Башня из слоновой кости

      Дом семьи Учиха возвышался над окружающими его садами как аббатская часовня. У подножия высоких богатых стен преклонял колени прохладный ветер: он опускался к самой земле, пересекал узкие дворики, невыразимо грустные хотя бы уже от того запустения, что исходило от безжизненных фасадов великолепного ренессанса. В углу, возле двери в подвал, были свалены в кучу охапки чёрных веток. В желобках фонтана оставалась грязная, застоявшаяся вода. Радость от какой-нибудь архитектурной находки опошлялась вульгарным бытом и торжествующей глубокой осенью.        На улице холодало, вся жизнь скопилась за кирпичными стенами. Шуршали книжные листы, стучал мяч, отбиваемый о стену, звенела монетка. На кухне гремела посуда, изредка прерываемая торопливыми разговорами. В зале глухо играл телевизор, Фугаку и Микото общались через два коридора и широкие арочные пролёты.       Обычно по воскресеньям в этом доме никто не принаряжался, не устраивал громких семейных ужинов, но из-за обилия людей никогда на выходных не возникало спокойной тишины. С другой стороны каждый по большей части ходил сам по себе, а встречи происходили за обедом.       Микото позвала всех к столу. Итачи обычно приходил к нему последним. Это было выработанной привычкой — ему не нравилось с кем-либо много разговаривать, а в начале застолий часто приходилось, потому он опаздывал. Опаздывал и игнорировал замечания: просто садился за стол, не поднимая ни на кого глаз, вежливо желал «приятного аппетита» и начинал есть. И в это воскресенье он вышел из комнаты достаточно поздно, прошёл к широкой мраморной лестнице, коротко повернул голову, чтобы посмотреть вглубь коридора, и, услышав звон из полуоткрытой двери, нахмурил брови и остановился.       Петли скрипнули, когда Итачи вошёл в комнату младшего брата. — Мама позвала кушать.       Саске сидел за своим столом перед открытой книгой, его рука между бёдер стискивала деревянный обруч стула. Он пожал плечами и не без тревоги взглянул на вошедшего.        — Я не голоден. — Тогда спустись, поковыряйся ложкой в тарелке, а после можешь возвращаться к своим делам.       Саске постарался выпрямиться и принять более внушительный вид. С недавнего времени его сила и неутомимость компенсировали слишком явственную при напускной суровости хрупкость и очарование собственной внешности. — А ты не можешь сказать маме, что мне нехорошо? — Я не гонец, иди сам скажи.        Омега тяжело выдохнул, отложил монетку, которую крутил пальцами, и поднялся со стула. Все его движения были настолько медлительны и ленивы, что возникало ощущение, будто он двигается, превозмогая боль. Перед тем, как покинуть комнату, Итачи окинул её быстрым взглядом, остановив его на большом плакате, что висел над кроватью. — Давно тяжёлой музыкой увлекаешься? — обратился он к младшему брату.        Саске посмотрел себе за спину, после пожал плечом и наклонил голову вбок. — Наверное, около полугода. Если бы ты общался со мной, м-м-м, — он, как обычно делают для вида, несколько раз коснулся губ указательным пальцем, — чуть чаще, чем никогда, то знал бы об этом. — Не преувеличивай, у нас просто нет общих интересов. — Ты даже моих не знаешь.       Они вышли в тёмный коридор. Итачи пропустил Саске вперёд.        Омега жалел о том, что брат чуть больше года назад почти что полностью прервал с ним любое общение. Они и до этого редко бывали вместе, потому что Фугаку находил более важным воспитывать своего наследника с пелёнок, нежели позволить сыну — альфе кусочек детства. Отец обходил Саске стороной, мог погладить по голове, дать парочку советов, но на этом его воспитание и внимание заканчивались. Подросток не мог назвать себя от этого несчастным, но всё-таки его жизнь нуждалась в сиянии, в свете, хотя бы в проблеске солнца, пробивавшемся сквозь коросту оконных стёкол, озаряя мрак его комнаты. В его распоряжении были компьютер, книги, также иней и гололёд, ибо эти явления, сулящие беды, предвещают и радости: Саске с недавнего времени узнавал о новогодних праздниках лишь по морозу, который всегда им сопутствовал. — Хочешь погуляем вечером? — он остановился на лестнице, придерживаясь за перила. Итачи изобразил на лице странную эмоцию: он был не то грустен, не то безразличен, или же его занимало что-то совсем другое, не имеющее касательства к тому, что ему предложили. Омега заметно вглядывался в черты его лица, хотя стоял совсем рядом. — Нет, прости, у меня дела.        Саске был уверен, что брат этим вечером никуда не уйдёт, он будет сидеть в своей комнате за запертой дверью, а отказал ему по какой-то совершенно незначительной причине, и, скорее всего, просто потому, что не хочет гулять с «младшим глупым братом». Лёгкая дрожь пробежала по той части лица, что у подростка очень чувствительна: по едва заметной припухлости вокруг губ, и Итачи наверняка увидел это дрожание, но ничего более не сказал, а лишь кивнул в сторону гостиной, где был накрыт стол.       Омега отвернулся и продолжил движение, а про себя ругался, постоянно повторяя, что было глупо на что-то надеяться. Итачи стал очень отстранён от семьи после ссоры с отцом, одной — единственной, свидетелем которой был Саске. Он не знал, по какому поводу она случилась, восемнадцатилетний альфа много чего мог предъявить родителю, но она повлияла на него просто невероятно. Больше ссор, вроде как, не происходило, но с того времени Фугаку и Итачи водились друг с другом совершенно в другой манере, всё ещё как отец и сын, но разделённые постоянной неслышной бранью.        За столом они держались достаточно далеко друг от друга, не говорили, а потому Саске не знал ни одной их беседы, а следствие — причины раздора. Отдалившись от отца, Итачи отдалился и от брата, и омега не понимал, почему так произошло. Все попытки заговорить заканчивались провалом — альфа ловко сбегал.        Омега чувствовал себя виноватым, но сам не понимал за что — чувство просто душило его без видимой причины, обволакивало его и тянуло вниз, как вода утопленника. Как ему и предложили, Саске просто делал вид, что кушает, но к еде практически не притрагивался — столовые приборы отвратительно трещали, убивая всякий аппетит. Они оглушительно громко стучали о тарелки, лязгали, дребезжали, точно кандалы с цепями на костлявых лодыжках, и этот звук будто спицами пронзал уши, заставляя чувствовать почти что физическую боль.        Саске старался выглядеть как обычно: поэтичным движением, трепетным как тафта*, он убрал с лица тёмные пряди длинной чёлки, остановив жест у ушей, чтобы ненавязчиво прикрыть их пальцами. Его лицо охладили собственные ладони.       Омега попеременно смотрел то в свою тарелку, то куда-то вверх, на потолочный карниз. Зал нельзя было назвать величественным, но он высок, так что в нем доминировали вертикальные линии, словно линии спокойного дождя. При входе на стене висела большая картина, изображающая правосудие в образе женщины, облачённой в красную ткань со спадающими складками. Она была единственным развлечением подростка во время застолья: он разглядывал движение кисти художника — аккуратные мазки, видневшиеся рельефом при дневном освещении, детали позади неё, вглядывался в черты её лица, пытаясь в них кого-нибудь узнать.              Он нервно тряс коленом под столом, взял в руки столовые приборы и попытался справиться с небольшой порцией риса. Неожиданно его руки коснулась тонкая женская ладонь.        — Всё хорошо? — Микото посмотрела на него с нежным волнением, типичной материнской заботой. — Да, я просто задумался, — всякий раз, когда омега должен был сыграть невозмутимость и искренность, волосы падали ему на глаза, и он разрушал гармонию выверенной мимики, откидывая их назад к вискам, потом за уши, обеими руками, которые на секунду охватывали и сжимали, как диадема, его небольшую голову. Это могло бы быть жестом монашки, приподнимающей вуаль, если бы при этом он не встряхивал головой, как птица после питья.        Микото кивнула, поверив ему, или же просто сделала вид.        Саске забил рот едой, почти не жевал её и проглотил, чтобы она более на него не смотрела. Ему не нравилось пристальное внимание к себе, особенно, когда это касалось его здоровья — мама иногда перебарщивала с опекой над простывшим ребёнком, даже Итачи приходилось с этим мириться. Но омега любил мать за её беспокойство, за то, что она неожиданно может перевоплощаться из строгого родителя в заботливую птицу, оберегающую своих птенцов от разных невзгод.       Он стал есть через силу, и после этого за столом ненадолго воцарилась тишина, омега вновь поднял глаза на картину, и опустил взгляд только тогда, когда его неожиданно окликнули. Саске был так занят Фемидой, что сперва даже не узнал своего имени в зовущем голосе.        Обед заканчивался, Фугаку попросил младшего сына зайти в его кабинет после того, как тот доест. Итачи странно посмотрел вбок, полуоткрыл губы, но ничего не произнёс. Омега этот жест заметил, но понять так и не сумел, потому что альфа неожиданно опомнился, расслабил лицо и вернул внимание к своей тарелке.        Отец редко вызывал младшего сына на разговор, особенно, к себе в кабинет. Обычно они говорили либо на кухне, либо в гостиной, там, где пересекались, а в кабинете отца Саске был всего три раза: первый, когда его было решено перевести в другую школу, второй, когда у него случился конфликт с одноклассником, третий, когда мама пожаловалась, что он стал странно вести себя и слишком громко слушал музыку.        Подросток постарался припомнить, делали ли ему замечания последние несколько дней, но нет, он вёл себя примерно. Разве что не выходил из комнаты, но на то была причина — он читал, ведь чтение романов было единственным развлечением, что приветствовалось родителями. Он погружался в другие миры и мог хотя бы ненадолго забыть реальный, который постепенно начинал увеличивать своё давление на хрупкие подростковые плечи.        Саске встал из-за стола сразу после отца, вежливо поблагодарил за еду, и направился вслед за ним к тяжёлой двери из красного дерева. Отцовский кабинет будто весь был вымощен из грубых брёвен — вся мебель в нём казалась слишком большой и тяжёлой, будто ей и вовсе не должны были пользоваться люди. Фугаку питал к амаранту* какую-то особенную любовь.       Кресла и стулья из красного бархата, золочёные зеркала и массивный стол посреди плохо освещённой комнаты — гардины* были плотно задёрнуты, и улица просвечивалась лишь через тонкую щель между плотными складками. Саске прошёл к тому стулу, что был у стола, сел, а после посмотрел на своего отца.              Он заговорил после того, как в комнате появилась Микото.        — У меня к тебе серьёзное дело, — Фугаку сомкнул пальцы замком, — точнее, мне нужна твоя помощь. Не буду посвящать тебя во все детали, это займёт слишком много времени, потому просто скажу, в чём суть. Ты выйдешь замуж за кое-кого.       Омега поджал нижнюю губу и посмотрел себе за спину, туда, где стояла мама, скрестив на груди руки. Её лицо было таким же серьёзным, заставив подростка разочароваться, что это не шутка. Он прочистил горло, старательно утрировал эту свою тщательно просчитанную и выверенную невозмутимость, а после всё же переспросил:              — Замуж? — Саске смутился. Нежная стыдливость и робость мешала ему говорить. — Я не готов, я не знаю, за кого. Мне неполных шестнадцать, к тому же я ещё, — он еле заметно поджал плечи, — ну, несозревший для этого.              Голос оставался спокойным, но та интонация, с которой было произнесено последнее слово, не оставляла места даже для двусмысленности и заставила альфу дёрнуть бровью.        — Не волнуйся, никто под альфу тебя укладывать не будет. Это просто формальности. Нужен лишь статус, чтобы можно было через твой банковский счёт переводить некоторые суммы денег. Всё.        Омегу это успокоило лишь отчасти, замуж — это не в магазин сходить, пускай, это будут лишь формальности. Подросток рассчитывал, что эта довольно распространённая практика пройдёт его стороной. — Тогда мне просто нужно будет с этим человеком расписаться? Как долго это будет продолжаться? — Для бизнеса недолго, — Фугаку улыбнулся, точнее свою улыбку он, забавляясь, показывал правым уголком рта, сжав зубы, — когда мы закончим, если захотите, можете расторгнуть брак. — Если захотим? — омега сжал пальцами подлокотники стула. — Я же могу остаться дома, пока вы будете решать свои дела? — Думаю, да. Но я бы тебе посоветовал с ним немного пообщаться. Он отличный вариант для твоего замужества и без нашей работы.        Фугаку назвал имя альфы, но оно пока совершенно ничего не значило. Саске кивнул и глухо попросил, что хочет сам решать подобные вопросы, отец вроде как ничего возражать не стал. У Фугаку частенько проявлялась привычка делать что-то без ведома замешанных в его дела. Омега не обижается на него за это, нет, он даже немного рад, что отец с ним это обсудил, а не просто сунул бумаги с ручкой под нос при незнакомом человеке. Возможно, подросток в своей манере преувеличивал некоторое пренебрежение к себе, но в тот момент он впервые за последние месяцы вышел наружу из своей внутренней драмы, из того трагического зерна, которое нёс в себе, и впервые в жизни его воспринимали всерьёз, а не как несмышлёного ребёнка.        Он попросил рассказать о работе лишь потому, что не хотел останавливать разговор, на самом деле, ему было не очень интересно слушать про махинации, а это были именно они, какими бы красивыми словами мужчина их не называл. Фугаку совсем ничего не рассказал о его будущем муже, всего пара фраз про то, что он серьёзен, надёжен и перспективен, но для Саске это было слишком размытым описанием, имя и три характеристики — не то, на что он надеялся, но большего выведать не удалось. План работы был довольно простым, но всё это было толково и произнесено весьма изящным, а временами благородным тоном, а потому на момент разговора нареканий у сына не вызвало. Он просто слушал и изредка кивал головой. — Это всё, что тебя интересовало? — Саске в ответ кивнул головой. — Тогда больше не буду тебя задерживать.        Подросток вышел в коридор со смешанными чувствами: его охватывали то некая меланхолия, то бурное беспокойство, но последнее не из-за новости, а скорее потому, что новость эта не вызвала внутри нужного отклика. Ему было почти что всё равно за дверями отцовского кабинета. Его постигла мысль, что всё это на самом деле не так уж и страшно, да и в жизни его не наметится перемен от одной встречи, которая произойдёт… Саске нахмурил брови, потому что не знал, когда прибудет гость. Отец сказал, что он едет из Токио на машине, но не уточнил, выехал ли он уже, или ему только предстоит. Во всяком случае, его ожидал длинный путь до Кобе, где стоял их дом.        Коридор был почти пуст и освещался лишь тонкими солнечными стрелами, проходящими через острые углы дверных проёмов. Итачи стоял возле его комнаты, облокотившись плечом на стену и немного сутулясь. Его было плохо видно в полумраке, он стоял поодаль от столба света и, как можно дальше отставив от лица ладони, разглядывал ногти и кончики пальцев. Он был высок и строен, даже тень мягко обтекала его фигуру, почти что обнимала, целовала в правильные черты лица, играя на бледной коже точно в гранях венецианского стекла. Саске неожиданно спросил себя, почему его брат до сих пор был одинок. В него была даже влюблена их троюродная сестра, умница и красавица, настолько чистая, точно не рождённая, а созданная из ребра. Изуми была девушкой, которая имела милую привычку покусывать свои волосы, поднеся их ко рту, она очаровывала всех вокруг, кроме Итачи.        У альфы был нежнейший роман с одиночеством, он был в него искренне влюблён, по крайней мере так можно было подумать, просто наблюдая за ним. Итачи не подпускал к себе ни девушек, ни парней, когда мама пыталась его с кем-нибудь свести, он наблюдал за её попытками с толикой снисходительности. Пожалуй, весь тот запас любви и заботы, что в нём был, он растратил когда-то в детстве.        Саске неуверенно зашагал в его сторону. Завидев брата, Итачи опустил руки и сунул их в карманы в напряжённом жесте. Кивком головы, альфа спросил о том, что происходило в кабинете и о чём отец хотел поговорить. Услышав фразу «выдать замуж», он странно изменился в лице. Омега видел, как уверенность крепкого парня, твердо стоящего на ногах и владеющего всеми своими мускулами, дробилась, обращалась в прах, придавая ему кротость, которой у него никогда раньше не было, стирая его острые углы. Саске смотрел на это молчаливое превращение с деланным безразличием. — Замуж? — Это формальность. Папе нужно по работе, — подросток сказал это таким тоном, каким принято успокаивать собеседника. Итачи кинул взгляд в сторону и совсем чуть-чуть поджал губы, от чего в их уголках появились мягкие складки. Саске прочитал это выражение как скепсис. — Ты знаешь, кто это?        Память подвела, омега покачал головой, сказав, что уже забыл его имя, осталась лишь ассоциация с мостом*. — Папа сказал, что он едет сюда, так что можешь тоже познакомиться. — Он говорил о нём что-то ещё? Как ты к этому относишься? — Да ничего такого больше не говорил, — Саске вступил в темноту, туда, где стоял брат, — разве что, когда всё это закончится, мы сможем сразу же расторгнуть брак, если захотим.        Итачи отреагировал на «если захотим» почти так же, как и сам подросток — омега повторил всё слово в слово лишь для того, чтоб убедиться в наличии у того этих эмоций. — Намерен остаться замужним? — Нет, на самом деле, лишь повторяю сказанное им. Я останусь дома, пока они будут работать, так что не думаю, что мне нужно волноваться по этому поводу. Вы с ним об этом не говорили? — А так похоже, что мы могли бы?        Саске задумчиво пожал плечом. — Раньше он посвящал тебя во все свои дела, ты же его наследник, которым он гордится. — Был до недавнего времени, — альфа махнул рукой, — не бери в голову. — Почему вы поссорились? — Не твоё дело.       Итачи весь напрягся. Его взгляд сделался более твёрдым, виски — металлическими, мышцы лица — узловатыми. Уже тогда по тону его ответов, по некоторому замешательству в голосе, по самим его колебаниям омега уразумел: он не только расположен к нему, но и позволит ему всё то, в чем до сих пор отказывал. Саске протянул руки и аккуратно приобнял брата за талию, положив свою голову на его грудь.        — Если тебя что-то тревожит, то можешь поделиться со мной, раньше мы были хорошими друзьями, несмотря на разницу в возрасте.        Омега отстранился и посмотрел в чёрные, такие же как и его, глаза. — Я просто присматривал за тобой, — он даже слегка улыбнулся в ответ, если выражение его плотно сомкнутых губ можно было назвать улыбкой. Итачи больше улыбался глазами — его взгляд становился мягче. — Не занимай себя такими пустяками, как наши ссоры. Мы сами с отцом с ними справимся.        Итачи потерял опору в виде стены и крепко встал на ноги, лёгким движением коснулся пальцами лба брата, а после вновь спрятал руки в карманы и ушёл в сторону своей комнаты. Омега долго смотрел ему вслед, даже тогда, когда альфа пропал за дверным проёмом своей комнаты. Подросток потёр лицо, пытаясь стереть раздражающее его прикосновение — кожа после него горела. Мама называла это жестом их братской связи, Саске называл его про себя «тычком личного пространства», Итачи всегда так делал, когда уходил от него; по разным причинам. Он был чертовски занят игрой в любовь с самим собой и, пожалуй, проблемами, которые совсем не собирался решать. По крайней мере, попыток помириться с родителем омега не видел, не слышал, не знал.        Острый луч света жёг ему плечо, а пальцы зудели от безделья — такой спокойный и усидчивый подросток начал страдать тревожностью рук, он должен был их чем-нибудь занять, чтобы будучи в задумчивости не сделать себе больно, поломав ногти, или порвав заусенцы. Саске винил в этом школу и все кружки, которые посещал после них — он был, в основном, уставшим, замученным, а в подобном состоянии не сложно заиметь какой-нибудь тик.        Его комната — оплот его мыслей и переживаний, единственное помещение, где он властвовал и вёл себя так, как ему хотелось, где не нужно было притворяться, исхитряться и играть. Его дверь с коридора предвещала роскошный интерьер, как в любой другой комнате, но ожидания не оправдывались, когда она закрывалась с хлопком за спиной. Как Фугаку питал любовь к амаранту, Итачи к одиночеству, а Микото к детям, так Саске питал любовь к простоте, порой даже бедной на вид, но столь понятной, что от одного её вида ему становилось легче. Кроме плаката, повешенного, чтобы закрыть рисунок на стене, в помещении больше не было украшений, они были не нужны — незагромождённое пространство легче заполнялось мыслями и фантазиями, слишком хрупкими, чтобы за что-то цепляться.        Омега сел за стол, склонился над книгой и взял в руки монетку. Он проведёт в такой позе несколько часов, пока неподвижность не даст о себе знать в виде тупой боли где-то под лопатками, где обычно скапливается усталость. От чтения его отрывал либо дискомфорт, либо голос мамы, которая звала к столу, и то и другое разочаровывало примерно одинаково. Саске не так часто находил время для себя, для тех увлечений, которые ему действительно нравятся, собственно, о множестве он уже и вовсе забыл. Остались плотные переплёты книг, при виде которых отец довольно кивал головой — подросток говорил им, что это классика, а на самом деле читал о маньяках, ворах, проститутках и тюремных заключённых. Конечно, на деле всё было куда лучше: язык книг от рассказанных историй паршивее не становился, а само повествование увлекало куда больше чем то, что ему предлагали читать в школе. Вдобавок, в тех книгах не было воздушной слащавости, лишь поэтичная грубость бытия.        Саске не нравилось то, что он был обязан кушать в кругу семьи, обычное желание поесть за книгой могло показаться родителям неуважением. Ему приходилось расставаться с пропитанными типографской краской страницами и спасительной монетой, спускаться вниз и с воодушевлением давиться едой; причиной этому было не качество блюд или их вкус, омега просто не хотел. Аппетит его неожиданно покинул, а вместе с тем, его оставили и любовь к приятным ароматам и вкусам, из того, что он ел, прелести своей для его желудка не потеряли разве что помидоры, которые он забирал к себе в комнату ночью.        За ужином всё внимание было устремлено к подростку, все обсуждали его брак с подозрительным воодушевлением, будто это не работа, а любовный союз. Саске внимательно вслушивался в разговоры, надеясь выловить из них какую-нибудь дополнительную информацию, но чем больше он наблюдал за своей семьёй, тем более его окутывало новое беспокойство. Дружеские похлопывания по плечу, поглядывание через полупустой стакан, такие непривычные объяснения без слов, мановением руки; омега не понимал, почему все говорят о его формальном муже с повышенным интересом, так, будто он заберёт Саске к себе.       Кроме омеги молчал Итачи. Альфа по большей части смотрел в тарелку, водил по ней вилкой, но изредка всё же бросал короткие подспудные взгляды на родителей. Его напряжение сдавали лишь вздутые желваки, которые ходили под кожей точно живые, и подросток был благодарен ему хотя бы за подобное сопереживание, которое на самом деле могло оказаться лишь негодованием по поводу лишнего шума. Они единожды пересеклись глазами, но в них Саске не смог прочитать ничего, абсолютно, он увидел собственное отражение — черноволосое дитя с тёмными глазами и сурово сжатыми губами.       Витало предчувствие затаённой грозы. Небо опускалось на землю, как синий порошок в стакане воды, заполняя зал мрачными тенями в углах, и резкими бликами в дорогой посуде. Ночь надвигалась на их дом не одна, она несла под покровом звёздных крыльев незнакомца, которого подросток пока даже не видел, но уже чувствовал к нему слабую неприязнь, какую обычно чувствуют к человеку, случайно наступившему на ногу. Казалось, что его приближение можно было ощутить физически.        Омега был счастлив снова сбежать в свою комнату, тихую и залитую великолепным алым светом, в котором полумесяцы, оставленные ногтями на подушечках ладоней, по-особенному ярко выделялись на бледной коже. Он сел на край кровати и одёрнул занавески, чтобы впустить в окно огонь бушующего неба. Саске знал причины этого цвета, но находил в таких картинах нечто волшебное, недосягаемое рационализмом. Если бы небо становилось таким в полдень, умы людей не романтизировали бы эти игры света подобным образом, ведь чудо заключается в том, что они происходят вечером, в самое патетическое мгновение дня, когда солнце заходит, когда оно исчезает, дабы продолжить некий таинственный путь, быть может, к небытию. Слабость заката в том, что он недолог, по крайней мере то представление, что он устраивает.        Саске услышал странный скрежет и отвернулся от окна. Его причины не было в комнате — взгляду его источник был недоступен, но он продолжался, располагаясь где-то очень близко. Рассеянный, противный — будто кто-то ногтем отскорлупливал штукатурку, не боясь вогнать острые слои краски глубоко в мясо.        Подросток придвинулся к изголовью кровати и приник ухом к стене, уродливый звук, распространявшийся сквозь кирпичную кладку, его настораживал. Кто-то ковырялся в стене, искал из неё выход, жертвуя целостностью собственной плоти и ногтевых пластинок, а возможно это крепкие коготки, мышиные, например. В их доме, конечно, грызуны никогда не водились, но нет гарантии, что никогда не появятся.       Он постучал чуть ниже приклеенного плаката, чтобы спугнуть вредителя, почесал голову и обречённо посмотрел на дверь — он поговорит с мамой об этом чуть позже. * Тафта — тонкая глянцевитая шелковая или хлопчатобумажная ткань. * Амарант — ядровая древесина красного дерева. * Подразумевается транспортный канал между регионами Кинки и Сикоку.