Тhe second when I close my eyes I see you Withering in shades of past just like I do.
Ocean Jet, «Shades of Past»
Ночь в поле черная, как зрачок. Дин не берет фонарь — берет пистолет и зажигалку: ни то, ни другое не пригодится, наверное. Низкие тучи быстро плывут в ничейном небе: грозы можно не ждать, но дождь будет обязательно. Осень. Поле убрано — коротко обрезанные стебли пшеницы хрустят под ногами. Он гуляет на чужой территории. Хозяйского дома не видно: вокруг многие акры пустоты. Но, наверняка, он лучше того, который они заняли с Сэмом незаконно. Их заброшен, но пригоден, чтобы пожить какое-то время, пока копы не успокоятся снова. Наверно, у них установка крутить портреты ненайденных преступников раз в три месяца, напоминая каждому, что «этот человек крайне опасен». Дин не обижается: у всех своя работа. Их работа зачастую оканчивается смертью, которая уже почти член семьи. Привет, парни, как дела? Денек не очень, да? Ну что, сегодня веселимся? Я буду в черном и быстром. Не знаю, как сказать, но я за тобой, Дин. Бывает. Он плохо помнит сам момент, еще хуже — возвращение. Врачи стараются и заводят мертвое сердце ударом тока, чуть меньшим, чем тот, который его останавливает. Они говорят медленно: скверные новости сообщаются без спешки. — Вы умрете. — Ну да, я умру. Спасибо. Почему-то ему не страшно. Он принимает это как солдат: стойко и спокойно. Он — очередная жертва войны только и всего. Не нужно устраивать драмы. А Сэм устраивает, и теперь он таскается здесь за счет чужой жизни. Односторонний обмен — со смертью только такой возможен. И что ему делать? Он мало спит — не может: снится всякое, но непременно то, от чего удавиться хочется. Побочные эффекты воскрешения, побочные эффекты наличия души. Он уходит тихо. Задняя дверь — единственное в их скрипучем доме, что отпирается неслышно. Есть в этом ирония, каждый раз думает он, толкая сетчатую дверь с застрявшими трупиками мух между створками. Они здесь до второго пришествия. Он с братом — вторую неделю. Импала стоит накрытой брезентом — грязно-ржавый кусок ткани сливается с землей. Похоже на засаду или, вероятней, на осаду — и то, и другое равно бесит. Они не говорят об этом — говорят о простых вещах: о деньгах, о погоде, об ужине, о том, как уедут, но не о том, что застряли. Дину кажется, что застряли они в каком-то совершенно ином, метафизическом смысле. В поле пусто, но третью ночь подряд Дин слышит песню. Ветер приносит ее откуда-то с востока — тихая колыбельная висит в стылом воздухе, как туман. Дин ее знает. Может быть, мама тоже пела ему когда-то. Неспокойно. Чутье возрождается вместе с ним. Пистолет давно в руке — когда он достал его? — металлическая тяжесть привычна. Новое сердце стучит ровно. Кажется, у них дело. Колыбельная не становится громче. Стебли хрустят под ногами — нужно остановиться, чтобы не выдать себя, но он идет как шел. Неторопливый, уверенный шаг. Это его работа. Больше он ничего не умеет. Ночь сгущается. Чернильные капли падают с неба. Дождь начинается, шумит и бьется — птицы взлетают где-то, и все как один вороны. Колыбельная не становится громче, но делается ближе. Сердце ускоряется. Он бежит. Земля мокрая, скользкая, но липнет к подошвам. Ноги вязнут. Господи, нет, нельзя останавливаться. Его берут за руку — холодные влажные пальцы. Дин оборачивается, резко, готовый к удару, но не видит ничего, кроме лица, бледного и прекрасного, ослепительного, словно высверк молнии. — Спи, мальчик, — говорит женщина, и голос ее тягуч и вязок. Узкие губы касаются лба — теплые. Пахнет молоком и медом, кровью и гнилью. Сердце замедляется снова. Смерть подбирается близко, встает за спиной, наверное, смотрит на женщину, и глаза у обоих черные, и обе они улыбаются. Хищницы. Как его угораздило? Дин падает, не чувствуя ни дождя, ни хохота. Колыбельная не становится громче — ее никогда не было. — Попался.***
У снега нет голоса, но есть вес, и оттого тишина белоснежна и тяжела. Если бы он сказал хоть слово, если бы у него остался язык и рот, тишина бы разлетелась на куски, как прежде. Он идет по осколкам — кто-то уже кричал здесь. Он проводит рукой по лицу: глаза и нос на месте, губ нет — гладко. Ему не страшно, но тревожно, а еще — холодно. Он босой — следы красные. Шагов не слышно, но хруст все равно отдается внутри — кости хрустят, как стекла. Впереди — фигуры. Маленькая и большая. Он идет быстрее, потому что, кажется, важно увидеть, что там. Маленькая и большая. Тревога растет. Он оглядывается — никто не преследует, но наблюдает. Кто-то смотрит в спину — лопатки сводит. Впереди — фигуры. Он различает ребенка и женщину. Мальчику не больше десяти, одет не богато: застиранные джинсы, стоптанные кеды, у футболки ворот растянут, а рубашка на размер больше. Он думает почему-то, что мальчик сирота и что ему так же холодно. Женщина в трауре. Черное невесомое облако кружева окружает ее — видно только лицо и кисти рук, лежащие на плечах у мальчика. Он подходит ближе. Женщина склоняет голову набок. Облако пульсирует и клокочет. Глянцевые глаза, острые когти, черные-черные перья — вороны взмывают в мертвое небо, клекочут и кружат. Тишина осыпается вниз. Больно. Он закрывается руками. Мальчик закрывается руками. Женщина вонзает когти в плечи и тянет назад, в себя. Пасть раскрывается — дыра. Мальчик кричит его голосом. Он кричит, и рвется кожа. Кровь соленая. Снег красный и горький, как пепел. — Дин!***
Утро бесцветное. Он промок — у дождя ни жалости, ни совести. Поле пахнет сыростью и ночью — и то, и другое впиталось в землю. Лежать неудобно — он приподнимается на локте. Кто-то тянет его за куртку и усаживает, как ребенка. — Спокойно, это я, — говорит Сэм, ловя Динову руку. — Что стряслось? Ты всю ночь здесь провалялся? Ты в порядке? Много вопросов. Слова копятся, но губы не размыкаются — спеклись. Дин отковыривает кровяную корку — шершавая. — Эй, чувак, ты вообще слышишь меня? — Губу разбил. Сэм кивает. Движение кажется смазанным. Зрачок не фокусируется. Дин моргает пару раз — ничего не меняется: белесый свет и Сэм где-то на дальнем плане, за ним. Чудесно. — Головой тоже приложился, похоже. — Поскользнулся. Гребаный дождь… — бурчит Дин, поднимаясь. Наверняка, как коряга, раз Сэм так крепко его держит за предплечье. — Какой дождь? — Такой, — раздраженно цедит Дин, — который с неба падет. — Единственный, кто тут падает, — это ты, — усмехается Сэм, но потом серьезно добавляет: — Вчера не было дождя. — Ну, значит, навернулся в темноте. Отстань. — Дин выдергивает руку. — Сам могу до дома дойти. — А ты знаешь, куда идти? Дин, ушедший вперед на пару шагов, останавливается. Поле гладкое — и больше ничего: ни старой фермерской развалюхи, ни забора, ни даже деревьев, разделяющих владения. Земля и косые стебли пшеницы. Пусто. — Мы почти в миле от дома. — Сэм кладет ладонь ему на плечо. — Еле нашел тебя. Пальцы, непропорционально длинные, оканчивающиеся заостренными ногтями, впиваются в кожу — на рубашке и футболке дыры. Дыра расширяется, расширяется, расширяется, и… — Нужно убраться отсюда, — говорит Дин. На языке горько и солоно — губы кровоточат. Глаза видят четче: Сэм в теплой куртке, но в пижамных штанах и в ботинках на босу ногу — видимо, вышел в спешке, ботинки сухие, и земля сухая тоже, стебли пшеницы в инее, небо седое, безводное, черная птица кружит над ними, расправив крылья. Наблюдает. И оттого, наверное, неспокойно. — Пойдем. Сэм кивает, но встревожен. Дин рад, что он молчит.***
На следующий день и на день после него идет дождь, настоящий, состоящий из холодной осенней воды, заливающей окна. Свет становится серым. Вещи теряют плотность, одеваются в тени: тронь — и рассыплются. Вранье. Дин часто моргает, трет глаза, но с ними все равно что-то не так — мутно. Его оптика сбита дурацкой шишкой на затылке, кто бы мог подумать. Сэму естественно не рассказывает — не видит смысла. Вообще плохо видит что-либо. Каламбуры жестоки. Они сидят дома. Сэм пялится в ноутбук в вечном поиске информации. Иногда Дину кажется, что поиск просто вечный: забить голову фактами нужными и не очень, чтобы не думать, о чем не следует. Хорошая стратегия, братишка, но проигрышная, ты еще не понял, но поймешь. Дин чистит оружие: сосредоточится на частях, проверить все, разобрать и собрать. Механические действия, которые он может совершать, не глядя, но которые требуют внимания. Тактильные ощущения заглушают мысли, иногда заглушают боль — редко, но бывает. — Что бы ты ни хотел сказать, — вздыхает Дин: Сэм не стучит по клавишам уже минуты три, значит, точно решил разразиться тирадой, — давай по существу, без прелюдий. Башка трещит. И да: я все еще в порядке. Сэм раскрывает и закрывает рот, сглатывая большинство слов, которые собирался произнести. Дин поднимает уголок губ. — Не хочешь вздремнуть? — Заманчивое предложение, Сэмми, — усмехается Дин, бросая быстрый взгляд на часы: цифры расплываются. — Но раньше Леттермана я не ложусь, сам знаешь. — Полвторого так-то, — приподнимает брови Сэм. Дин раздраженно поджимает губы. — Ты шесть часов подряд возишься с этим пистолетом. Он стерилен, поверь мне. — Правда — лишь то, что видишь, мальчик. Голос слишком отчетлив и громок — ударяет по ушам. Дин с шумом отодвигает стул, рукавом рубашки смахивая со стола детали. Вот черт! — Эй, ты чего? — Ничего, — бурчит Дин, опускаясь на корточки и слепо шаря рукой по полу: мелкие винты ему ни за что не найти. Не с этими глазами. — Вот, — говорит Сэм и явно протягивает что-то, Дин наугад выставляет ладонь в сторону, туда, где вроде бы размытое пятно с очертаниями брата, надеясь, что такой трюк прокатит. Естественно, нет. Сэм светит ему в лицо фонариком — вот гаденыш! Зрачки медленно сужаются, но не достаточно, чтобы верно оценить яркость, чтобы верно оценить хоть что-нибудь. Вместо Сэма — женщина с тонким печальным лицом, но без тела. Темнота клубится вокруг, разрушая предметы, рассеивающиеся дымом. Обманки. Женщина размыкает губы, и изо рта льется черная густая жижа, а потом плоть разрывают когти и клювы — вороны рождаются из чужой утробы. Дин отшатывается, не желая видеть этого, натыкаясь на что-то. На кого-то. Страшно оборачиваться. — Привет, сынок, — говорит Мэри. Он узнает ее голос — крохотный отзвук памяти, — но не узнает внешне: спекшееся черное мясо, красноватая сукровица. Кипенно-белая сорочка. — Боже, — роняет Дин напрасно. Мэри смеется — хрип и сипение вырываются из сухого, покрытого сажей горла. Предсмертная агония. Отчаяние. — Бога нет, но я помолюсь за тебя кому-нибудь, кому ты нужен. Ты не будешь один, мой мальчик. Птицы хлопают крыльями. Шум дождя сливается с общим гулом. Пустота кричит в исступлении. Дин закрывает уши руками — ладоши мокрые. Кровь размазывается по мочкам, густая и темная от напряжения. Вспышки света заставляют сжаться. Женщина возникает то ближе, то дальше. Не спрятаться. Когти проходят насквозь. Останься со мной. Я расскажу тебе правду. Правда — это то, что видишь. Я здесь. Я тебя не брошу. Ты — это я. Мы вместе. Ты не будешь один. Шепот освежевывает его. Он видит себя со стороны, сверху: скрюченное маленькое существо, никому не нужный ребенок. Затаиться бы где-нибудь, потеряться. Некому защитить. Тот, кто одинок, обречен на провал, а он такой. — Простите меня, пожалуйста. — Прощаю тебя, мальчик. Можешь идти. Женщина улыбается. Рука теплая. Скользит по щеке, оглаживает плечо, ложится на грудь, давит на сердце. Больно. Дин смотрит на ладонь, которая проваливается глубже и глубже. Больно. — Не смей просыпаться. — Мне больно. — Это не реально. — Нет. Когти проходят насквозь, как и воздух. В сердце впиваются иголки. Вздох дается с трудом. Сэм со сжатым в руке шприцем адреналина оседает на пол. Утро наступает себе на горло. Женщина зла.***
Он просыпается — тяжесть реальности давит. Все, что он совершил, вдруг обретает вес и цвет, непременно черный. Он не может вздохнуть, не может ничего увидеть. Сердце и глаза связаны, наверное. Каким-то странным образом. Далеко кто-то ходит — шаги медленные, будто нечто проглатывает их: шаг — пропасть — шаг — пропасть. Нужно помочь, думает он, но рядом встают, и это однозначный запрет. Он повинуется, нет сил противиться. Нет сил. — Отдохни, мальчик, ты долго был в пути, скоро настанет ночь, и я спою тебе, и мы пойдем вместе в место гораздо лучше этого, я не оставлю тебя, не оставлю никогда теперь уже, не этого ли ты хотел, мальчик, не быть одному, туда, куда мы пойдем, много таких, как ты, брошенные дети находят свой дом, если идут со мной, не упрямься, никому ты не нужен, как мне. От шепота закладывает уши. Темнота движется, клубится, собирается. Нависает над ним. Нависает над всем. Его учили, что темноты надо бояться. Его учили, что в темноте всегда скрыта опасность. Его учили не сдаваться. — Дин! Господи Боже! Похоже на то, что его тащат на поверхность за горло. Он задыхается: солено-железная вода заливается ему в глотку. Багряный ярче и больнее черного. Реальность красна от крови и потерь. — Набок живо! — командует Сэм напрасно, он почти уверен, что брат не слышит, но все равно говорит, роняет слова, словно белые камешки, может быть, они укажут путь. Новый приступ начинается внезапно: в тишине рождается боль. Дин не издает ни звука. Дин смотрит в никуда ослепшими глазами. Дин истекает кровью. Вороны заполняют подоконники: дневные наблюдатели. Лапки вязнут в соли, клювы упираются в стекла. — Впусти нас, парень, мы пришли за добычей. Это наше. Маленькое пятно на подушке становится больше, как только Сэм переворачивает Дина. Пятно растет. Вязкие капли ударяются об пол. Сэм не знает, что делать. Птицы бьются в окна. Скрежет и мерзкий клекот. — Наше! Наше! Наше! Солнце выходит, раня серое дебелое небо золотым ножом, — и вороны снимаются с места, обожженные. Кровь останавливается, как время. Сэм обсыпает брата солью. Дин хватает его за запястье, резко и сильно, и говорит одно-единственное слово: — Беги. Сэм замирает. Свет падает ему на ноги квадратом, разрезанным крестом. Дин остается в тени. Дин остается в темноте.***
Спичка горит мало. Сэм тратит коробок, чтобы свеча не гасла на ветру в самом центре этого проклятого поля. Круг из тысячелистника, цикуты и гнилых колосьев тлеет — дым уносит в сторону севера. Сумерки сгущаются. Колдовство творится на границе дня и ночи, жизни и смерти. Сэм нагревает лезвие ножа. Сэм прижигает запястье точно между синяков, оставленных Диновыми пальцами, и не чувствует боли. Ветер усиливается. Ветер стирает все вокруг. Темнота смыкается, как ладони. Ночь крошится снегом. Он лежит на земле. Рука болит и не гнется. Дин тянет его на себя, заставляя подняться. — Давай, Сэмми, ишь разлегся! — Дин? — Нет, блин, Пэрис Хилтон! Давай быстрее! Уже близко! — Кто? Дин не отвечает, толкает его вперед и бежит следом. Сэм краем глаза замечает у него в руках пистолет. Это погоня. Это охота. Все летит к чертям. Буран. Дин теряется из виду, но где-то близко — слышно, как хрустит снег. — Сюда! — кричит Дин. — На три часа! Сэм сворачивает вправо и не останавливается. Пространству не видно конца. Беги. Сэм оглядывается. Вороны несутся стеной — сотни птиц с окровавленными когтями. Не успеть. Выстрелы оглушают. Птицы падают, усеивая землю черными перьями. — Да быстрей, блин! — Дин вырастает рядом. — Иначе помрем! За мной! — Что это? — спрашивает Сэм, сквозь сбившееся дыхание: кажется, они бегут много часов. — Ведьма, — коротко отвечает Дин. Снег заметает следы мгновенно — Сэм не видит, куда ступал брат и ступал ли вообще. Все похоже на сон. Клекот нарастает. Снег летит вверх. Пространство сжимается — Сэм натыкается на что-то жесткое и горячее. Темнеет стремительно. Кто-то зовет его. — Сэм. — Сэм. — Сэм! Сэм! Сэм! — На месте, — говорит Дин спокойно: впереди — коридор, узкий и длинный, стены сложены из чего-то неясного, продолговатых белых камней с красным отливом. — Пошли. Сэм делает шаг назад и качает головой. — Нет. — Что значит «нет»? — В голосе Дин слышится раздражение. — Ты рехнулся? — Нет. — Мне за ручку тебя взять, как в детстве? Или что? — Не пойду, и ты меня не заставишь. — Правда? — Дин сужает глаза, и лицо неуловимо меняется, становится надтреснутой маской. — Что ж, мальчик, грубую силу еще никто не отменял. Дин хватает Сэма за грудки. Нож входит под левую лопатку почти бесшумно. Сердце и железо — идеальная пара. Глаза Дина темнеют, а тело исчезает. Птицы падают замертво. Небо раскалывается надвое. Сэм вонзает нож в проклятую землю, и она воет на разные голоса. Коридор рассыпается. Костяная пыль смешивается со снегом. Ночь наступает ослепляющая. Сэм падает на колени и закрывает голову руками. Руна Мара на запястье пульсирует. Разрушение.***
Через утро Дин сидит на крыльце, бледный и тихий, мало похожий на себя. — Поаккуратней там, — говорит он недовольно, стоит Сэму, пакующему вещи, с силой захлопнуть крышку багажника. Кажется, все приходит в норму. Так или иначе. Когда Сэм возвращается, Дин стоит у разбитого окна и все соляные дорожки стерты. Трупы воронов валяются на полу, как неудавшиеся фигурки таксидермиста: клювы приоткрыты, а шеи неестественно вывернуты. Сэм пугается тишины, царящей в комнате, пугается темного пятна, расползающегося на братовой футболке точно там, куда он ударил ночницу. Сердце и железное лезвие — смертельная пара. — Дин? — Нагреешь воды, окей? Хочу смыть с себя все это, — звучит буднично, и Сэм невольно усмехается: — Только ты можешь думать о ванне, чуть не умерев. — Не ты в крови и в перьях, как в каком-то извращенском кабаре, Сэмми. — Дин оборачивается и смотрит на него расфокусированно, но прямо. Наверняка видит размытое пятно, думает Сэм, но, похоже, ошибается, когда Дин продолжает: — Хотя и тебе помыться не мешает. Воняешь. — Это цикута, — возмущенно отвечает Сэм, — она воняет. — Как носки. — Как носки, — соглашается Сэм. — Что это было? — спрашивает Дин, садясь на кровать и стягивая футболку. Сэм бросает взгляд ему на спину: сложно понять есть хоть какая-то рана или нет — кровь спеклась — но вроде цел. — Ночница. Славянское не то божество, не то дух. Не успел разобраться. По одним поверьям лишали детей сна, по другим — утаскивали их и съедали. Не знаю, почему она привязалась к тебе. Ты не ребенок. — Дельное замечание, — усмехается Дин и болезненно ведет левым плечом. — Дай посмотрю. Дин отмахивается. — Отстань. Скажи лучше, сестры у этой ночницы не завалялось, Сэмми? — Тебе не хватило? — Сэм складывает руки на груди: брат явно чего-то не договаривает. — Если только полуденница как дух поля и дневного жара. Дин устало закрывает лицо ладонью. Кровавая корка крошится на пол. — Предупреждала же, стерва. — Чего? — Забей. Уже не важно. Сэм качает головой и вздыхает. Дин сидит на кровати, сутулясь, обхватив себя одной рукой. Под лопаткой болит и тянет — удар был точен и короток. Чужое сердце остановлено, и время снова идет, как снег, влетающий сквозь разбитое окно. Тонкая полоска скапливается на подоконнике, подменяя соль. Дин заставляет себя подняться, чтобы выкинуть мертвых птиц на улицу и закрыть пустую раму футболкой, неловко подоткнув ее края за отстающий наличник. Вода бежит в соседней комнате. Дин слышит, как Сэм возится, пытаясь пристроить кипятильник, чтобы он не соскользнул с края ванны, и как брат тихонько ругается себе под нос. Дин слышит первый ноябрьский буран. Дин слышит подступающую темноту, но она другая — в ней никого нет. Когда Сэм возвращается, Дин спит спокойно, первый раз за долгие недели. Все приходит в норму. Рано или поздно. Сэм надеется, что все-таки рано. Дин спускается по скрипучим ступенькам. Сэм давит в себе желание помочь: брат точно прибьет, если он заикнется об этом. — Готов? Можно было не спрашивать. Дин улыбается и щелкает зажигалкой, бросая ее на ступеньки. Огонь занимается — и дом горит, а за ним горит и поле — керосиновые дорожки складываются в руны. О таком точно напишут газеты, но их тут уже не будет.