Зеркала

Rows of houses, all bearing down on me I can feel their blue hands touching me All these things into position All these things we'll one day swallow whole… Radiohead — Street Spirit

Есть лишь один способ противостоять боли. Превратить ее в ярость. Метро выбрасывает — выплевывает — Мерлина в метель. Ветер швыряется горстями снега; эти идиотские итальянские туфли тут же увязают в мокром песке, и ярость, что кипит, клокочет у него внутри, похожа на этот снег: белёсое, мутное по краям, взбитое в пену молоко — все пули мимо, и Прентисс нигде не видно. Сказать бы еще, на что он злится. Линия волнореза взрывается перед глазами барашками пены, — Прентисс стоит прямо там, — посреди моря, крепко обняв себя за плечи, стоит прямо против ветра, и непогода хоть и бьёт в неё пластами взбаламученного песка, однако не сбивает с ног, и от вида этого зрелища, Мерлину — интересно, с чего бы это! — становится страшно. Малкольм цепенеет на месте — дебильные итальянские ботинки. Тошнота скапливается под ложечкой, обжигает горло. Мерлин прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не блевануть себе под ноги и ступает в воду. Она не оборачивается. Да и с чего бы это? Когда она вообще оборачивалась, чтобы посмотреть, идет ли кто-то за ней?! Приходит ли кто-то за ней и протягивает ли кто-то ей руку помощи? Мерлину почему-то кажется, что нет. Ему почему-то упрямо кажется, что это целиком в духе Прентисс — не ждать, не оглядываться и не просить. И ему хочется — плевать, любовником она его считает или другом — чтобы она ждала. Чтобы она обернулась. Но волны все равно кричат громче его шагов. Он становится рядом. Давит тошноту в зародыше — разозлиться больше не получается, — скидывает отяжелевшее от влаги пальто и набрасывает ей на плечи. Но Эмили так и стоит не шелохнувшись, и Мерлин впервые не может взять в толк, что же ему нужно сделать. Разве что ударить побольнее — сказать правду. — Ты поймешь. Ты всё поймешь. И очень скоро. В ответ — ничего. Лишь тишина. Тишина, бьющая под дых вдовьим криком моря и едва заметным содроганием плеч. Хотя… Наверное, ему лишь показалось. — Она не могла тебе рассказать. Но ты действительно всё скоро поймешь. Тишина в ответ. И море. Бесконечный белый шум, оглушающий до потери сознания. — Я уверен, что и у тебя есть нечто такое, о чем ты не можешь рассказать ни-ко-му. Абсолютно никому. Даже мне. Ты мне ничего не должна. И я никогда не буду тебя за это осуждать. Тишина в ответ. Но в этот раз, — Мерлин готов поклясться в этом, — Эмили совершенно точно вздрагивает. Это становится последней каплей. Мерлин больно хватает ее руками за плечи и резко разворачивает лицом к себе. И с трудом давит в себе желание отшатнуться, швырнуть ее в объятия морской пучины и поскорее отойти подальше, потому что во взгляде ее, он видит нечто гораздо более ужасное, чем просто боль. Это оказывается в разы страшнее всего, с чем он сталкивался прежде. Страшнее всего, что он ожидал там увидеть. Он видит пропасть. Бездну. Тишина оглушает. Мерлину кажется, что он просто-напросто оглох: как тогда, когда-то очень-очень давно после первого полета на истребителе — все никак не мог прийти в себя и воспринимал окружающее пространство как сквозь толщу сахарной ваты. Вот и сейчас тоже. Только хуже. Тогда существовали правила и протокол, сейчас — растерянность. Он слишком давно действительно не знал, что делать дальше. Он не придумывает ничего иного, кроме как сказать: — Тебе нужно переодеться. А потом я отвезу тебя в аэропорт. Прентисс молча выходит из воды вслед за ним, оцепенело придерживая на плечах пальто, чтобы не свалилось. Мерлин думает — лучше бы она послала его к черту. По крайней мере, он бы снова разозлился вместо того, чтобы костенеть внутри от ужаса понимания того, насколько все серьезно. Надо же. Ведь он мог догадаться гораздо раньше. *** Метро. Белый шум стука колес и мерное покачивание, которое убаюкивает. Чертовы итальянские ботинки неприятно хлюпают, и он старается сосредоточиться на этом чувстве брезгливости, но не помогает. Эмили по-прежнему молчит. И даже не дрожит. Стоит, вперив взгляд в пролетающие за окном вагона кирпичные кладки стен, и не обращает на него внимания. Не показательно, а словно ей действительно все равно. Мерлин оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что в вагоне больше никого нет, и резко бьет Прентисс по лицу. Дважды, наотмашь. К её щекам приливает кровь, но ударить себя в третий раз Эмили не позволяет — перехватывает его ладонь на подлёте к правой скуле. Однако Мерлин так и не видит в ее глазах того, что надеялся увидеть. К тому же, — и это самое ужасное — у него так и не получается заново разозлиться. Эмили поворачивается к окну. Хватается руками за заскорузлые поручни. Ее бьет мелкая дрожь. Малкольм не пытается обнять ее: делает вид, что всё дело в чересчур трясущемся вагоне, прекрасно зная, что это самое большее, что он может сейчас для нее сделать. *** В лофте затхло. Почти вся мебель куда-то исчезла. Пыль забивается в горло и царапает нёбо мелко дробленым стеклом, да и парадная дверь почему-то оказалась не запертой. Но Эмили ни о чем не спрашивает. Ее это больше не касается. В конце концов, она умеет уходить до того, как её об этом попросят. В конце концов, она умеет правильно понимать собственное место в жизни других. В конце концов, боль должна пройти. Когда-нибудь. Она не удивляется, откуда у Мерлина нашлась подходящая одежда. Не интересует, почему он яростно обыскивает все комнаты уже по второму кругу. Она даже совершает настоящее чудо и не вздрагивает, когда он, издав нечто похожее на первобытный рык, смахивает с кухонного стола кофемолку, и та разлетается к чертям собачьим — кофейные зерна раскатываются по всему полу весёлым дробным стаккато. — Ее нет! Ее нигде нет! Эмили чуть было не спрашивает, кого именно он имеет в виду: её мысли слишком далеки и отрешены от реальности. А когда понимает, то страх затмевается злостью и, совсем чуть-чуть — паникой. Но на не подает вида — это лучшее из её умений. Закутывается в протянутое Мерлином пальто: абсолютно новое и сухое, разумеется, черное, будто под копирку ее гардероба, и одновременно пытается убедить себя в том, что колени вовсе не дрожат, ей лишь кажется. Впрочем, она все равно произносит, даже не кривя душой: — Ты найдешь ее. Я в тебе не сомневаюсь. Малкольм прожигает ее взглядом взбешенного зверя, но ничего не говорит, покуда выходит за дверь вместе с ней. Гораздо позже, уже в аэропорту, ощупывая карманы нового пальто в поисках паспорта, Прентисс натыкается ладонью на что-то острое и металлическое. Ей стоит большого труда сделать вид, что это вовсе не те ключи, которые она бросила на столик в прихожей лофта. Ловкий ублюдок! Чертов Волшебник! Истинный Аль-Са Хир, плетущий интриги и снова решающий за всех, как будет лучше! А впрочем, какая разница? Ей ведь теперь все равно. *** Вернувшись домой, Эмили первым делом запирается в ванной и пускает воду. После — всю ночь, виртуозно делая вид, что ей наплевать, ждет. Ждет. И ждет. И ждет. И ждет. И ждет. Напрасно. Она засыпает под утро, в обнимку с Адамом и Кристиной, вцепившимися в неё мелкими обезьянками и просыпающимися от каждого её слишком судорожного вдоха. Телефон так и не звонит. *** Когда тебе больно — пой. Когда тебе больно — свисти. Когда тебе больно — считай. Когда тебе больно — молчи. Кейт выбирает последний вариант. Улицы кружатся перед глазами зигзагами и мертвыми петлями. Пуржит. Это забавное русское слово настойчиво трепещет крыльями раненой птицы в затуманенном болью рассудке, долбит дятлом по темечку, и ей смешно. Ей смешно так, что уже не смешно; так больно, что уже и не больно; никак не выходит расслабить челюсть; во рту такой привкус, точно она проглотила целую горсть монет; витрины магазинов заиндевели от холода; она холода не чувствует, и видит вспышками, размытыми световыми кляксами, и так смешно, что впору хохотать от досады, закрутиться волчком и броситься под колеса первой попавшейся машины. Машины, кстати, сигналят. Оглушают какофонией клаксонов, и Кейт оглохла бы, да только все звуки как сквозь вату. И снег в лицо. И пуговичные глаза игрушечного львенка в витрине на Пятой Авеню. Беккет замирает. Моргает. Раз. Другой. Цветные огни улицы отражаются в пуговичных глазках львенка, бликуя, будто сигналы семафора. Пуговичные глазки. Хвост с кисточкой. И глаза — такие внимательные. Живые. Очень мертво отражающие свет. Господи. Боже мой. Господи. Все ощущения возвращаются разом. Боль. Холод. Ужас. Отчаяние. Только зрение запаздывает — стоит отвести глаза от львенка, как она опять начинает видеть вспышками. Господи. Боже мой. Господи. Чья-то громадная сила сбивает ее с ног. Они катятся по стылому морозному тротуару, врезаются прямиком в витрину — стекло опасно звенит. Хотя вполне может быть, что звон лишь у нее в ушах. И щекам почему-то горячо. Мерлин берет ее за горло и встряхивает, словно тряпичную куклу. Беккет улыбается, узнав его. Бреда как не бывало — в голове только легкая дымка, и она четко видит его разъяренные глаза, снег на плечах его пальто, и даже габаритные огни его машины: поверни немножко голову и в глазное яблоко тут же вопьется яркий, слепящий шар света. Мерлин бьет Кейт по щекам. Ей не больно. Ей смешно. Смех прорывается наружу истерикой: веселым булькающим кваканьем, и Кейт все никак не может остановиться, и смеется, смеется, смеется, долго, долго, долго, очень долго, долго долго долго долго долго долго долго, и все никак, невозможно, нестерпимо, зачем, Господи, остановите ее, кто-нибудь, остановите, и вот руки Мерлина коршуном сжимаются на ее горле, но даже на грани потери сознания, Кейт понимает — ей все еще смешно. Малкольм давит на ее сонную артерию. Кейт отключается. Сквозь истерику ласточкой прорывается последняя мысль: лучше бы он ее убил.