Loving you was young, and wild, and free, Loving you was cool, and hot, and sweet, Loving you was sunshine, safe and sound…
Чон Лалиса смотрит на Лалису Манобан, счастливо сжимающую в запястье жилистую и грубую ладонь чонгукову, с иронией в печально-безразличных её омутах, что таят в себе тысячу несоразмеримо глубоких душевных травм, нанесённых ею некогда слишком обожаемым бойфрендом. Улыбка Чонгука, что когда-то дарила эйфорическое ассорти самых чудесных в мире ощущений, теперь воспринималась ею уже в полярном и совсем не таком прекрасном представлении — оскал хищника с лицом невинной жертвы, чёрствый кусок дерьма за привлекательно ярким фантиком, худшее в лучшем, лучшее в худшем. Этой фотографии уже несколько лет, но выглядит она совсем новой, будто б только ещё вчера Дженни недовольно шипела в сторону слишком медлительного и педантичного Чимина, разбиравшегося в минусах и плюсах купленного ими новёхонького и недорогого полароида. Дело было весной, на ежегодном японском фестивале Танабата, когда они вчетвером решились отправиться в мини-путешествие в соседнюю страну — это время совпало с началом этого традиционного празднества хоши мацури или, если по-русски говоря, «фестиваля звёзд»; огоньками горел весь пригород Токио, улицы кишили людьми, в основном, группами счастливых семей, что с весельем и пользой проводили сиё поистине удивительное празднество. Тогда Чонгук, ещё совсем другой, очаровательный, молодой (и телом, и душой), в вопросах любви несмелый и осторожный, смотрел на Наллалис (данное им ей прозвище) украдкой, хотя уж целый мир, наверное, был в курсах о существовании его реальной симпатии к ней. Они только-только стали парой: ещё учились быть и принимать друг друга такими, какие они есть, жили — не тужили, иногда перебиваясь мелкими незначительными ссорами по пустякам, пускай и не совсем житейским. Но время не щадит никого и ничего, с его течением что Лалисе, что Чонгуку было одинаково тяжёло находиться вместе в течение всех двадцати четырёх часов в сутках: она ему надоела, приелась и стала в очень негативном смысле противной, прилипчивой и слегка инфантильной, а самой же Лалисе не нравилась излишняя отчуждённость с его, Чонгука, стороны. Точкой невозврата стала первая, замеченная лично ею, измена.***
«Когда кажется — креститься надо», — с издёвкой, не без резкости натужной в тоне отвечала Лалиса Чеён, которая недоверчиво косилась в сторону Чонгука, что стоял от них чуть поодаль, в окружении их общих друзей и левых девиц: Манобан подругам представляла своего горячо любимого бойфренда громко, торжественно и на эмоциях, что от последнего, естественно, не укрылось — брюнет сиял одной из своих дежурных лучезарных улыбок, посылая «любимой» свой воздушный поцелуй, почти не глядя в её сторону. Дженни невнимательности и легкомысленности несерьёзного юноши-юлы также не оценила, посмотрев на влюблённо-пьяное лицо Лалис, не замечавшей в нём некоторые отличительные и вполне себе очевидные изъяны: Чонгук Лалису столько же, сколько любила его она, не любил, даже напротив, даже совсем наоборот, не видел в ней сверкающих гирлянд добросердечия, жертвенности и сострадательности в поступках и разуме, в смехе её колоколами церковными бьющимися райской рапсодией, в плавной и правильной поступи балерины и чистым, не испорченным, не заляпанным грешностями сердцем, где сумела поселиться страстная и настоящая её любовь к пустому и столь же бессовестному Чону Чонгуку. Теперь же последние пять лет Лалиса спит с тёплыми и мокрыми от слёз подушками в обнимку; от бесконечных ливней, привычно льющихся из глаз её, размазанных ореолами подтёкшей туши, солёный мировой океан из чувств блондинки никуда не испаряется и не исчезает, он остаётся в ней, течёт в ней вместо крови, душит беспокойными и чаще всего беспробудными кошмарами о прошедших днях, грёзами об осязаемых на шее поцелуях, мучительной болью отдающимися в груди и в памяти — Чонгук не любил, не ненавидел, но издевался, взращивая в ней сорняки пустых надежд на то, что он сумеет измениться, ей удастся в нём сломать это омрачающее их состояния пагубное пристрастие к блуду, обману и наркотикам, из-за которых он и потерял последние ниточки доверия к нему от им так безалаберно и беспамятно влюблённой в него Лалисы. В Чонгуке вместо солнца горел диск адской жаровни, своих демонов он выдавал отнюдь не разом, выпуская каждого по строго им самим заданному порядку, дозировал их маленькими порциями, вызывая у Лалисы привыкание ко всему.A steady place to let down my defenses, But loving you had consequences
У всего на свете есть последствия, у любви Лалисы, соответственно, тоже: это рубцы, длинные и глубокие, уродливые и заметные, ею самою помеченные, незабываемые, рубцы, что сломали в ней стержень сильной и независимой, а главное, свободной девушки. Обрезан нимб с её макушки, перья пощипаны и разбросаны, раскиданы по простыням её белёсым вместе с невинностью — Чонгук ею пользовался неоднократно, ломал её по крупинкам, срезая оставшуюся в ней веру в будущее по частям; ангельские песнопения из уст её сменились вопиюще ужасным хрипением горла, когда греховная плотская связь с любимым-нелюбимым человеком вошла в каждодневную колею её повседневности. Тут и там, шла борьба: с ним, с безжалостным монстром, вместо сердца которого холодный и тёмный гранит, твёрдостью поверхностей своих её сильно покалечевший; с самой собой, что без препятствий пропустила дьявола в чертоги собственной души и сильно об этом пожалевшей; со злым роком судьбы, ею же самой когда-то предречённый. Лалиса знала, что полюбит того самого «козла» из поговорки, знала, что навлечёт на себя беды, ею никогда невиданные и неслыханные.Loving you was dumb, dark and cheap, Loving you still takes shots at me, Loving you was sunshine, but then it poured, And I lost so much more than my senses 'Cause loving you had consequences.
Ох, если бы Лалисе было наплевать. Если бы.