волчье

И бег круговой обращается в ночь, порван первый бархат, порван первый сумрак — лес распускает косы и принимает его, но к утру сильнее голода становится вдруг тепло. Он живёт по инерции наяву, видя сны, свои сны — пряча уши пот тяжким плетением, выставляя бледность лица как примирения флаг — вряд ли найдёт кто, изгнанный опять незваным гостем новой войной, оставаясь только костью глотки его поперёк — потом вспоминает, что на привкус только память такова. Он продает свои цветы. Свои ленты. Свои выученные чары. Однажды даже себя. И даже потом не находит, потому что до всё равно потерял, запоздало никогда не дойдёт — он всем только материал, улыбчивый мальчик-бард, тонкий как индевелая ветвь, проводник по лесам, где бродит страшный зверь, смеётся вдруг резко и страшно, замолкает, прячет клыки, — не тронет, а если и тронет, то ты не беги, ищет себя, ищет подобных себе опять, глаза — металл, терпеливо ждущих ласки из мха, он просыпается каждое утро от душного сна, в кошеле пусто, порой не хватает слов — он учится читать по нордским книгам, чаще про оживление мёртвых, чем любовь. К нему податлива тольо безглавая крыса и воронья кость, в инкрустации стынут глаза его. Холодом. Голодом. Льдом. В будущем видит — пугливое ничего, льдинки на месте хрусталика, трупная нега под лапой и белой ступнёй, ему местные деревья до сих пор отчего-то священны. И когда в челюстях зверя ломается тонкое горло, он, человеком, учится играть на флейте.