Четыре лица

      Судебные тяжбы по моему делу затянулись на достаточно длительный период. Это были два года влачения убогой и скучной жизни. На время того, пока полиция пыталась разгрести кашу, которую я заварил, согласно постановлению суда, меня поместили в окружную тюрьму. Несколько раз я пробовал звонить родителям и бабушке с дедушкой. Но как только на том конце провода слышали мой голос, сразу же бросали трубку.       Приходила за всё это время ко мне исключительно Холли Энн. Мы встречались с ней несколько раз в месяц, буквально на пару часов. Она задавала мне уточняющие вопросы, обсуждала со мной то, как я должен буду вести себя во время суда и что мне нужно будет говорить.       История с сумкой, которую я выбросил в реку, получила весьма неожиданное продолжение. По совету Холли, я ничего не говорил о ней полиции, а когда у меня на допросах стали допытывать, что же такое я выкинул в воду тогда в лесу, я попросту валял дурака, делая вид, что не понимаю, о чём речь. Спустя несколько месяцев после моего ареста, когда я уже и думать забыл о своих вещах, сумку всё-таки нашли. Поток воды был настолько сильным, что её протащило не меньше пяти километров вниз по течению. Но самое интересное заключалось в другом. По словам мисс Галагер, всё, за исключением одежды, пропало. Кто-то забрал из сумки самое ценное. В том числе и главные доказательства убийств в Иллинойсе. Иное было просто невозможно! Не могла же в воде молния на сумке разойтись так, чтобы одежда осталась на месте, а всё остальное кануло в речном иле. Кто-то явно приложил к этому руку. На моё счастье этот «кто-то» так и не обратился в полицейский участок, решив, вероятно, оставить все трофеи себе.       В конце марта Холли сообщила, что меня подвергнут психиатрической экспертизе. Я было решил, что хочу попытаться симулировать безумие, но Холли меня от этого отговорила. Я послушался её. После этого несколько недель я находился под круглосуточным наблюдением докторов, после чего врачебная комиссия вынесла свой вердикт. Эскулапы признали меня вменяемым, однако это ничуть не помешало им поставить мне диагноз диссоциального расстройства личности. Один из медиков, проводивших обследование, впоследствии на суде использовал более ёмкое, но очень противное слово, более походившее на ярлык: «Психопат». Поставленный диагноз оказался для меня сродни удара в солнечное сплетение, потому что я искренне не считал себя ненормальным или каким-то неправильным. Но принять этот факт мне неизменно пришлось. Теперь на мне официально было поставлено клеймо пусть и не шизофреника с набором бредовых галлюцинаций, но всё же человека не вполне здорового.       Заседания по моему делу начались в июне '76 года. Меня официально обвиняли в двух убийствах второй степени, похищении человека, насилии сексуальном и физическом. Новости об этом были по всем каналам и на первых полосах самых крупных газет. Американское общество единогласно невзлюбило меня, особенно когда журналистам стали доступны первые подробности нашей с Рори истории. К слову, я так и не увидел ни одного интервью с его участием. Рори вообще никаким образом не появлялся перед телекамерами. Я спрашивал у Холли, знает ли она хоть что-нибудь о том, где он сейчас и что делает, но она лишь пожимала плечами. Через пару месяцев после произошедшего Рори буквально растворился и стал невидим не только для меня, но и для социума в целом. Я предполагал, что он проходит серьёзное лечение и реабилитируется после пережитого, но не мог знать этого наверняка.       Благодаря халатности копов, а может и просто по нелепой случайности, в сентябре того же года показания Рори и вообще всё то, что он рассказывал полиции, просочились в прессу. Информация эта во многом была конфиденциального характера, так как содержала все самые грязные и омерзительные подробности, касающиеся в первую очередь многократного принуждения к сексу и побоев. Конечно же то, что печатали, было очень сильно отредактировано. Но даже в зацензуренном виде перечисления всего того, что я делал с Рори на протяжении полугода, у любой достопочтенной домохозяйки могли вызвать нервный припадок. Редакторы не гнушались смаковать добытую сенсацию. Вскоре о том, что Рори сообщал детективам тет-а-тет, узнал буквально каждый. Вот тогда-то для меня и начался настоящий кошмар. Судебные заседания, на которые меня приводили, стали пикетировать. Из полицейской машины меня на очередные слушания выводили под конвоем, который не столько охранял людей от меня, сколько меня от людей. Толпа готова была разорвать меня на клочки прямо на ступеньках здания суда, настолько сильна была коллективная ненависть американцев. И я знал, что если бы не регламент и присяга, то полицейские, сопровождающие меня, за милую душу позволили бы своим соотечественникам учинить самосуд.       Холли Энн боролась за мою дальнейшую судьбу всеми доступными ей способами. Эта маленькая рыжая пигалица в несуразных строгих костюмах была ответственная за всё то, что со мной должно было происходить в дальнейшем. Поначалу мне просто волей-неволей приходилось ей доверять и прислушиваться к каждому её слову. Но когда я увидел Холли непосредственно в работе, я проникся к ней неподдельным уважением. Она оказалась очень хорошей актрисой. Моё дело она вывернула таким образом, будто я сам стал жертвой собственных душевных терзаний. Да, я был вменяемым, но из-за психопатических особенностей восприятия все те страсти, которые я переживал, мучили меня и не давали покоя, подвигнув на совершение преступлений. В глазах суда и присяжных я должен был выглядеть как классический покаянный грешник. И последним штрихом в этом образе надлежало быть признанию вины. Делать этого мне не хотелось очень сильно. Просто потому что я не считал себя виноватым и не переживал за содеянное. Но беспокойство за собственную шкуру всё же вынудило меня разыграть в суде раскаяние. Увы, но ни на одно из проходивших в Ла-Кроссе заседаний Рори не пришёл, хотя я очень рассчитывал хотя бы ещё раз увидеть его вновь.       За всё, что я вытворял на территории Висконсина, мне дали тридцать восемь лет. По словам Галагер, это была безупречная и красивая победа. Я и сам это понимал — приговор был действительно очень мягким. Но радоваться было рано. Ведь фактически сразу же после этого меня экстрадировали в Иллинойс. И вот тут-то я ощутил Фемидов меч в непосредственной близости от своего лица. Да, альбомы пропали, но Рори всё-таки их содержимое видел. Пусть и один раз, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы он предоставил соответствующие сведения, и копы смогли очень прочно связать серию убийств в Чикаго со мной. Однако мне были выдвинуты обвинения только в трёх убийствах первой степени, сексуальном насилии и покушении на убийство. Слов Рори оказалось недостаточно, чтобы Юстаса и Джо привязали ко мне. Дело первого навсегда так и осталось нераскрытым, а второй, как и прежде, продолжал мёртвым грузом висеть на совести своего сутенёра. Мой послужной список слегка подсократился, но ситуацию это улучшило едва ли. Прокурор был намерен расквитаться со мной очень жёстко и в своих целях использовал довольно нестандартные средства. На одном из заседаний он продемонстрировал присяжным фотографии шеи Рори в сравнении со снимками трупов, которым я оставлял аналогичные родинки. Полицейские кадры были хоть и не изящны, но очень хороши. Шеи убитых мною парней на предоставленных фото были сняты крупным планом, с сильной подсветкой, так что не только родинки, но и странгуляционные борозды [1] от моего ремня просматривались отчётливо. Одна слишком чувствительная особа, сидевшая среди присяжных, тогда натурально грохнулась в обморок от увиденного. Это был сущий цирк. Меня едва не разобрало от смеха, но Холли вовремя успела пнуть меня под столом ногой.       В Иллинойсе Галагер велела мне придерживаться в точности той же парадигмы, что и ранее. Я признал себя виновным по всем пунктам, сотрудничал со следствием и вообще старался создать впечатление человека, который сожалеет о содеянном. Играть свою роль у меня получалось хорошо, и находились люди, которые, несмотря ни на что, верили мне и по-своему сочувствовали. Ощущение чужой жалости к своей персоне мне претило и не нравилось, но я терпел, потому что знал: это ключ к спасению своей задницы от электрического стула.       Так оно в итоге и случилось. К смертной казни меня не приговорили, вместо этого присудив пятьдесят девять лет заключения в тюрьме без возможности условно-досрочного освобождения. Это был так называемый «фактический пожизненный срок» [2]. Отбывать своё наказание меня отправили в Чикагскую Федеральную тюрьму. Произошло это поздней осенью 1977 года.       Холли Энн, как только мы с ней закончили совместную работу, резко исчезла из моей жизни. Мы помогли друг другу насколько это было возможно, и каждый продолжил идти дальше своим путём. Она смогла преуспеть в адвокатской карьере, как то и планировала. В газете мне регулярно стало встречаться объявление её частной фирмы, а также статьи с крупными судебными делами, в которых неизменно фигурировало её имя.       В самом начале моего заключения ко мне часто наведывались газетчики и журналисты. Моя история продолжала резонировать как камертон, по которому ударили со всей силы. На любые интервью я соглашался исключительно за деньги. Пусть я и находился теперь за колючей проволокой, но делать свои условия чуточку лучше мне всё же хотелось. За подкупы персонала я получал еду получше, обзавёлся портативным радио и иногда, когда серые стены камеры начинали давить на меня слишком сильно, исхитрялся раздобыть себе наркотиков.       Но постепенно ажиотаж и интерес к моей личности сошёл на нет. Мало-помалу жизнь начала превращаться в угрюмое существование. Если чувство голода у меня полностью пропало ещё в первые месяцы заключения, то остальные ощущения я терял очень постепенно, в конце концов превратившись в пустую однотонную оболочку. Наподобие той, какой по моей прихоти когда-то стал Рори. Кстати, о нём. Долгое время мне ничего не было известно о его судьбе. Я вообще старался лишний раз о нём не думать и не бередить воспоминания о своих самых ярких и счастливых днях.       О том, что Рори не выдержал пережитого и наложил на себя руки ещё в феврале '78, я узнал лишь спустя пять с лишним лет. Особенно во всём этом меня позабавило то, какой именно он выбрал способ. Рори повесился. Можно сказать, он довёл до конца то, на что у меня так и не хватило духу.       Всё это мне поведала молоденькая журналистка, которая стала моим первым посетителем за долгий промежуток времени. Дайан — так её звали, — была белобрысой коротышкой в штопанных джинсах и вязаном свитере. Изначально я хотел выдвинуть ей своё стандартное требование, ведь деньги были мне очень нужны. Но, глядя на девушку, я понял, что брать с неё ровным счётом нечего.       Мы долго говорили, обсуждая произошедшие когда-то давно события. Она ничуть не была удивлена тому, что я не знал о смерти Рори. Его родители, как оказалось, тщательнейшим образом скрывали этот факт от прессы, не желая выносить на людской суд то, что раскололо их семью на части. Горя они и без того успели нахлебаться. Дайан также поведала, что давно уже горела моей историей, но раскопать информацию о Рори смогла абсолютно случайным образом не более года назад. Правда, как именно, она так и не уточнила.       Девушка предложила мне совместно писать книгу, мою автобиографию, и я обещал подумать. Дайан была вторая Холли Энн. Несуразная, но очень целеустремлённая и умная особа, предлагающая мне попеременно паразитировать друг на друге.       Мы распрощались и меня увели обратно в камеру. В тот вечер я лежал на своей койке и тихо слушал музыку по маленькому, периодически барахлящему радио. Самодовольно улыбаясь, я думал только об одном:       «Готов поспорить на любые деньги, что Рори повесился на ремне от собственных брюк».