***
Он — милый мальчик. Преподаватели в университете в нем души не чают, но время меняет его. Снаружи почти такой же, а внутри — совсем другой. По вечерам он много разговаривает. Занимательные диалоги на довольно интимные темы. Но отец замечает, что разговаривает его сын сам с собой. Ведёт его просто к врачу на обследование, а получает в ответ — начальная стадия шизофрении, у него это наследственное. Его отец проклинать весь мир готов, что жена его, с собой покончив сразу после родов, сыну недуг передала. Он везёт его в хорошую лечебницу, где отзывы хорошие и ценник приличный, но что не сделаешь ради здоровья сына. С тяжелым сердцем он оставляет мальчика, про себя отмечая красоту территории, где его сыну появиться не суждено. У него статус особый, потому что шизофреники выкинуть могут любой фокус. Он не буйный, он пытается это объяснить, но ему укол какой-то болезненный ставят, по голове гладя. А ему сразу спокойно становится и плевать на всё абсолютно. Его комната ему не нравится, потому что белый цвет — слишком неправильный. Он не живой, а Арнор — живой. Он умоляет, рыдает, краски просит, чтобы на стенах рисовать начать, потому что архитектор в нем творить требует. Ему кисточки не дают, потому что мало ли выкинуть может, а вот тюбик акварели синей оставляют. Пальцами он чертит мост причудливый, который на картинках видел, в точности его повторяя. Хочется к нему реку добавить и пару кораблей, но баночка — маленькая, а больше ему не дадут. Он прячет её до лучших времён.***
Он редко видит других пациентов, потому что их всех держат отдельно друг от друга, а ходят они почти всегда под надзором санитаров. Лишь общая комната, где раз в неделю проводили собрания, позволяла увидеть часть больных вместе. Каждую неделю из различных категорий пациентов выбирали несколько штук и приводили в этот зал, где они делились своими проблемами. Все это было лишь для вида. Мол, не всё так плохо у тебя, у меня ещё хуже. Раз в месяц каждый оказывался в этом месте, где можно было поговорить по-человечески, хоть и под надзором трёх врачей, что старательно конспектировали их разговоры. Хёрдуру повезло — такое собрание было через неделю после его приезда, поэтому он попросил у врача там присутствовать — ему до зуда не хватало человеческого общения, хотя все называли его замкнутым человеком. Арнора заставили пойти на собрание через три дня после приезда, потому что врачебное «ты должен разговаривать с настоящими людьми, а не с выдуманными» ему выбора не даёт. А они ведь не были выдуманными, они были живыми. Хоть и в его голове. — Давайте начинать, — пожилой мужчина прокряхтел эти слова, усаживаясь в своё кресло. В круг были поставлены 13 стульев, на каждом из которых кто-то сидел. Магнуссон быстро пробежался взглядом по всем присутствующим: рыжеволосая девушка с порезами за руках, странный мужчина, который все время тёр голову, парень со странным шрамом на все лицо, две близняшки, что руки друг от друга не отрывали, лысая девушка с татуировкой на черепе, парень с длинными чёрными волосами и кривым носом, женщина, что за живот собственный держалась, парнишка молодой, совсем ребёнок, пожилая женщина с тростью, мужчина без глаза, сам Хёрдур и он. Он разительно отличался от всех присутствующих тем, что был живым. Не мог описать, почему, но его глаза говорили:«Во мне энергия, я хочу действовать, я хочу жить, а не сидеть здесь». И он казался лишним в этом ужасном кругу. Парень молодой, не больше двадцати лет, не был похож на обычных пациентов хотя бы тем, что не прятал взгляд, а с интересом рассматривал всех, как и сам Хёрдур. Его волосы цвета пшеничного поля, как бы сказал Магнуссон, были слегка взъерошены, поэтому казалось, что он был похож на маленького птенчика. На руке под футболкой была какая-то татуировка, но был виден лишь её край.***
Он бы с радостью посидел в своей комнате, помечтал о будущем или тихо поговорил, но его силком вытащили на это мерзкое собрание. Все были такими странными, запуганными, прятали взгляд, будто боялись чего-то. Лишь один парень, лет двадцати пяти лениво всех рассматривал. Даже на него, на Арнора, посмотрел. Его взгляд был каким-то глубоким. Не пустым, как у всех, а с чем-то внутри. Они сидели друг напротив друга, поэтому могли спокойно рассмотреть друг друга. — Для новичков объясню правила. Все по кругу представляются, рассказывают немного о себе и о своей проблеме. Может быть, кто-то предложит какие-то пути решения или просто выскажет своё мнение, — выдавил из себя врач, откидываясь на кресло. Странные люди по очереди рассказывали свои истории. А Арнору после первых двух захотелось сквозь здание провалиться прямо в ад, потому что это было ужасно. У них жизнь — впереди, а у кого-то — деменция, шизофрения тяжелая или ещё хуже. А это всё — крест на общественной жизни. Ему больно было представлять, что он может закончить также. — Я — Хёрдур, — парень с платиновыми волосами обладал приятным голосом, — учусь в университете, почти получил диплом. Мне говорят, что у меня депрессия, хотя сам я этого не вижу. — Из-за того, что ты будешь отрицать болезнь, тебе будет сложнее её побороть, — заметил один из наблюдателей. — Я не отрицаю её, а просто не понимаю, — пожал плечами парень. А врач быстро переключился на следующего пациента, потому что этот парень сбивал нужный ему настрой. У Арнора дыхание перехватило, потому что этот незнакомый парень — глоток свежего воздуха в затхлой больнице. — Я — Арнор, — начал парень, опять собственные волосы перебирая, — учусь на архитектора. Точнее, учился, — осекся он, понимая, что никогда не сможет восстановиться, — мне поставили лёгкую стадию шизофрении из-за того, что я говорю сам с собой. — Ты не просто говоришь сам с собой, ты придумываешь себе несуществующих людей, и у тебя слуховые галлюцинации, — плавно поправил его врач, поёрзав на кресле. — Я их не придумывал, — повысил голос Арнор, забывая, что за такое могут наказать, — мой отец — глупец, решил, что я болен, и сплавил меня. А я ведь здоров, мне учиться надо, — прорывает парня, потому что затишье кончилось, — а я совсем не болен, ведь чувствую себя просто прекрасно, — всплеснув руками, закончил Сигурдссон. А врач уже отмашку дал страшную. К парню со спины подходят, за руки поднимают и начинают к выходу тащить. Парень всё понимает, ведь слышал от других о комнате для провинившихся, поэтому ему страшно не на шутку. Он кричит, извивается, плачет, потому что боится. По-детски наивно и просто, но до глубины души. Теперь ему докажут, что он — болен.***
Магнуссону страшно за мальца, как он уже его окрестил у себя в голове, потому что он тоже знает, что того ждёт. Он научился подстраиваться под систему так, чтобы почти не выделяться, а парнишка ещё слишком молод и наивен и не понимает, что выживает тот, кто умнее и хитрее. Хочешь выйти отсюда — будь на два шага впереди всех. Он даже думать не хочет о том, что станет с этим парнем. Потому что не хочет узнать, что эти искристые глаза погасли. Он в комнату возвращается и в потолок смотрит. Спать совсем не хочется. Он впервые задумывается о смерти. Ведь это — избавление от мук. Да, родные грустить будут, но ему-то легче станет. Уже не будет этого диагноза, клиники не будет, а будет лишь другой мир, как многие говорят. Лучший мир. Его будни обычные до безобразия. Через две недели выть хочется от скуки и осознания собственной беспомощности. Ему бы на воздух, подышать, но прогулки доступны лишь избранным, а он в их число не входит. Парень по стене костяшками водит, странные ритмы воспроизводя. Стук. Стук. И пара стуков в ответ. За стенкой кто-то ему ответил. Магнуссон слабо улыбается и стучит просто два раза, приветствуя его брата или сестру по несчастью. А в ответ ему стуки раздаются, короткие и с перерывами. В голове сразу всплывает детство и лагерь в лесу, где они азбуку Морзе учили. Вспоминается с трудом, но всё-таки он вымучивает из себя слово, которое ему передали. «Привет». Кто-то приветствует его, даже не зная, дойдёт ли послание до адресата или нет, поймут его или забудут через секунду. Это было удивительно. «Привет». Магнуссон не может промолчать, потому что желание разбавить свой скучный день было просто невыносимым. «Ты понимаешь меня?» Хёрдур поудобнее на кровати ложится, вторую руку под голову подкладывая. «Да». «Тебе хорошо?» А что ему ответить? По идее, он получает необходимое лечение и все должно быть хорошо. Только вот всё давно не хорошо. «Нет. А тебе?» Долгая пауза. Раз. Два. Три. Магнуссон так успевает до ста двадцати семи сосчитать, прежде чем стук тихий в ответ слышит. «Совсем нет». И это совсем, так сбивчиво до собеседника дошедшее, выдаёт грустного человека. Он душу незнакомцу открывает, будто тот — спасательный круг в море открытом. Хёрдур продолжает. «Тебе тоже здесь не нравится?» «Нет, конечно». Глупый вопрос. Никому не понравится в таком угнетающем месте. «Тогда что ты тут делаешь?» Он говорит просто «ты», даже не зная пола и имени того, кто за хлипкой стенкой скрывается. Но ему, почему-то, это не интересно. «Не хотел отца расстраивать. А ты?» И его ничего не смущает в ответе. А собственный долго рождается в сознании, тонкими иголками впиваясь в мысли. Ведь он был здесь из-за ужасной глупости. «Родители сказали, что надо, а я не мог им противостоять». Горько от собственного ответа на душе, потому что он показывает то, насколько он слаб. Беспомощен. «Чем ты занимался?» Почему его спрашивают в прошедшем времени? Будто бы уже отмерили его жизнь, разделив на части определенные. Как-то это не очень оптимистично. Магнуссон задумывается, возвращаясь на месяц назад, когда всё ещё хорошо было. «Учился. Почти закончил. Ветеринар». Почти закончил. А закончит ли? Он верил, в глубине души надеялся, что вылечится и выйдет отсюда в светлый мир. «А я только начал. Архитектор». У Магнуссона в голове лампочки загораются, потому что он понимает наконец, кто его сосед. Тот резвый парнишка с собрания, которого он две недели пытался взглядом найти, да так и не смог. «Помнишь меня?» Хёрдур сам спрашивает, потому что интересно ему. «Ты — парень с платиновыми волосами». Ему определенно нравится такое сравнение. Ещё никто, кроме его самого, не называл так его волосы. Это было так странно. «А ты — с острым языком». Ему в ответ приходит какой-то стук неразборчивый, но по шуму сдавленному он понимает, что слышит из-за стенки лёгкий смех. У того парня была шизофрения — мало ли, что могло произойти. «Куда тебя увели тогда?» Хёрдур просто не может назвать это собранием, потому что это была настоящая пытка. Он не хочет ответ ритмичный услышать, хоть и догадывается о его содержании. «Мне сказали, что я болен. Меня лечили». А о тех методах лечения было не принято распространяться. Конечно, ни о какой лоботомии или электричестве речи и не было. Сейчас были методы и хуже, ведь технологии не стоят на месте. Бедный парень. «Знаешь, тебе стоит быть тише. Они не лезут, если ты к ним не лезешь». Слабый совет, которой он мог дать мальчишке. Надеялся, что послушается, но кто его знает. «Спасибо». Всегда пожалуйста. Всегда.***
Арнору говорить хочется до жути. Молчание — смерть. Но днём он на стену жалобно смотрит, не уверен в том, что ему ответят, поэтому ждёт наступления ночи. Он голос Хёрдура в голове прокручивает раз за разом, тот десяток слов, что сказать на собрании успел, и запомнить всё до мельчайших деталей хочет. У него в голове образ целый вырос из одной встречи и одного диалога. Парень таким живым кажется, будто он не за стеной находится, а рядом с ним, на другом конце кровати сидит. Волосы свои приглаживает и без того идеальные. Сигурдссон поддаётся соблазну и разговор собственный с ним затевает. Спрашивает о прошлом, о детстве, а в ответ смешные и грустные истории слушает, кивая сочувственно. Ему хорошо разговор вести непринужденный с человеком, который его интересы поддерживает. — Можно я тебя нарисую? Шепотом тихим Арнор спрашивает, потому что совет помнит. Ему не нужны проблемы лишние и лечение новое. Ему бы просто одному остаться и делом любимым заняться. Он в ответ одобрение получает и краску из темного угла достаёт. Он помнит, что глаза у Хёрдура тёмные-тёмные, как бездна морская, как краска в его руках. Именно с глаз он рисунок свой на стене начинает, иногда в сторону поглядывая, чтобы с оригиналом сравнить. У него взгляд такой пронизывающий, до сердца пробирающий, даже слегка съёжиться поначалу хочется от него. Но Арнор привыкает, потому что это — первое впечатление. На самом деле, его глаза — мягкие и открытые, совсем беззащитные. Арнор забывает, что краски у него мало катастрофически, замечает, что глаза большими вышли, поэтому остальные части лица меньше приходится сделать. Платиновые волосы совсем не похожи, потому что синяя краска ложится не так, как хотелось. Сигурдссон злится сам на себя, что рисунок таким странным вышел, ненастоящим, нереальным. Он прогоняет Хёрдура с криком диким, таким, что к нему санитар забегает и взглядом смотрит злым, врача вызывая. Арнор понимает, что опять вляпался, а ведь Магнуссон просил его тише быть. Он плакать начинает слабо, тихо шепча, чтобы его в покое оставили, что он в норме, но врач его не слушает, приговаривая уже до боли знакомое мы тебе поможем. Хотя это совсем не помогает, ведь парень знает, что ночь ближайшую не здесь проведёт. «Хёрдур, наверно, волноваться будет», — последняя мысль перед тем, как глаза закрываются предательски, оставляя его в одиночестве без своих голосов.***
Хёрдур крик слышит посреди дня через стенку и понимает всё. Он смутно представлял себе чужую болезнь, но знал про различные галлюцинации и нервные срывы. Ему бы сейчас выбежать из собственной клетки, пару шагов пробежать по узкому коридору. Успеть, пока Арнора дальше не увели, обнять его. Хотелось защитить его ото всех болезней и бед на планете, но Хёрдур просто не мог этого сделать. Потому что оба — взаперти. Вечером он отворачивается от стены, потому что знает — ответа не будет. Но надежда умирает последней, поэтому он белыми костяшками три раза слабо стучит по шершавой стене. «Пожалуйста, ответь мне», — он готов расплавить пространство перед собой, потому что ему не отвечают. Сегодня ночью никто тихо не постучит ему в ответ.