Природа

«— Я доехал. Прочитано. — Вань? — ок. — Вань, прости. Давай поговорим? — вроде говорили уже. — Я только сейчас смог сформулировать все, что хочу сказать. Прочитано. — Ваня, блять. — да че? — Через сколько я могу позвонить? Прочитано. — Евстигнеев, блять, я сейчас тебе трубу оборву. — нахуя? — Я хочу услышать тебя и объясниться. Прочитано. — Вань, пожалуйста. — мне кажется, твои поступки объяснили все за тебя. Пропущенный звонок. Пропущенный звонок. Пропущенный звонок. — да сука, я тебе сам позвоню. через сколько не знаю. подождешь. — Да, конечно. — не вопрос это.» Евстигнееву было обидно. Он, конечно, пытался наебать сам себя, пытался внушать себе, что ему вообще поебать на весь этот пиздец, но где-то внутри, чуть глубже раздутого эго, ютились тоска и горечь. Он доливает в бокал остатки white horse`а, распитого в одиночку чуть больше, чем за час, берет телефон, закуривает и набирает давно выученный наизусть номер; трубку берут быстро, после первого трескучего гудка. — Алло? Ваня? — Ваня, Ваня. В чем объясниться хотел? — В своих поступках. — Мм, — тянет он, стряхивая пепел на кухонный паркет, — Ну, слушаю. Говорит Рома долго; с восклицаниями, быстротой, свойственными ему, с дохуя выебистыми речевыми оборотами и без запинаний, будто бы читает по бумажке после недельного репетирования перед зеркалом. Евстигнеев действительно слушает, ни разу не перебив, не нарушив этот монолог шумным вздохом; сначала с то ли насмешкой, то ли неверием, потом с вниманием, а в конце с пониманием и горящей в сердце болью. — Ты же знаешь, что у меня Маша. Ты знаешь, что я люблю ее. — он наконец замолкает и его дыхание резко становится прерывистым. — Но и тебя я люблю. Ваня молчит. Молча роняет сигарету, молча, трясущимися руками ее подбирает, молча тушит ее в стакане с вискарем, молча зарывается пальцами в выцветшие волосы и молча улыбается, утирая слезу, стекающую по заросшей щетиной щеке. — Я тебя тоже люблю. — голос дрожит как у малолетки. — И Мирку я тоже люблю, блять. Это какой-то пиздец, невыносимый, Ром, пиздец. Я не знаю, что мне делать. Не знаю, что нам делать. — Я тоже, Вань. Они молчат. Худяков по обычаю нервно теребит тяжелую цепь на шее, Евстигнеев отбивает костяшками по столу какой-то очень знакомый Роме мотив. — Самое ебаное, что они разделяют нашу с тобой боль. Скорее всего, не догадываются о причинах, но так же все чувствуют. Пиздец. — Ты собираешься рассказывать Маше? — Она рано или поздно сама поймет. А ты Мирону? — Мне кажется, он уже знает. Ваня почти истерично посмеивается и прислоняется головой к стене. Заебало. — Ты понимаешь, что это надо прекращать? Потому что потом будет только больнее. Причем всем. И тебе, и мне, и Маше, и Миру. — Я не хочу прекращать, не хочу терять с тобой связи. Мне похуй, что человек по канонам должен любить только своего соулмейта, мне похуй, что он должен хранить ему верность до конца своей ебаной жизни, мне похуй, что должен не отходить от него ни на метр, Ром. Мне похуй, я хочу только тебя. Рома молчит. Сжимает телефон в кулаке, жмурит глаза и от боли хватается за ткань футболки в районе сердца. — Я согнусь напополам, сдохну без близости Федорова, если надо будет. Съебусь за тобой на край света, в конце концов. Буду другом, братом, дамой, блять, сердца, — Худяков устало тянет улыбку на том конце провода, — но не оборву с тобой связи. Я думаю, что и ты этого не хочешь. — Не хочу. Но ты же понимаешь, что это неправильно? — Да. — И тебе похуй? Ваня тихо посмеивается. — Похуй. Класть трубку никто не хочет, но говорить уже не о чем. — Ладно, Ром, нужно идти. Мирон прилетает через пару часов. Какие-то проблемы, вот он и сорвался домой раньше. — Хорошо. Созвонимся еще? — Конечно. Мирон с виду убитый, пришибленный, осунувшийся. Ваня понимает причины такого состояния, поэтому чувствует груз вины и крепко прижимает его к себе, как только тот сходит с трапа. Он не улыбается. Вообще. Смотрит отстраненно, безразлично и будто бы мимо Евстигнеева, отвечает невпопад и нехотя. — Что случилось в Лондоне? — Приступ словил, прямо посреди тусовки, когда в туалет отошел. — Из-за чего? — Не знаю. У тебя тут ничего не происходило? — Ничего интересного. — Значит, диагноз выебывается. Федоров мрачнеет еще больше и замыкается в себе, молчит всю дорогу до дома и совсем не поднимает взгляда поблекших глаз на Ваню. В родной квартире ему становится спокойнее, уютнее. Он полной грудью вдыхает привычный запах, сбрасывает верхнюю одежду прямо на пол и позволяет себе чуть улыбнуться. Евстигнеев сам улыбается, видя спокойного Мирона и внутри разливается долгожданное, хоть и почти незаметное счастье, дарящее только присутствие твоей родственной души после разлуки. — А что у нас дома делают розы? Ваня перестает улыбаться, смотрит на засохший ромин букет, брошенный в мусорку в углу гостиной, и нервно заламывает пальцы. — Подарок. — Кому? — Роме. Локимин который. Федоров молчит, непонимающе переводит взгляд с цветов в мусорке на парня и сводит брови к переносице. — Он что, был в Питере? — Да. Я ему по приколу букет купил, когда встречал. — Что его букет тут делает? — Рома тут жил, пока тебя не было. — И почему ты мне не сказал? — Да как-то не успевалось. Мирон молчит и смотрит прямо в упор так пронзительно, что Ваня ежится и не знает, куда деться от этого взгляда. — Точно ничего не происходило? — Да. Федоров выдыхает, достает помятую пачку своего красного ЛД из кармана куртки и уходит курить на балкон; Ваня виновато, побитой собакой плетется за ним, но, положив ладонь на ручку балконной дверцы, передумывает и выходит из квартиры. День идет за днем, месяц за месяцем, каждый — инерция, наполненная бытовухой и редкими, такими же бессмысленными событиями. Рома просыпается, работает, работает, ложится спать, снова встает и снова работает. Иногда Маша вытаскивает его куда-нибудь на выходные, то в кино, то к родителям, то в кафе, то просто прогуляться. Иногда он выпивает с друзьями в баре, иногда один перед экраном ноутбука за очередной старенькой полнометражкой восьмидесятых. Иногда, когда Маша допоздна на учебе, он созванивается с Ваней. Реже, чем до его приезда в Санкт-Петербург, но все еще частенько. У Евстигнеева почти то же самое, только из развлечений — съемки у знакомых, онлайн-игрушки да различные закрытые питерские ивенты. Работа, сон, попойки, работа, недосып, попойки. Оба загоняют себя до потери реальности намеренно, чтобы лишний раз не думать о том, что происходит внутри и между ними. К тому разговору они не возвращались, будто бы оба вычеркнули его из памяти и общались почти так же, как и раньше; только теперь стали возводить между собой стену, не понимая, что та трещит с первого заложенного кирпича. Мирон сереет. Сводит их физический контакт на «нет», начинает думать. Начинает догадываться, но не поднимает эту тему. Боится ответов, боится последствий и изнутри сжирает сам себя. Маша, кажется, поняла все с первого дня. Она не показывает этого Роме, не заводит двусмысленных разговоров, не давит на него и притворяется, будто ничего не чувствует, когда сама просыпается и засыпает с роминой болью и смятением каждый день. Федоровские догадки окончательно подтверждает СМС-ка с незнакомого номера. «— Привет, Мирон. Нам, наверное, пора начать знакомство. Есть время поговорить? Это Маша, невеста Ромы Худякова.» Рома, наконец, дебютировал со своим совместным треком, над которым сильно и долго парился. В этот же день, с одуряющими голову радостью и гордостью, они одновременно пошли по барам и надрались в стельку, а после попойки несколько часов болтали по телефону; Ваня — на крыше своей девятиэтажки с бутылкой вермута, Рома — на лавочке в сквере с полупустой пачкой. Это был первый раз за несколько месяцев, когда они с такой легкостью и непринужденность болтали обо всем, что взбредет в хмельные головы. — Ромка. — Что? — А я скучаю. — Я тоже, Ванька. — Приедешь? — Обязательно. Прошло чуть больше полутора лет с первой их встречи. Рома делает свой первый студийный альбом, зовет на него всех, с кем успел законнектиться за тот промежуток времени: Порчанского, ATL`а, Мирона, Марка и Ваню. Худяков наивно полагал, что самым сложным будет уговорить завалиться на студийку Мирона или Серегу, но самым выебистым стал Рудбой со своим Охрой. — Рома, отвали, пожалуйста. Не буду я ничего писать. — Евстигнеев, я тебя сожру, если ты не фитанешь с Серегой под мои биты. Отвечаю, от тебя живого места не останется. — Да мне похуям, я не исполнитель, а бэк-мс, закрыли тему. — Хорошо. Тогда при встрече не жди моего фирменного, самого вкусного блядского салата и охуительного вискаря за мой счет. И про траву забудь, я передумал курить ее с тобой. Ваню ранили в самое сердце. Ване пришлось согласиться. О переезде в столицу Худяков думал очень, очень давно, как только начал заниматься музыкальной деятельностью, но постоянно не было то ли смелости бросить все и рвать когти в новую жизнь, то ли финансовых возможностей, то ли и вовсе желания; последний год эта мысль практически не выходила из его головы. Маша об этом знала, потому что в один из зимних вечеров, еще до роминого знакомства с Рудбоем, он сказал, что не собирается сидеть до конца жизни в Сибири, нужно движение, которого в глубинке недостаточно. Она согласилась, взяла его руку в свою и поцеловала тыльную сторону чужой ладони. — Когда я закончу учебу, перееду к тебе. Справимся. Сейчас, когда вопрос встал остро и не требовал отлагательств, девушка испугалась; боялся и сам Рома, потому что не представлял, что сделает с их отношениями расстояние. Не представлял, что сделает с их отношениями близость Вани. — Маш, я планирую ехать туда через месяц, не позже. Горит работа, горят проекты. — И сердце горит? — она с тоской и лаской улыбается, глядя в родные глаза. — И сердце, в конце концов. — Приезжать будешь? — А куда я денусь? Мирон, кажется, свыкся. Отношения с Евстигнеевым пришли в более-менее нормальное состояние, они вновь начали разговаривать, спать и работать вместе. Федоров перестал закрываться в себе, снова начал принимать лекарства, хорошо питаться, Ваня перестал так часто пить и стал реже курить. Все было относительно хорошо и спокойно до первого сообщения. «— Вано, я через полмесяца переезжаю в Москву. Сюрприз, ебать. С букетом ждать?» Ваня не верит глазам, безостановочно перечитывает сообщение и улыбается так, как, кажется, не улыбался никогда в жизни; в то же время на кухне трещит разбитое стекло мироновской кружки, упавшей на пол.