Глава Пятая. ПАМЯТЬ И СТРАХ.
Безмерная и самая искренняя благодарность моим читателям и самой чудесной бете на свете.OH WONDER - Heart Hope
***
Редкое потрескивание длинных настенных ламп подобно тихому жужжанию пчёл. В нос ударяет сладкий запах душистых полевых цветов, а я размышляю о том, что страх не всегда оказывается сильнее памяти. Картина бескрайних полей рождает во мне воспоминания о моём детстве, тогда я очень любила разговаривать с папой буквально обо всём на свете. Между нами не было совершенно никаких тайн, но что важнее — не было заминок, неловкостей. За хорошим разговором частенько забывались повседневные проблемы, и, как бы силён и крепок духом ни был тот или иной человек, сторонняя поддержка — при условии чистых и добрых намерений человека, её выражающего, — это всегда очень и очень важный аспект человеческого взаимопонимания. Доктор Коуррел Эванс привлёк моё внимание с самых первых минут нашего с ним незапланированного знакомства. Несмотря на то, что в моём организме еще присутствовала доза крепкого успокоительного, дурманящего мой и без того неясный разум в течение последних четырех суток, я прекрасно понимала, что мои собственные желания и мотивы, так или иначе касающиеся Пита — были достаточно ясны и в какой-то мере даже прозрачны. Также я понимала, что последняя поправка актуальна лишь для людей, давно знакомых с моим непростым характером и буйным нравом. В этот список, разумеется, входили Хеймитч Эбернети и Гейл Хоторн, а также — ввиду недавних событий, к ним прибавился ещё и Финник Одэйр. Однако что-то во мне громко и упорно твердило, что этот хмурый доктор, сидящий прямо напротив меня, знает немного больше, чем говорит, и, что важнее, — он в действительности способен понять всю глубину и значимость этой темной и неоднозначной истории для меня. Перед глазами возникла картина месячной давности, момент странного просветления, тот самый звенящий колокольчик разума, оповещающий меня о моих истинных чувствах к Питу. И ещё, режущая фраза Финника: «Всё видно по твоим глазам, Китнисс, ты действительно любишь его, я понял это еще на Квартальной Бойне, в тот момент, когда мы чуть не потеряли Пита». — Мисс Эвердин, меня зовут Коуррэл Эванс, но здесь меня привыкли называть Доктор Эванс, и если честно, я сильно сомневаюсь, что хоть кто-либо в этом месте действительно знает, как меня зовут, — негромко произносит он. Мы не тянем друг к другу руки для взаимного рукопожатия, и мне чудится, что я соглашаюсь с подобным отстранённым поведением. Моё полное внутреннее опустошение создает внешнюю невидимую оболочку апатии, хочется прятать тело подальше от других людей, любая мысль о физическом контакте вроде пожимания рук сейчас подобна психологическому насилию. — Китнисс Эвердин, — не особо доброжелательно отвечаю я, ожидая его ответной реплики. — Понимаю, это достаточно утомительно, — он смеется уголками потрескавшихся тусклых губ. — Что именно? — Постоянно упоминать своё имя, в то время как абсолютно любой присутствующий в этом месте и так знает, как тебя зовут. — Вы должны понимать, что всё это не более, чем простая формальность. По большей части им также наплевать и на моё имя. Я всего лишь символ восстания, ни больше — ни меньше. Мистер Коуррэл окинул меня оценивающим взглядом. — Разумеется, вы несказанно правы. Однако вашу значимость в этой войне невозможно переоценить. Я смотрела в его глаза не отрываясь. На миг мне показалось, что в его голосе слышно сковывающее понимание, захотелось немного потрясти головой, словно отгоняя накатывающее наваждение. Он продолжил. — Вы знаете, постоянно рассказывать всем о том, кто вы, значит ещё и в действительности помнить это. На миг меня настигло непреодолимое желание броситься изучать потолок и стены. Почувствовал ли он то, что озвучил пару секунд назад? Доктор Эванс устало вздохнул. — Вы напоминаете мне моего старого друга, — вдруг выпалила я. Цинна… Наваждение накатывало всё сильнее. Почему-то сейчас мне вспоминалась только одна деталь нашего прощания: его добрые, понимающие глаза. «Я снова ставлю на тебя, Огненная Китнисс». — Я действительно рад, что сумел познакомиться с вами, мисс Эвердин, и также сожалею, что наше знакомство произошло при таких печальных обстоятельствах. — Скажите, Доктор, — прервала его я, — неужели вы действительно думаете, что мне нужно ваше участие? — На моем лице не осталось ничего, кроме усталости. Регулярные попытки распознать мотивы моих нередких собеседников выматывали посильнее самих разговоров о Сноу, Капитолии и Пите. Доктор Эванс тихо хмыкнул. — Китнисс, ни для кого не секрет, что в повседневной жизни наука необычайна важна. Да, её важность измеряется в разных валютах в зависимости от её участия в жизни людей. Для меня наука стала эдакой отрадой моей любопытной и многогранной личности. Я прищурилась, оценивая некоторую информацию из жизни моего нового знакомого. Его изречения мало смахивали на хвалебные, неужели он в действительности делился со мной историей своей жизни? — Сейчас я занимаюсь изучением ос-убийц, — привлёк он моё внимание, — а моя научная команда ведет полное наблюдение происходящего в соседней камере. Еле заметный кивок головой вывел траекторию в сторону комнаты, в которой держали Пита. — Кроме того, мы делаем записи, — он негромко похлопал по тетради, внезапно возникнувшей на его коленях, и протянул её мне. Небольшого размера потрепанная синяя тетрадь с ребристой обложкой распахнулась на потертых и поплывших записях. Лист, представший передо мной, был написан тремя годами ранее. Доктор Эванс помог мне найти нужную страницу. Глаза отыскали имя Пита в сумбуре неразборчивого почерка, я принялась читать.День первый. Наблюдение за пациентом. Имя: Пит Мелларк. Диагноз: искажение восприятия реальности с помощью яда ос-убийц. римечания:П резкие скачки настроения, изолирован от Китнисс Эвердин. Подпись: Альма Койн.
Пит Мелларк (Дистрикт 12) был доставлен такого-то числа в такое-то время в штаб Дистрикта 13 как военнопленный трибут. Прибыл вместе с Джоанной Мейсон (прим. стр. 404) и Энни Крестой (прим. стр. 405). На теле видны многочисленные побои, ссадины и кровоподтеки. Пришёл в сознание на второй день после прибытия. Далее текст зачеркнут. Изолирован и помещен в специальную палату (см. примечание). В ходе наблюдений выявлены признаки агрессии, неконтролируемого гнева. Признаков ремиссии нет. Назначено лечение терроксом, при необходимости колоть морфлинг. Аллергии нет. Я захлопнула тетрадь. — Что такое террокс? — Сильное успокоительное. То же самое, которое кололи вам. — Я тоже есть в этой книге? — Нет, для вас у нас отдельная документация. Я не смогу её показать. Дело в том, Китнисс, что наука учит нас быть совершенно беспристрастными к тому, что мы делаем. Думаю, вы понимаете, будь я на вашем месте — эмоции захлестывали бы меня, и, полагаю, различные предрассудки могли бы негативно сказываться на предстоящей работе и на методах воздействия на пациента. Я машинально кивнула, понемногу улавливая суть нашего диалога. — Что же вы хотите этим сказать? Я не могу рассуждать достаточно трезво? —Напротив, мисс Эвердин. — Китнисс. — Что? — Зовите меня Китнисс, и, пожалуйста, обращайтесь ко мне на ты. Достаточно формальностей, — нетерпеливо поправила я, ожидая продолжения его мысли. — Хорошо, Китнисс. Дело в том, что моё субъективное мнение приблизительно говорит о том, что, когда дело касается двух самых сильнейших аспектов человеческой личности, а именно — памяти и страха, мы не имеем права оставаться беспристрастными. Единственное, что способно побороть страх Пита, это истинная память о тебе. Не та память, которую исказили и навязали капитолийские врачи, а та, которая, вероятно, в нём осталась. — Вы имеете в виду запахи и физические ощущения? То, что нельзя изменить? Ведь Сноу мог поменять лишь его восприятие этих воспоминаний, но не их составляющую в корне. Звучало, как каламбур. — Совершенно верно, — доктор Эванс утвердительно закивал, — ты поразительно быстро улавливаешь мои идеи. — Просто они мне знакомы. Я вспомнила ночь в душной камере Пита, тогда он узнал запах моих волос. Мысль о том, что в 13 имеется не самое душистое мыло для купания, заставила меня мысленно улыбнуться. Перемена моего настроения не ускользнула и от внимательного собеседника, сидящего напротив. — Китнисс, никто не знает Пита так, как его знаешь ты. Но и он знает тебя лучше, чем кто-либо. Это игра не на жизнь, а на смерть. Его нещадно дрессировали, он — опаснейшая машина-убийца нацеленная именно на тебя. — И что же вы предлагаете? — хмуро спросила я. — Сотрудничество.***
Sigur Ros — Festival
Я просыпаюсь от ночных кошмаров. Раньше мне снились Сноу, Игры и Капитолий, но теперь… Теперь всё иначе. В моих снах ты приходишь ко мне почти каждую ночь, и хотя я больше не поддаюсь играм сознания и мысль о том, что ты меня вовсе не помнишь, пропитывает каждую клеточку изможденного тела — я не пытаюсь проснуться, когда ты заходишь в мою комнату. Каждый раз мои крики сменяются резкими попытками сделать глубокий вдох, и тогда ты открываешь дверь, я в тысячный раз оправдываюсь одними и теми же словами. И каждый раз ты встревоженно киваешь. Вновь и вновь ты тянешься к ручке двери, и я снова прошу тебя остаться. Каждую ночь я останавливаю тебя в этой бессмысленной попытке уйти, и ты остаёшься. Остаешься в моих ночных кошмарах, спасая меня от них. Спасая меня от себя самой. В твоих объятиях время меняет свой скоротечный ход, и пока ты залезаешь в мою кровать, прячась под одеяло, картинки вокруг не сменяются ни на миг. В чашках столовой перестает остывать чай, вода из крана не вытекает мириадами новых капель, а только что ударившиеся о стенки раковины, не спешат стекать по водосточному каналу Дистрикта номер Тринадцать. Лютик облизывает лапы на коврике у входной двери, на этот прекрасный миг он замер в повседневной кошачьей позе, а я больше не мечусь на жесткой кровати соседней камеры, я практически не дышу. Я смотрю напротив себя, в эти теплые и любимые мною глаза. Сердце нещадно колет, твои руки обнимают меня за плечи, проскальзывают под подушку. Я касаюсь тебя щекой, грудью, животом, бедрами и ступнями. Я растворяюсь в тебе, вдыхаю твой запах, а потом очень крепко зажмуриваю глаза. Миг назад я мысленно тебя сфотографировала. Хочу, чтобы этот кадр навсегда сохранился в моей умирающей памяти — о тебе. И когда на смену нашим объятьям придёт твой обезумевший взгляд, когда твои руки больше не смогут обнимать тебя, и их близость к моему горлу будет осмыслена лишь твоим неукротимым желанием меня убить, я хочу вспоминать этот непоколебимый болью и ненавистью момент. Я открываю глаза, заведомо зная, что ты не со мной. Мы не проснемся в одной постели, нас разделяет огромная звуконепроницаемая стена, и я начинаю плакать. Я рыдаю бесшумно, как когда-то плакала дома. Ребра сдавливают тиски, по горлу прокатывается котёл раскалённого железа, и я впервые за долгое время чувствую мимолетную истому в своей груди, а затем ей на смену спешит давящая боль. Мои шипящие стоны переходят в вой, я начинаю рычать, и после перехожу на крик. — Пит, я люблю тебя, я люблю тебя, Пит, слышишь? Я тебя люблю! Перекатываясь по кровати, я хватаюсь за волосы, остервенев, я начинаю бить себя кулаками по голове и по лицу. Мне хочется заглушить эту нестерпимую сердечную боль, но даже сильнейшие удары не могут её перекрыть. Ни на одну десятую долю. Находясь в беспамятстве, я встаю с кровати, стягиваю повязку для капельницы с руки, морфлинг с иглы уже полчаса капает на пол. Нетерпеливо снимая больничную одежду, я в панике роюсь в коробке с вещами. Через тридцать секунд дрожащие руки вставляют ключ в замочную скважину соседней палаты, замок с тихим скрипом отворяет для меня двери в спальню, в которой тревожно сопит Пит. На миг я останавливаюсь на пороге, а затем, услышав шорохи в коридоре, залетаю в комнату и медленно закрываю дверь. Решив не церемониться с замком, я удивленно замечаю, что он запирается практически бесшумно. И вот я здесь. Пришла на верную смерть. Но что есть жизнь без этих бесконечных попыток свести все к логическому завершению, скажи? Еле дыша, я подкрадываюсь к кровати, которая сковывает мою душу в образе Пита в тиски. Руки и ноги окольцованы специальными приспособлениями для душевнобольных. Он не сможет причинить мне физическую боль. Но физическая боль пугает меньше всего. Я сажусь на пол подле его кровати, прислоняясь к ней лопатками, шеей и головой. Я хочу разбудить его, поцеловать, попросить его как можно скорее открыть глаза, и сказать, что я всегда буду рядом с ним, но вместо этого я вытираю слезы, напавшие на мои щеки, уже насквозь промокшим рукавом, и начинаю петь.Где-то у быстрой глубокой реки В марте оттаявший тронулся лёд Сойка вспорхнет со стрелою в груди, Чтобы пуститься в последний полёт Где-то у быстрой прозрачной реки Встретится тот, кто однажды погиб Пальцы дрожащие правой руки Вспомнят на ощупь любимый изгиб Где-то у быстрой реки средь полей Магия станет обыденной столь, Чтоб излечить все болезни людей, Чтоб загасить нестерпимую боль. Чтобы очистить твой разум от сна, Чтоб починить твою душу, смотри Память вернется, рассеется страх В теплых лучах бесконечной любви. Мартовский беды рассеет восход, Черствые души пронзая теплом В марте оттаявший тронулся лёд, Чтобы вернуть тебя в тихий наш дом.
— Красивая песня, — тихо шепчет охрипший голос за моей спиной. — Спасибо, — так же тихо шепчу я, а затем резко оборачиваюсь. — Пит, ты очнулся! Кажется, он немного удивлен. — И долго я спал? — Понятия не имею, — мой голос начинает дрожать. Я жду, когда он начнет кричать или пытаться меня ударить. Моё тело напряжено, острых слух повышает принимаемую громкость, и начинает её обрабатывать. Пит удивительно громко и часто дышит. Кажется, у него учащается пульс. — Ты узнаешь меня? — еле слышно спрашиваю я. «Не плакать, только не плакать, плакать нельзя». — Что значит, узнаю ли я тебя, Китнисс? В его голосе чувствуется нежность и боль. Мне хочется напомнить ему, что несколько дней назад он пытался меня убить, рассказать ему, что Капитолий пытался сделать его своей пешкой, но Пит рассеивает мои мысли. — Китнисс, умоляю тебя, скажи мне, что происходит? Где Хеймитч? Где Финник, Джоанна, Прим и Энни? Что с ними? Где твоя семья, где Прим? Я начинаю плакать, едва нащупав кнопку для его смирительных зажимов я тут же нажимаю её, мы пытаемся нащупать друг друга в темноте, он тянет меня в свою кровать. — Неужели ты не помнишь, что случилось, Пит? Я не вижу его, но чувствую, как его растерянный взгляд пытается отыскать мои заплаканные глаза. Набрав побольше воздуха в легкие, я прижимаюсь к нему всем своим телом и медленно выдыхаю. Он обнимает меня. Обнимает очень крепко. И я начинаю свой сбивчивый рассказ. Пит расспрашивает меня о Двенадцатом, спрашивает, как нам удалось вытащить его из Капитолия, и почему я не приходила раньше. Я рассказываю ему всё, что знаю, и в конце он прижимает меня еще ближе. Между нами не остается слов, только наше горячее дыхание. — Китнисс, я не помню всего того, о чём ты только что мне рассказала. — Пит, я люблю тебя. Он замирает. Я не вижу этого, но я чувствую, что он замирает. Моё ухо покоится недалеко от его груди, и я улавливаю его неровный, сбивчивый ритм. Оно начинает биться быстрее и громче. — Китнисс, повтори, пожалуйста, что ты сейчас сказала. — Я люблю тебя, Пит Мелларк. Больше и сильнее, чем кто-либо. Я не помню момента соприкосновения наших губ. Не помню, как мои руки начали скользить по его шее, направляясь к животу, вздрагивающему от прикосновения моих прохладных ладоней. Избавляясь от одежды, я непроизвольно делаю глубокий вдох каждый раз, когда его губы касаются моей груди, медленно выводя цепочку через ребра и минуя живот. Пульс учащается с каждым прикосновением, Пит вызывает во мне сильную дрожь, и через пару мгновений я уже не могу себя контролировать. Мои вдохи начинают сменять сладкие стоны, сердце же заполняет волнительная истома, я снова чувствую желание жить. Он входит в меня, синхронизируя плавный толчок бедер с губами, впившимися в шею. Прижимаясь к нему всем телом, я неустанно напоминаю себе, что мне необходимо дышать. Я забываю, кто я, что я и как меня зовут. В этот миг не существует ровным счётом ничего, кроме нас, двигающихся в такт друг другу.***
Последнее, что я помню: мы негромко смеемся. Пит где-то раздобыл ручку и теперь вырисовывает узоры на моей спине, орудуя обратным концом нашей неожиданной находки. Я проваливаюсь в сон и снова открываю глаза. Мокрая подушка скатывается с кровати и падает на пол моей палаты. Слёзы ненависти катятся по застывшему от ужаса лицу. Мой громкий крик разносится по палате.