ледибаг. Ладно, ничего, удар под дых.       — Месяц прошел, — неуверенно отвечает Адриан.       — А через месяц, как известно, счетчик убийств обнуляется, — язвит Ледибаг.       То, что она продолжает его называть и считать убийцей, Адриана оскорбляет и бесит. Он понимает, от чего она идет... Но все обошлось. Все обошлось, и он бил не по людям, а по злу, и речь шла о его матери. Если он правильно помнит, Ледибаг тоже не святая. Как минимум парочка человек акуматизировались, потому что она в своем геройском костюме решила пристыдить девочку, которая слишком любит врать. Адриан не пытается с ней спорить. О, значит, сказать человеку не врать — это то же самое, что кого-то убить?       Бессмысленно убеждать её в том, что он не виноват и в том, что его сию же минуту нужно простить. Он виноват и готов себе в этом признаться — это первое.       — Ладно, — выдыхает Адриан, подумав. — Ты вообще не готова меня простить, или когда-нибудь простишь?       — Я не знаю. Это не столько... Не так важно, чтобы я тебя прощала, это сложнее. Мне нужно тебе доверять, потому что ты мой напарник. Я должна знать, что мы на одной стороне, и что мы боремся за одно и то же.       За все хорошее и против всего плохого. В первую секунду Адриан говорит себе, что это, разумеется, так. Потом пытается найти в себе абсолютную самоотверженность и отсутствие любого личного интереса... И блять, он слишком Агрест для этого. Но Ледибаг выглядит подавленной и в такой же степени расстроенной их временным расставанием, что и он. Не он один страдает — его дружба и его плечо ей тоже степени важны.       — Мы всегда на одной стороне, — отвечает Адриан, упуская свои размышления. Да, он оступился. И да, его мотивы... Не всегда совпадают с теми, которые должны быть у типичных правильных героев. Но какая разница? Если ты делаешь добро, надеясь на что-то для себя, ты все еще делаешь добро. У людей, которым ты помог, не исчезнет крыша над головой, а насильник не вернется, чтобы надругаться над девушкой, если все вдруг узнают, что их спаситель не думал о великом добре в момент своего подвига.       Он делает правильное дело. Ледибаг делает правильное дело — значит, вопрос закрыт. Он просто не будет посвящать её в свои внутренние монологи.       В лице и позе Ледибаг что-то медленно меняется. Напряженные плечи не опускаются, но в них чувствуется меньше неловкой зажатости. Морщина между бровей уходит, мышцы не кажутся такими каменными. Разумеется, она не простила. И не простит. Но они — великолепный тандем.       Они могут начать помогать друг другу бороться с воришками. Они могут есть буррито по вечерам на крышах. Через некоторое время Ледибаг опять начнет смеяться над его дурацкими шутками — все может быть хорошо. Не как раньше, но хорошо.       Адриан не может не думать, сколько всего бы отдал за "не как раньше, но хорошо" по отношению к отцу. Мама не вернется и он не будет с ней бросать мяч, пока отец рисует в кресле-качалке, но у них может быть что-то новое. Они все еще семья. У них будет несколько тяжелых разговоров, они разорутся и разобьют по вазе. Потом успокоятся. Потом с неделю в особняке будет висеть натянутая тишина, а потом кто-нибудь разобьет её так же, как вазу. Они повторят это раз двести, и с каждым разом будут больше говорить, меньше защищаться и признавать, что здесь... Вещи можно было решить лучше.       — Это можно было решить по-другому.       — Неужели, — бесцветным тоном отвечает Ледибаг, разглядывая свои ногти. Комизм ситуации в том, что они полностью скрыты её спандексным костюмом.       — Да, — продолжает Адриан. — Это было безответственно, и я не хочу, чтобы ты меня прощала.       — Реверсивная психология? — бровь Ледибаг ползет вверх, а Адриан ползет к ней ближе.       — Нет. Нам нужен моральный компас, правда, нужен. Пусть им будешь ты.       Она не протестует против "нас", и Адриан уже хочет предложить ей пуститься наперегонки по крышам до ближайшего ларька с буррито, как у него пищит телефон. Он молчал уже месяц — обычно ему звонит только Ледибаг. Она тоже с интересом косится на его карман и якобы запирает свой рот на ключик. Это такой непосредственный жест, и у Адриана от него так взлетает сердце, что какая-то часть его уверена: сейчас случится трагедия. Адриан, не глядя, нажимает на кнопку "Отменить" и пытается продолжить разговор, но из маленького круглого телефона раздается сначала шуршание, как будто кто-то спешно листает исписанные с двух сторон страницы, а потом раздраженный мужской голос.       — Я могу узнать, где тебя носит и почему ты срываешь мои планы? — интересуется Габриэль.       Нет. Черт, нет. Нет. Вся расслабленность из позы Ледибаг исчезает, а в следующую секунду она вскакивает на ноги и раскручивает свое йо-йо. Адриан тараторит, что все объяснит и перезвонит позже, и этим делает только хуже. Потому что это подтверждает его очевидную связь с Хищной Молью. Но повесить трубку, проигнорировав своего отца он, несмотря на всю свою пассивную агрессию, не может — это слишком.       Кстати, он думал, что костюмы маскируют еще и голоса. Так что либо отец забрался на чердак и пафосно стоит там, оперевшись на трость, либо главный модельер Парижа действительно звучит в точности так же, как его главный злодей, и никто до сих пор не связал вместе эти две ниточки.       Ледибаг выглядит так, будто сейчас бросится на него. Или бросится с крыши. Или как будто у неё из под ног выбили землю — естественно, блять, естественно, это больно. Твой напарник с абсолютной подкупающей искренностью в глазах говорит, что ты — моральный компас их дуо, и что он готов ждать тебя столько, сколько потребуется, что единственное, что ему нужно — это работать вдвоем и быть с тобой командой. А потом ему всего лишь звонит человек, из-за которого вы оба ломали себе кости, получали ожоги и против которого столько времени боролись. Где еще он может врать? Сколько из уже сказанного — ложь? С какой стороны смотреть на его флирт?       Подумать только, что она едва не влюбилась в него.       Адриан не сопротивляется и готовится к тому, что она выбьет ему парочку зубов. Но Ледибаг, так и крутя свое йо-йо, невидяще/ненавидяще смотрит на него с минуту, а потом, ничего не говоря, закручивает леску вокруг трубы на противоположной крыше. Через двадцать секунд её фигурка становится размером с палец, а через сорок Адриан теряет её из виду.       Отец звонит ему ещё раз, и Адриану кажется, что он должен быть злее. Но это шок, наверное.       — Это странно, что я должен тебе так звонить.       — Нихрена не странно! У меня есть личные границы.       — Не матерись.       — О, так личные границы — это ругательство? Чему я удивляюсь, я всегда это знал.       К его удивлению, Габриэль смеется. Потом он говорит, что личные границы — это и правда важно, и Адриан роняет из рук шест. Держи себя в руках, говорит он себе. Все его мысленные претензии к отцу более чем разумные. Более чем адекватные. И он все еще злится. Что бы он ни предложил, отпускать эту злость и бросаться ему на шею категорически нельзя — Адриан даже думает переписать все, чем он недоволен, в блокнот, чтобы не забыть и все-таки заставить отца поговорить об этом.       — Сколько тебе нужно времени?       — Времени на?... — неуверенно начинает Адриан.       — На "долететь до дома и перестать меня раздражать". Я уважаю твое время, уважай, пожалуйста, мое.       Адриан понимает, что если спросит, куда и зачем они собираются, отец его убьет. Вчера они о чем-то говорили, и Адриан мастерски на автомате отвечал, но он больше думал о том, как он восхитительно зол. И из вредности не слушал.       — Полчаса, и я уезжаю в Шампань без тебя.       У Адриана что-то внутри обрывается. Это паника? Это страх? Это значит, что отец вчера им назначил так называемый "серьезный разговор"?       Вилла в Шампани — это то место, где Адриан ни разу не появлялся со смерти матери. Летняя резиденция Агрестов, до последних дней любимое место Эмили и, соответственно, любимое место Габриэля. Он ездил туда минимум раз в месяц и сына никогда с собой не брал, а когда однажды Адриан прогулял китайский, купил билет на поезд и приехал туда сам... Господи, таких криков, наверное, планета больше не слышала.       Адриан говорит, что летит и что будет дома через двадцать девять минут пятьдесят девять секунд, но он паникует. Они будут говорить о матери? О слоне в комнате — извините, Моли на чердаке?       Обо всем этом вместе?       Адриан незаметно влетает в свое раскрытое окно, командует Плаггу, чтобы он вылезал из кольца и, хлопнув дверью, нервно сбегает по лестнице в холл. Отец ждет его снаружи у машины, оперевшись на капот. И он опять читает что-то на планшете.       — Двадцать... шесть, — посмотрев на часы, говорит он. — Двадцать шесть минут. За пунктуальность хвалю.