Природа

Осень в этом году выдалась не то что холодной — пиздец какой холодной, с резкими перепадами температуры и ежеминутной сменой погоды: с яркого теплого солнца на сильный ветер и непрекращающийся часами дождь; синоптики тем временем пророчат скорое выпадение снега и ребят спасает только броник с теплой печкой, огромные толстовки и постоянные стаканчики с горячим кофе с заправок. Ваня холод всей душой ненавидит, не переносит, потому кутается сразу в несколько кофт, реже курит, чтоб попросту не вылезать из-под пледов и почти не выпускает теплую руку Мирона из своей. Федоров же холода почти не чувствует — коренные петербуржцы, кажется, рождаются изначально с ледяной Невой в крови —, но все равно валяется с Евстигнеевым под одеялами, когда удается, и не снимает капюшона. Этого вполне достаточно. Мирон — родственная душа Вани, нашли они друг друга не неожиданно, а как было «предначертано», без лишних слов и объяснений приняли это, привыкли друг к другу и полюбили. Делать нехуй — природа ебаная непредсказуемая вещь. Роль соулмейтов сейчас совсем не такая, какой была десятки и сотни лет назад. Родственные души не обязаны любить друг друга по гроб жизни, могут находиться долгое время на расстоянии без боли, тоски и неприятного беспокойства внутри, не обязаны хранить верность, не обязаны понимать с полуслова, а про моногамию вспоминают как про чудное редкое явление. Роль соулмейтов сейчас практически чистая романтизированная формальность, сутью которой является сохранение внутреннего душевного покоя. Часто люди, как и завещается по канонам, остаются навсегда рядом, часто не выносят разлуки и часто не могут мириться с чувствами к другим, но не реже они остаются вместе для удобства, только лишь для того, чтобы природа, требующая близости к «своему человеку», не сожрала их изнутри. Ваня это понимал. Никогда не ждал от Федорова проявления неебаться любви, не держал возле себя, не требовал хранить ему верность и сам никогда не смотрел на других, действительно по-своему его любил и никогда не допускал того, чтобы тот страдал. Мирон считал абсолютно так же, любил «как полагается» и подумать не мог о том, чтобы когда-то, даже если в конце концов все заебет, искать себе новый перепих или самую великую любовь жизни; того же ждал и от Евстигнеева. — Рома, блять, ну еб твою мать, — Мирон вертит в руках градусник и смотрит на отметку ртутного столба. — 38,8, пиздец. Че теперь делать? Завтра уже концерт, и что Порчи слег, что ты. Говорил же, блять, одевайтесь, когда курить выходите, так нет, блять. Англичанин слабо улыбается, откидывается на спинку потрепанного кресла и достает сигарету из помятой пачки. — Яныч, отстань и успокойся. Налей лучше еще пятьдесят спиртику для лечения. — Долбаеб, сигареты брось. — Федоров громко выдыхает, но все же обновляет рюмку с водкой Сащеко и сам немного отпивает из горла. — Да успокойся, говорю. — Спокоен я. — Мир отставляет бутылку и подходит к Евстигнееву, залипающему в ленту твиттера, падая на диван под его бок; Ваня на автомате крепко прижимает того ближе к себе и убирает телефон в карман. — Че делать-то теперь? — Ну, у меня есть один чувак, который мог бы встать на замену, если никому не станет лучше. Парень охуительный, музыкой не то что бы живет — дышит. Подрабатывает диджеем и битмарем, давно варится в рэперской движухе. Я могу ему сейчас позвонить и предупредить, чтоб если че планов на завтра не строил. — Какой еще парень? — Рома, то ли Худеев, то ли Худяков, хуй его разберет. Локимин, слышали, может быть. Не совсем уж ноунейм, в конце концов. Дарио одобрительно мычит — сорвал голос — и поднимает большой палец вверх; Сащеко улыбается. — Не, в первый раз слышу. — Мирон задумчиво выводит пальцами по коленке Евстигнеева витиеватые узоры и чуть хмурится. — Откуда он? — Отсюда же. — А сколько ему? — За двадцатку, вроде, не помню. А че? — Да хуй знает. Брать незнакомого чела с улицы и ставить его за пульт — такое себе. Может, старые контакты поднять? Вань, че думаешь? — Да Яныч, заебал. — перебивает Рома не очень-то и желающего обсуждать это Ваню, — Я бля буду, какой он ровный, вот прям ручаюсь за него. — Да знаю я твои «ручаюсь». Доручался уже, умник хуев. — он молчит пару секунд и забирает у Евстигнеева недокуренную сигарету, не обращая внимания на недовольное «э бля». — Ладно, похуй, звони. Только пусть сейчас пригоняет, посмотрим хоть, че да как. И биты мне его вруби, заценим. Стрелки настенных часов перевалили за полвторого ночи, когда открыли вторую бутылку беленькой «для лечения и профилактики заболеваний». Вся группа, кроме Вани, Федорова — который почти не пил, потому что «у меня концерт завтра, вы ебанулись что ли» — и Сащеко свалила на покой, а в дверях номера появился молодой, тоже немного хмельной парень с черным звенящим бутылками пакетом. — Здаров, я Рома Локимин. — он широко приветливо улыбается, тянет руку сначала Мирону, потом Ване и, не раздеваясь, крепко обнимает Англичанина. — Сибирь в здании, хули. — Сащеко обнимает его в ответ и хрипло смеется, пару раз ударяя того по плечу. — Ты как, бро? — Я-то путем, ты чего расклеился, Романыч? Англичанин улыбается, молча пожимает плечами и садится в свое кресло. — Сорян, что так резко вырвали. — Мир плюхается обратно на диван, отпуская Евстигнеева покурить к окну. — Музло у тебя внатуре огненное, чувак. — Базар. — Ваня отрывается от форточки и кивает, отпивая из стакана свою «отвертку». — Делаешь охуенно. — Спасибо большое. — парень сбрасывает верхнюю одежду, оставаясь в одной футболке — Ваня ежится и думает, что сибиряки в край ебнутые — и садится напротив Федорова. — Окей, чуть позже будем вводить в курс дела, пока налей себе. Можешь вписаться сюда на ночь, чтоб завтра опять не срываться — чек и репетиция начинается рано, еще до обеда. Надо притереться, показать аппаратуру и рассказать про всю внутреннюю хуйню. Пойдет? — Пойдет. — Рома улыбается и достает из своего черного пакета пиво, объясняется, что не любит пить крепкое перед важными делами и откручивает плотную крышку бутылки руками — Ваня смотрит на открывашку на кухонной тумбе в метре от него и еще раз думает, что сибиряки ебнутые. — За знакомство? Худяков будто создан для сцены. Он чувствует музыку, чувствует людей на танцполе, чувствует артистов и их энергетику, сам отдается так же неистово и растворяется в вибрации каждой ноты. Евстигнеев в перерывах между треками, пока Мирон пиздит с публикой и сидит у края сцены, позволяя себе секундную передышку, посматривает на счастливого и до одури перевозбужденного Рому и, сам того не замечая, тоже щерится под маской. — Бля, ребят, от души похлопайте нашему сегодняшнему диджею. Аплодисменты и ор разрывают маленькое помещение клуба и Рудбой, пока Мирон подначивает зал, подходит к парню, хлопает его по плечу и наклоняется к его шее, схватившись за рукав мокрой насквозь футболки. — Пиздато справился, чел. Рома тянет уголки губ вверх и благодарно кивает. — Покупайте его последний альбом, следите за концертами, мерчагу скупайте, все дела. Худяков смеется и выхватывает у Вани микрофон. — Мироныч, у меня нет ни концертов, ни мерчаги, ни альбомов. Зал поддерживает смех и Федоров гыкает. — Бля, ну тогда просто следите за ним, скоро все будет. Пока, Томск! В гостиницу табор заваливается все еще на эмоциях после выступления, никакой усталости и желания завалиться спать на ближайшие девять-десять часов нет; все, до единого, навеселе и под чем-то. Старый американский хип-хоп 90-х, на котором настоял Федоров, гремит на все здание уже несколько часов, где-то в ванной разбиваются бокалы и, кажется, кафельная плитка, а люди и чужие, и свои, в беспамятстве танцуют на кроватях, диванах и креслах. Ване эти послеконцертные тусовки редко когда заходили, но сегодня было охуительное настроение и такое же охуительное желание напиться и обнестись чем-нибудь. — Соседи уже заебались по батареям стучать, наверное. — Рудбой подходит к столику с выпивкой, доливает в свой стакан виски с колой — в ебейших пропорциях — и бросает туда пару цветных колес. — Охуенная музыка, пусть окультуриваются. — Худяков улыбается — Ваня думает, сползает ли когда-нибудь с этого лица оскал — и наливает себе восьмой стакан чистого вискаря. Ваня посмеивается и согласно кивает. — Будешь? — он трясет перед собой емкостью и чуть расплескивает ее содержимое. — Качественные, отходняков лютых нет. — Не юзаю и тебе не советую. Евстигнеев фыркает и в два глотка выпивает ее содержимое. — Зря, Ромка, мир ярче и веселее становится. — Мне и без этого заебись. — Как хочешь. К двум ночи, все же, постоянный недосып берет верх и кто-то разбредается по своим номерам в сопровождении девушек, пойманных после концерта, кто-то уезжает домой. Рикка с камерой в руках вырубается прямо на диване, Мамай полусонно доебывается с жизненной пьяной правдой до уже невменяемого, но слишком бодрого для больного человека Англичанина, Мирон, закинув ноги на колени Евстигнеева, о чем-то болтает со все еще охрипшим Порчи. Ваня же, тоже порядком убранный, залипает то в телефон, то на ржущего Мирона, то отвлекается на спор Худякова с Храмовым за политику и охуевает, что Леха, оказывается, с активной такой гражданской позицией. — Да ты заебал со своим Кантом, невозможно существование общества без влияния управленческого аппарата, невозможно! — Рома до побеления костяшек сжимает свою бутылку с остатками пойла и почти срывается на крик. — Ты совсем долбаеб или притворяешься? Я тебе только что по полочкам все разложил и доказал, что это возможно. — Аргументами мамкиного школьника-анархиста? — Да ты охуел? Ваня ржет в голос, убирает ноги Мирона со своих ног и цепляет Худякова за локоть. — Локич, пошли покурим на балкон. Мир, ща приду. — он оборачивается на Федорова и ловит понимающий взгляд. — Леха, а ты шел бы Эрика увел в ваш номер и спать по-нормальному уложил, он же охуеет с утра от затекшей спины. На открытом балконе номера холодно настолько, что мороз пробирается даже сквозь кофту под толстовкой; Ваня мотает головой, трясущимися руками подпаливает сигарету и охуевает, когда Рома присоединяется к нему в незастегнутой ветровке на одну лишь футболку. — Я уже говорил, что сибиряки ебнутые? — Почему? — Мы в Сибири, на пороге зимы, а ты нараспашку, да еще и в одной футболке. Ну не ебнутый? Худяков смеется и подкуривает. — В Новосибе еще по-божески зимами, под минус тридцать максимум. В Якутии ты бы охуел и не выхуел, там по пятьдесят минуса. Я привык просто. — Ебанешься вы там суровые. Еще и сигареты с кнопками курите, пиздец, а не люди. — Ага. Сигареты тлеют медленно, город с погасшими огнями молчит, уже стихшая музыка из колонок пробивается через закрытые двери и на душе спокойно-спокойно; Ваня хочет задать интересующие его вопросы, но не хочет спугнуть и рушить эту приятную тишину. Рома делает это за него. — Значит, Мирон твой соулмейт? — Ну тип того. Показал бы где имя этого долбаеба выгравировано, да холодно раздеваться. Как-нибудь потом. — Евстигнеев тихо посмеивается — кажется, за сегодня он смеется больше, чем за последние дни —, выбрасывает докуренную до фильтра сигарету и тянется за новой; уходить отсюда совершенно не хочется. — Хули тут поделаешь — природа. А ты? — Где-то с год назад нашлась. Машка. Могу показать, конечно, где татуировка с именем, только после этого мы перестанем нормально общаться. — Обойдусь. Худяков курил больше Вани, сигарет не считал и будто вообще не замечал, что курит; на шестой подряд Евстигнеев начал чувствовать неприятное жжение в области легких, но прерываться и терять момент не собирался. Рома что-то самозабвенно рассказывал — манера речи сильно схожа с федоровской —, спрашивал, отвечал на вопросы, улыбался, смеялся, вдыхал полной грудью чистый мерзлый воздух и пил, пил, пил. Был таким живым, искренним, настоящим. — Бля, Романыч, ты чет такой охуенный. — выпаливает Рудбой, поворачиваясь к Роме лицом. — Я тебя будто всю жизнь знаю, ебанешься. — Ты напился, что ли? — Ага, пиздец в мясо. — Ты тоже охуенный, Ванька. — Че, сам наебенился? — В стельку. Они снова смеются и Ваня перестает чувствовать холод, перестает чувствовать горечь в глотке. Его так сильно мажет — увеселительные таблеточки мешать со спиртом плохо — и он почти падает на ромино плечо. — Вы че тут застряли? — Мирон резко заходит на балкон и тут же ежится, прижимаясь к Рудбою. — Пиздец дубак. — Я же сказал, что покурить вышел. Да и этих политиканов надо было разнять, а то кто-то за Канта бы по ебалу получил. — Так вас минут тридцать нет, даже Сащеко уже вырубился. — Меня твой Ваня заболтал. — Рома выкидывает недокуренную сигарету и отлипает от решетчатой перегородки. — Надо вызывать тачку домой, почти три ночи. — Так оставайся тут, на кой хуй уезжать? — К Маше надо. — А, — Евстигнеев выдыхает дым и выбрасывает окурок. — жаль. — Мне тоже. Они допивают по последней рюмке, практически молча дожидаются роминого такси и залипают в потолок, изредка обмениваясь не несущими особого смысла фразами; СМС-ка с оповещением о прибытии машины перебивает музыку. — Ром, на созвоне, короче. У нас вечером отъезд, если с этими больными придурками ниче не решится, сконнектимся еще, ладно? — Без проблем, Миро. Давайте, парни, удачи. Было охуенно. — Нам тоже. Дверь номера хлопает и Евстигнеев падает на кровать прямо в одежде. Федоров это ненавидит, но сам осиливает стянуть с себя только спортивки, выключить свет и завалиться на кровать, по привычке забрасывая ногу на Ваню. — Бля, какой четкий парень, давай его на следующий концерт опять за пульт посадим? Порчанский и Сащеко явно не поправятся за два дня. А если и поправятся, то похуй, просто с нами еще один вечер затусит. Давай? — Можно. Ток Порчи, наверное, скоро ревновать нас к нему начнет. — Ромка ему самому понравился, не гони. — Ваня запускает руку под миронову толстовку, чтобы согреться, и закрывает глаза. — Да и вообще, это точно Порчи ревновать начнет, а не один носатый жид? — Ой, блять, нужен ты мне. Спи.