Зеркала

Тишина оглушает. — Догони её, Малкольм, — просит Кейт — просит, кажется, целую вечность спустя, хотя на деле прошло всего несколько минут. — Догони её. Малкольма не нужно просить дважды. Кейт думает, с какой-то неясной для самой себя отрешенностью, что именно эту черту она всегда ценила в Мерлине больше всего. Малкольм мог быть подонком и мерзким садистом — он был подонком и мерзким садистом, — но он всегда делал то, что обещал. Или то, что от него требовалось. Или то, что считал необходимым. Он мог делать это по своему, он мог делать это донельзя извращенно, но он никогда не отступался от себя. Или от других. По крайней мере он не отступался от тех, кто был ему близок. Кейт в этом не очень преуспела. Обещания нарушались с пугающей периодичностью; то, что требовалось — выходило из рук вон плохо. Но Малкольм никогда ничего не забывал. И Кейт странно завидовала ему за это. Она дожидается, пока он наденет пальто. Она дожидается, пока за ним захлопнется дверь. Она не смотрит в окно, потому что знает: он пошёл пешком до ближайшей станции метро (как она велела ему, удивительно спокойным и ровным голосом, словно раздавала указания группе захвата: сесть на ветку Q; выйти, когда поезд доберётся до Кони-Айленда, ты же помнишь, да, я же рассказывала, а голос странно сбивается, но Малкольм, конечно же помнит, и она помнит, никогда не забудет единственный нетронутый отрезок пляжа вдоль всей береговой линии, песок всегда чистый, прохладный и удивительно белый, а вокруг, почти никогда, странно, правда? — ни одной живой души. Никого, кроме их двоих — её самой и Эмили). Им надо было утонуть в один из заходов в воду, думает Беккет, и идёт в ванную. В гостевую ванную на втором этаже — потому что это неизбежно. И это ещё одна из причин, из-за которой ей было нужно, чтобы Мерлин ушёл. Кейт закрывает за собой дверь. Секунду раздумывает, замерев, — губы сжаты, рука замерла в нескольких сантиметрах от задвижки, — но в конце концов решает, что не стоит. Все равно потом нужно будет выйти. Она опускается прямо на пол. Ждёт, устремив глаза к потолку. Яркость светодиодных ламп выжигает сетчатку, но это неважно, потому что скоро ей будет гораздо больнее. Ей будет настолько невыносимо больно, что она буквально ослепнет. Жаль, что это лишь временно. Когда начинается, она дробит боль на переносимые дозы. Сначала, как всегда, приходит дрожь: и это не обычный озноб, а ощущение, будто по телу прокатился слабый разряд тока — от пальцев ног до спины и затылка; от затылка до плеч; вдоль позвоночника и снова по ногам. Потом — холод: холод, от которого начинают стучать зубы. Кейт больше не пытается сжать челюсть, хоть стук и отдаётся противно в ушах, дребезжит, разрывается в голове. Беккет терпит, не отрывая взгляда от потолка: глаза слезятся. После накатывает разом — острая и режущая; нестерпимая и отвратительно саднящая, будто те передышки на вдохи, что дарует ей тело, временно затихая, неизменно оказываются хуже любой острой боли; и наконец, больно становится настолько, что Кейт чувствует, как внутренности буквально выворачивает наизнанку, ком в горле мешает дышать, не позволяет вскрикнуть, она впивается ногтями в ладони, едва успевает перекатиться и встать на колени, прежде чем её рвет прямо на пол — рвет отвратительной и мерзкой слизью. Под конец её рвет одной слюной. Кейт припадает на дверь всей тяжестью, уставившись куда-то в пустоту. Глаза почти ничего не видят, очертания предметов размываются пульсирующими кляксами. Она не помнит, каким образом ей удаётся выйти из ванной. Она не помнит, каким образом оказывается за дверью лофта — вспомнит, уже гораздо позже, что рубашка на ней почему-то была чистая и без следов рвоты, но не было свитера, с которым она не расставалась. Пальто тоже не было. Но и это Кейт вспомнит не сразу. Она не помнит того, как спускается на лифте вниз, в фойе. Помнит только, что швейцара не было на месте — иначе как объяснить тот факт, что никто не попытался остановить её, когда Кейт толкнула тяжёлые двери, чтобы выйти в затхлый ноябрьский холод? Никто не попытался. Не было никого, кто ещё мог попытаться. Кейт толкнула двери и вышла на улицу. Холод не приводит в чувства. Но понимает она это далеко не сразу.