И всяк взыскующий обрящет

Дома живут и отживают: время строить, Время жить и плодиться, Время ветру стекло дребезжащее выбить И панель расшатать, на которой полевка снует, И лохмотья трепать гобелена с безмолвным девизом. Т.С. Элиот

Портключ перенес их в просторный двухкомнатный номер лондонского отеля. Геллерт предполагал, что путешествовать они будут с гораздо меньшим комфортом, но, кажется, Альбус постарался специально для него. И после четырнадцати лет в крошечной холодной камере Гриндельвальд был искренне рад этой заботе. Геллерт провел в ванной не меньше часа. Он рассматривал себя в зеркале: посеревшую кожу, новые морщины, глубокие тени под глазами, остро выступившие кости. Нурменгард высосал из него больше жизни, чем самая черная, самая грязная магия. Гриндельвальд помнил, каково это, когда заклятие отнимает столько сил, что кожа на глазах мертвеет, становится похожей на бумагу, или волосы в один момент лишаются цвета. Его пугал собственный взгляд. В глазах пусто: огонь потух и угли прогорели. Выжженная чернота и белесый пепел. Он наконец снял жесткую робу, долго смывал с себя тюремный холод, тщательно брился. Одежда, приготовленная для него, оказалась слегка велика. Но мантия была похожа на те, что он носил до заключения, и Геллерт не мог не думать о том, что Альбус подбирал ее сам. Гриндельвальду казалось, что за годы заключения он смирился с отсутствием магии, принял это с бессильной злобой, но одно дело не иметь возможности колдовать в пустой каменной клетке, а другое — в привычном мире. Без силы он не мог ни избавиться от безобразно отросших волос, ни посадить мантию по фигуре. Он не мог даже подозвать предмет из другого конца комнаты. Смириться с этим было гораздо сложнее. Когда он, наконец, вышел, его ждал накрытый на двоих ужин. Альбус сидел за столом, погруженный в чтение. Услышав звук открывающейся двери, он поднял взгляд на Геллерта и, заметив его удивление, спросил: — Ты хотел бы поужинать в одиночестве? — Разумеется, нет. Я удивлен, что ты готов есть в моей компании. — Какая чушь. Я думаю, ты предпочел бы поесть в городе, но для этого нам пришлось бы накладывать маскирующие чары, а день и без того выдался слишком долгим. Он отложил книгу и, как будто извиняясь, добавил: — Честно говоря, я не знал, чего ты захочешь. Так что заказал всего понемногу. Геллерт сел за стол, стараясь не смотреть на еду. Не отвлекаться на ее запах. От голода, застаревшего, привычного голода подрагивали пальцы, когда он клал на колени салфетку. Хотелось схватить мясо руками, не думая о приличиях, рвать его зубами. Он положил на тарелку небольшой кусок, взял приборы и медленно начал разделывать ягненка. — Спасибо. Хоть с некоторых пор я способен съесть все что угодно. Альбус не ответил ему, но вилку отложил. И сделал большой глоток вина. — Ты стал до ужаса неразговорчивым, мой друг, — Геллерт последовал примеру собеседника и взял бокал. У вина был сложный тяжелый аромат и терпкий вкус. Он прикрыл глаза, прислушиваясь к букету, наслаждаясь согревающим теплом, от которого давно отвык. — Прекрасное вино. — Я надеялся, что тебе понравится. — Как любезно с твоей стороны. Шикарный ужин, вино на мой вкус, одежда, дорогой номер... Ты пытаешься купить меня или извиниться? Альбус замер. Неужели он не ожидал чего-то подобного? Неужели думал, что Геллерт станет есть у него с рук и, довольный коротким поводком, мести хвостом? — Не могу сказать, Геллерт, что я возлагал большие надежды на цивилизованный разговор, но думал, что ты продержишься дольше. — Это не ответ на мой вопрос. — Нет, я не пытаюсь тебя купить, зачем? Ты и так поклялся помогать даже ценой собственной жизни. — Думаешь, жизнь — достаточно хорошая мотивация для меня? — он бы хотел, чтобы вопрос прозвучал насмешливо. Он хотел бы. Альбус снова не ответил. Потом спросил: — Ты считаешь, мне есть за что извиняться? — Не за дуэль, нет. Ты честно ее выиграл. Я уважаю честную победу. Если я на кого-то и злюсь из-за нее, то только на себя. Вопрос: «Если не за дуэль, то за что тогда?» — остался незаданным. — При этом я нахожу условия, в которых тебя содержат, бесчеловечными. Так что считай, что перед тобой в моем лице извиняются твои тюремщики. — А ты, значит, не считаешь, что я заслуживаю самых суровых условий? — Тюрьма не должна быть наказанием. Тюрьма должна быть способом изменить человека, указать на его ошибки… — он подыскивал нужное слово, но Геллерт его перебил: — Перевоспитать — ты это хочешь сказать? Считаешь, меня там должны перевоспитывать? Как нашкодившего ребенка? — Геллерт тихо посмеялся. — Ты слишком много времени проводишь в классной комнате, Альбус. — Не слишком, на самом деле. Я не так давно стал директором. Теперь времени на преподавание стало меньше. — Ты, кажется, очень этим гордишься? — Мне лестна эта должность, да. Это разозлило Гриндельвальда. Он испытал неприятное чувство брезгливости по отношению к этой глупой мелочности. — Что ж, поздравляю. Кажется, ты окончательно смог победить свои амбиции и спрятать потенциал за семью печатями. А я-то надеялся, что после дуэли… — он махнул рукой и вдруг резко сменил тему. — Скажи мне, как Она? Я видел, что ты Ей пользуешься, — Дамблдор не сломал Бузинную палочку, не спрятал. Не отказался от Ее силы. — Привыкла к тебе? Отзывается? — Это очень сильная палочка, Геллерт. Но это просто палочка, — голос Альбуса был абсолютно ровным, участливым. Как будто он объяснял что-то наивному ребенку. — Лжец, — Гриндельвальд довольно улыбнулся, — но можешь не отвечать. Мне и не нужен твой ответ. Я достаточно хорошо знаю вас обоих. — Ты говоришь о ней так, как будто она живая. — Так и есть. И я уверен, что ты уже и сам это заметил. — При мысли о палочке во рту пересохло. Сердце тоскливо заныло. Геллерт запил вкус пепла и горечи вином. Альбус снова замолчал. Эта его новая привычка утаивать, отмалчиваться, злила. Хотя, может, она и не новая вовсе, просто Геллерт всегда был исключением. А теперь им быть перестал. Все это: внимание, разговоры — просто вежливость. Альбус вежлив с ним. Так же вежлив, как с министрами, с родителями своих учеников. Мягкая улыбка, отстраненный взгляд, хорошо спрятанное раздражение, граничащее с безразличием. Пока они продолжали есть в тишине, Геллерт разглядывал старого друга. Может ли он все еще его так называть? И действительно ли он все еще считает Альбуса своим другом? Он тоже изменился, конечно. Горбинка эта на носу. Очки. Морщины, само собой. Немного пятен на руках. Хотя на нем возраст не выглядел так удручающе безнадежно, как на самом Гриндельвальде. Не говорил так явно о скорой старости и неизбежной смерти. Альбус казался увереннее и спокойнее, чем в их последнюю встречу. А сравнивать этого замкнутого человека с мальчишкой, которого Геллерт знал когда-то в другой жизни, он и вовсе не мог. Он выпил еще вина. Отзываются ли в нем эти воспоминания все той же мертвенной тоской? Связывает ли его хоть что-то с этим человеком, спрятавшимся за нелепым и таким маггловским костюмом-тройкой? — Итак, господин директор, что же еще случилось за время моего отсутствия? Вы женились, может быть? Альбус поморщился едва заметно и поправил очки. — Нет, Геллерт, я не женился. Геллерт взвесил свой следующий вопрос, секунду помедлил и все же задал его: — Как брат? Надеюсь, в добром здравии? Альбус не разозлился, не повысил голос. Только смотрел устало. — Спасибо. В добром. Все оживление Гриндевальда облетело, как прошлогодняя листва. Остались одни голые ветки под тяжестью снега. — Как-то невежливо получается, Альбус. Я твоей жизнью интересуюсь. А ты? Молчишь? Неужели боишься спросить, как у меня дела? Что нового? — Геллерт, я очень тебя прошу… — Нет, Альбус. Так не пойдет. Ты так старался превратить этот ужин в нормальную встречу двух друзей. Ты должен играть свою роль до конца. — Я тебе, Геллерт, ничего не должен. Как и ты мне. И дело не в дружеских встречах, а всего лишь в том, что с людьми я предпочитаю обращаться как с людьми. Не знаю только, способен ли ты понять эту несложную мысль. Дамблдор не злился, пока еще нет. Но снова это сравнение, желание показать, что Геллерт всего лишь один из многих. Прекрасно, Альбус. Ты научился, кажется, быть жестоким. — Но, если ты так хочешь, я спрошу. А как твои дела, Геллерт? — его нож с неприятным звуком царапнул по тарелке. — Я тоже не женат, если ты об этом. Все больше толковал крысам, что книги — это пища только для ума. За книги, думаю, я должен тебя благодарить? — Не должен, мы уже это выяснили. Я только надеюсь, что ты нашел их интересными. — Весьма, весьма. На некоторые произведения у меня вечно не хватало времени, а теперь «Илиаду» я знаю наизусть: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…». Какая мощь, а всего двенадцать первых слов. — Впечатляюще. Я рад, что ты не слишком скучал. — Ни минуты, ни минуты. Все в делах, — он усмехнулся. Город за окном шумел. Шумели машины, прохожие кричали, открывались и закрывались двери. Звук жизни, наполненной людьми. — Как быстро прошла их война. Как быстро они о ней забыли. — Никто не забыл. Ни они о своей, ни мы о нашей. Такие вещи не забываются. — Прости, Альбус, но ты-то что об этом знаешь? Ты не воевал — смотрел со стороны. Но вот они снуют там внизу, переживают о чем-то, спешат на работу, покупают вещи, бранят детей. Они проживают жизнь, как будто забыли, что это все ложь. А жизнь, настоящая, во всей ее ужасной, бессердечной правде осталась там, за сорок пятым. — Там осталась смерть, — просто ответил Альбус, — и мы должны сделать все, чтобы она оттуда не вернулась. — Как она поживает, кстати, Смерть? Вдали от тебя? – он наклонился вперед, прищурился и спросил быстро, как заговорщик: — Ты не искал их больше? — Нет. Это не моя мечта, Геллерт. И идти мне за ней ни к чему. Как будто они снова дуэлянты и снова он, Гриндельвальд, проигрывает. Пропускает удары раз за разом и пощечину получает наотмашь. А Альбус смотрит на него без интереса и пьет свое вино. — Тогда поговорим о твоей мечте, если хочешь. Остановить Волдеморта, верно? Что это вообще за имя такое. — Это анаграмма его имени. Он Том Марволо Риддл. — Какая-то бессмыслица, — Геллерт поморщился. — И потом, что-то не складывается, букв слишком много… — он мысленно переставил буквы местами. — Подожди, ты же не хочешь мне сказать, что… — «Я лорд Волдеморт». Именно так. Альбус оставался совершенно серьезен. А вот Геллерт не удержался и захохотал, запрокинув голову. — И это его ты не можешь остановить? Он же заранее проиграл, как только решил придумать себе «устрашающее» звание. И остановился именно на этом, — Гриндельвальд все еще посмеивался. — Умоляю, не делай вид, что тебе не смешно. — Он убивает людей. Это не кажется мне смешным, — но Геллерт был готов поклясться, что буквально на секунду Альбус все же улыбнулся. — Я бы хотел отложить этот разговор до завтра. Если ты простишь меня: уже поздно. Одним движением руки он убрал за собой посуду и, попрощавшись, ушел в спальню. Геллерт сидел еще какое-то время, слушая звук живой улицы за окном. Непривычно спокойное одиночество, так не похожее на глодающую кости тоску, возвращало к далеким дням, к пылающей от его руки Европе. Тогда такие спасительные тихие вечера были редкостью, роскошью. Под шум машин, клаксоны и голоса он допил Шираз и отправился навстречу долгой бессонной ночи.