Природа

Встретиться после тура, как они и договаривались, не получилось; Ваня сам цепанул тот же грипп, что терроризировал к тому моменту почти половину табора, и, когда отыграли последний город, две недели по настоянию Мирона провалялся в больнице. А потом уже просто не хватало времени; возможности пересечься, как бы оба парня ее не искали, тоже не оказалось: постоянная работа, дела, у Евстигнеева — съемки, участие в различных ивентах, заказы фотосетов, у Ромы — невъебенные амбиции и проживание у компьютера на студии сутками и иногда полнейшая изоляция от людей. Они все так же списывались, созванивались по трубе почти каждый вечер — график позволял болтать максимум пятнадцать минут, но и этого вполне хватало, чтоб услышать уже успевший стать родным голос — и раз в полторы недели виделись по скайпу, жертвуя парой часов своего сна. Худяков рассказывает о том, что с записью все идет очень даже неплохо, сливает Ване демки битов, смеется, когда тот расписывает хвалебные рецензии к каждой чуть ли не на страницу листка А4 и иногда, будто бы в шутку, говорит, что скучает по Евстигнееву и обгашенным разговорам на балконе; Ваня понимает, что это не шутка, потому что чувствует то же самое. Ваня, если честно, заебался это чувствовать. Почти полгода как заебался. Ваня, если честно, заебался испытывать это животрепещущее что-то, когда слушает его голос, смех, когда видит его улыбку через экран, потому что в тот же момент эти приятные отголоски в душе сменяются смятением, страхом, исступленным отчаянием и желанием скрыться от всего этого пиздеца в теплых федоровских объятиях. Ваня заебался каждую ночь засыпать с Мироном, а во снах тянуть косяки с Худяковым и пьяным то ли от спирта в крови, то ли от этих эмоций шариться под его футболкой. Ваня заебался видеть никакущего Мирона, сереющего с каждым днем, и делить боль каждого на двоих. Ваня заебался. Мирон молчит. Постоянно. Отметает все дурные, кажущиеся полным абсурдом мысли, изо всех сил старается не обращать внимание на почти постоянное напряжение, висящее между ним и Евстигнеевым, не хочет верить в то, что видит, просто не хочет; а внутри меж тем изворачивается что-то черное, склизкое, ядовитое, просто выскабливающее душу наизнанку. — Вань. Лежа в холодной постели, Мирон, по привычке сложив на него ноги, большим пальцем поглаживает щетинистую щеку и вздрагивает, когда Евстигнеев полусонно отзывается. — М? — Спишь? — Практически. — Нам надо поговорить. Ваня отчетливо слышит участившееся биение своего сердца, закладывающее уши, и поднимает взгляд на Мирона. — Можешь объяснить, что происходит? — Ты о чем? — Ты понял, о чем я. О нас. Тишина, нарушаемая только тиканьем часов, разрывает барабанные перепонки. — Я не знаю, Миро, — парень резко встает с кровати, берет самокрутку с прикроватной тумбочки и идет к окну, чиркая зажигалкой в темноте. — Не знаю. Честно, блять, в душе не ебу, не могу этого даже понять. Это же бред, просто ебаный бред. Евстигнеев замолкает и выдыхает с дымом всю недосказанность. — Просто одна сплошная боль и неприязнь. В первую очередь к себе. — А у этого есть причины? Снова гнетущее молчание. — Не думаю. Федоров поднимается вслед за ним, обнимает со спины и прижимается ближе к Евстигнееву, снова выбрасывая из головы навязчивые бредовые мысли. На этот раз не выходит. Рома чувствует практически то же самое, что и Ваня, но всячески это отрицает и не воспринимает всерьез, пытается игнорировать то, что Евстигнеев уже практически прописался в его мыслях. Худяков толком не понимает, что это, как-то тоскливо смотрит на Машу и закрывается от нее, стараясь не допускать того, чтобы она прочувствовала даже каплю той боли, которая сжирает его почти каждую минуту; Маша только улыбается и не показывает, что у Ромы толком нихуя не выходит. — Маш, ты в последнее время ничего не замечаешь? Девушка отрывается от книги, которую читала, и вопросительно смотрит на Рому. — А должна? — Не знаю. — Ну как определишься — обязательно скажи. — А если то, с чем я определюсь, никому не понравится? — Переживем как-нибудь, да? — она снова улыбается — у них это семейное — постоянно улыбаться на все — и снова зарывается в чужие смыслы и буквы. — Все хорошо, солнце. Худяков благодарит Бога за Машу, думает, что она святая и лезет к ней за поцелуями. — Вань, у меня для тебя одна хорошая новость и одна плохая. С какой начать? Ваня недоверчиво смотрит на хитрый оскал на экране в иконке «скайпа» и предварительно тянется за самокруткой, чтобы притушить разогнавшиеся в полоборота нервы. — С любой. — С плохой тогда. Ну, я, короче, в запой. На евстигнеевский немой вопрос Рома смеется и сам чиркает зажигалкой. — Ты, кстати, тоже. Я в Питере буду через неделю, готовь вискарь. В глазах у обоих такое безнадежное тепло, радость и благодарность кому-то да за что-то. Эту ебучую неделю они просидели будто бы на иголках, почти не списывались и никак не контактировали — берегли все разговоры и новости на пьяные ночные посиделки. Ваня будто бы ожил, улыбался, смеялся, реже курил и не просыпался среди ночи в холодном поту. Рома продуктивнее работал, чаще появлялся дома и перед уездом притащил Маше букет подснежников. Маша умильно и по-грустному — незаметно для Ромы — улыбается и целует того так, будто бы в последний раз. Этого Рому, думается ей, она воистину больше никогда не увидит. «— Поезд прибывает в пять утра, пиздец какой-то. — я встречу. — Ты ебанутый? Не надо, Вань, я че, в Питере никогда не был? — отвали. какой путь и вагон? — Путь пятый, вагон двенадцатый. Цветы притащишь? — угу, пятьдесят красных роз. — Почему не сто одну? — ебало не треснет? — Не. — да. все, давай, ща телефон вырубится. скоро увидимся. — Жду. — я больше». Питерский воздух отличается от томского настолько резко, что Рома почти закашливается, выходя из поезда. Он не по-московскому грязный, пыльный и плотный, но будто бы все равно совсем не воспринимающийся легкими, спирающий их. Может, и не экология тому виной, а Евстигнеев в черной толстовке, с сигаретой в зубах и с букетом пышных огромных бордово-красных роз на плече прямо напротив вагона. Рома ржет во весь голос прямо у прохода, мешая пройти толпе людей позади него, кидает свою спортивную сумку со шмотками на мокрый от моросящего дождика камень и сгребает Ваню в настолько крепкие объятия, что у того довольно-таки громко хрустит плечо и из пальцев выпадает недокуренный бычок. — Вань, ты совсем долбаеб? — искренне спрашивает у него Худяков, принимая цветы и прижимая их к груди. — Мне интересно, как я сейчас с этим веником через весь город под ручку с мужиком пойду? — Не боись, я тачку вызову. — Ваня улыбается и забирает у Ромы рюкзак. — Богатый дохуя? — Да. — Тогда к отелю прям и вызывай. — У меня Мирон в Лондонград свой уехал вчера. Будет там еще дня два-три, потом в Москву на ночь. Поэтому могу пока к себе вписать, если хочешь. Как никак, удобнее бухать будет. Удобнее нихуя не будет, будет только хуже, больнее и опаснее. Понимают это оба. — Всеми лапами «за». У Вани в квартире хорошо, хоть и не такого уюта, который день за днем создает у них дома Маша: тихо, тепло — для Ромы, росшего в Сибири, в диковину, что с раскрытыми окнами в комнатах может быть настолько приятно — мебели по минимуму, пахнет старыми бумажными книгами, спиртом и табаком. — Это съемная? — Нет, моя. — Охуенная, я б тут пожил. — Живи, я не против. — Мирон и Маша против, наверное. Не поймут. — Худяков посмеивается и ловит на себе секундный серьезный взгляд Евстигнеева. Ваня выдавливает из себя улыбку — она получается какой-то измученной и совсем неестественной — и принимается раскладывать ромину одежду по освобожденным заранее полкам шкафа. Они практически молчат до вечера. В воздухе летает какое-то недопонимание, смущение, что-то настолько ебаное, что оба не могут сказать ни слова. У Вани столько вопросов и тем для обсуждений, у Ромы столько событий, требующих огласки, но ни один из них будто бы не осмеливается раскрыть рта. Расслабляет их ближе к ночи бутылка виски, косяк — в этот раз Рома даже не брыкался, сам понял, что без допинга ебанется — и приглушенный метал начала двухтысячных из колонок; парни начинают искренне, не нервно — наконец-то — посмеиваться и находят в себе силы смотреть друг на друга. Говорят обо всем подряд. О благоустройстве ваниной квартиры, о погоде в Питере, о недавно вышедшем музле, о давно вышедшем музле, о предстоящих съемках фотосета Худякова — Ваня уже расписал где, как, в чем и когда он его пофотографирует —, о политике — Ваня зарекся больше никогда не заводить эту тему при Роме, потому что ну нахуй оно такое надо — и о дальнейших роминых планах. — Тебе зачем в Питер вообще нужно-то? — Ваня разливает по стаканам почти допитый алкоголь и чиркает спичками — зажигалки проебались где-то в квартире —, закуривая ромины сигареты с кнопкой. — Первоочередной целью был мужик, к которому мне нужно по рабочим моментам заскочить. Вообще, в идеале надо было пригнать к другому, мы с ним знакомы хуеву тучу лет, но он в Москве живет. — Че тогда в Питер приехал? На билет до Москвы не хватило?  Рома смеется, поднимает стакан и осушает его содержимое. — В Москве тебя нет. А так и с тобой затусим, и по делам побегаю. Все схвачено. Евстигнеев расплывается в теплой улыбке и тоже делает пару глотков. — Спасибо, я ценю. Опять тишина. Накаляет обоих, оба все понимают, оба хотят одного и того же, оба чувствуют себя нерешительными долбаебами. — Вань? — Что? Ваня отлипает от телефона и смотрит прямо в глаза напротив. Худяков осекается, но тут же дружелюбно устало тянет лыбу и встает из-за стола. — Спать может пойдем? Евстигнеев блокирует смартфон, хочет въебать что-нибудь — например, себя — о стену, но лишь выбрасывает пустую бутылку в мусорку и уходит в их общую с Мироном спальню, пожелав напоследок тихое и короткое «ночи». Следующие два дня они почти не пересекаются. Рома бегает по студиям, по знакомым продам, коннектит с нужными ему людьми, встречается со старыми знакомым. Ваня сидит дома, выходит один раз на заказ фотосета, обрабатывает давно пылящиеся фотки какой-то девочки, которая, наверное, уже и забыла о них, созванивается на пару часов с Федоровым. Мирон радуется тому, что встретился с близкими людьми, так же радостно говорит, что его психиатр прогнозирует только хорошее, о чем-то без умолку трещит, между делом говорит-спрашивает, что хочет остаться у какого-то Марка еще на день, потому что намечается тусовка-сборище-английского-андеграунда. Ваня сам радуется — не знает, правда, за состояние Федорова ли или за его продолжительное отсутствие —, потому легко соглашается и с облегченной улыбкой кладет трубку. Рома на эту новость сначала лучисто улыбается, говорит, что с радостью тусанет с Ваней еще одну ночь, но почти сразу же будто бы что-то вспоминает, тухнет и уходит на кухню, как он сказал, пить кофе; кофе, вспоминает Евстигнеев, закончилось еще сегодня утром. — Ром, что-то не так? — С чего ты взял? Все окей, просто устаю немного. У тебя-то все нормально? — Лучше всех. Выпьем сегодня? — Нет, мне нужна свежая голова, завтра много рабочих важных дел. А после нее уже и бухнем, ладно? — Окей. На третий день недосказанности в отношениях с Ромой Ваня, не дождавшись его, в мясо напивается в каком-то блядушнике, отдаленно похожем на бар. — Худяков, просыпайся, попиздеть надо. — Евстигнеев, шатающийся в проходе, скидывает с себя куртку прямо на пол и неровной походкой идет прямо в гостинную, где постелен ромин матрац — раскладушки не нашлось, а старый, прожженный диван приебнутый Мирон выкинул, не успев купить новый. Рома сидит за журнальным столиком на полу с кружкой кофе и книгой Стругацких в руках — Ваня как-то говорил ему, что терпеть их не может — и непонимающе разглядывает того с ног до головы. — Вань, ты че? — Просыпайся, попиздеть надо. — Я не сплю. Чего хотел? — Попиздеть надо. Худяков шумно выдыхает, бурчит что-то себе под нос, хватает Ваню под локоть и пытается отвести его в спальню, но тот грубо и резко отмахивается и, потеряв точку опоры, сильно впечатывается в стену. — Блять, Евстигнеев, иди проспись. — Да нормальный я, отъебись, не пойду никуда. Рома опять выдыхает, но уже устало и, взяв за руку Ваню, садит рядом с собой на жесткий матрац. — О чем говорить-то будем, пьянь? — А ты не догадываешься? Евстигнеев смотрит ему прямо в глаза; взгляд в миг становится холодным, трезвым и таким колким, что Худякова будто бы прошибает разрядом в двести двадцать. — Нет. — Ну ты и пиздабол. — Блять, ну, а что ты хочешь от меня услышать, Вань? — Да хоть что-нибудь, меня заебало это постоянное молчание и недоговорки. Че происходит-то? — Да ты ведь сам все прекрасно знаешь, сам все, блять, понимаешь. У меня внутри такие же ебанные непонятки, как и у тебя. Такие же эмоции, как и у тебя. Такие же чувства. И я так же не знаю, че с этим делать. Не знаю попросту, Вань, не знаю. Они молчат. С минуту, кажется, но эта минута приходится им несколькими часами. — И что делать будем? — Не знаю я. Рома чувствует на плече его голову, слышит слишком громкое, неровное дыхание и слишком громкое, ненормально частое биение его сердца. Он берет его руку в свою, сжимает длинные, изрисованные подкожной краской пальцы в ладони и закрывает глаза, медленно прислоняя спину к стене. — Давай поговорим утром? Я не хочу думать об этом сегодня. — Я вообще не хочу об этом думать. — Ваня хочет встать, но подкашивающиеся из-за выпитого алкоголя ноги и крепкая хватка Ромы не позволяют этого сделать. — Не уходи. Хотя бы сейчас. Они так и остаются сидеть в таком положении, в таком же положении и засыпают. Плечом к плечу, рука в руке. Где-то далеко Маша подрывается на кровати в слезах от животного страха и покалывающего чувства в груди. Где-то далеко Мирон ловит паническую атаку прямо посреди вечеринки. На следующий день они не говорят об этом. Евстигнееву стыдно, неприятно, Роме неудобно и не по себе. Ваня бросает тихое «прости, перебрал», Рома понимающе кивает, чуть тянет уголки губ вверх. Они снова расходятся. Худяков все же приходит к нему на кухню под вечер, осторожно стреляет самокрутку и наливает в кружку с растворимым кофе кипяток. — Я уезжаю, Вань. Тот хмурится, смотрит потеряно, непонимающе. — В смысле уезжаешь? У тебя до конца недели еще три дня есть, куда? — Все, что нужно было сделать тут, я сделал. Теперь надо домой. Евстигнеев молчит. Больно, обидно, очень ебано. — Хорошо. Надо так надо. Он натянуто — как и обычно — улыбается, подкуривает, отходит к форточке и выпускает в нее струйку дыма. — И когда поезд? — Через пару часов, билет утром еще взял. Сейчас шмотки быстро соберу и буду выезжать. — Окей. Провожать надо? — Не думаю, что это хорошая идея. — Кто бы, блять, сомневался. Удачной дороги. Он выбрасывает недокуренную сигарету на улицу, хлопает деревянной оконной рамой, наполняя квартиру дребезжанием стекла и вылетает с кухни, закрывая за собой двери спальни. Худяков сминает тлеющую сигарету в кулаке, ударяет им по кухонной тумбочке и тяжело выдыхает. — Прости.