Ты и он

По грязному стеклу ползает муха — квёлая и сонная. Еле перебирает слабыми тонкими ножками, сусальные крылышки дрожат, и она натыкается слепым котёнком на трещины-изломы изгаженных льдин, сквозь которые тянет морозным мраком. Шутка ли — на дворе канун Рождества, а ей не спится. Может, она тоже в ожидании чудес и подарков? А что, ползает себе тихонько, ждёт, когда десятками огней вспыхнет ель, зажгут камин, оживут и запляшут тени, а вокруг усядутся люди, которые не убить друг друга хотят, но, возможно, даже любят. С кухни потянет запечённой индейкой, что полдня томилась в духовке; дети развесят красные чулки над каминной полкой и пойдут спать, полные предвкушения; кто-то сорвет нежный поцелуй под веточкой омелы, а старый приёмник отзовется голосом Фрэнка Синатры. Потанцуем, детка? Прости, но не сегодня и не здесь. Это здание давным-давно покинуто жильцами, предупредительную надпись «Опасно! Дом под снос» здесь увидят разве что бродячие собаки, но и они скрылись от непогоды, и на пустой улице остались только такие же дома-призраки, зябко ёжащиеся и жмущиеся друг к другу, брошенные своими хозяевами, догнивающие рукотворные трупы. На улице темно, даже луна не хочет пролить свой скупой свет на этот заброшенный проклятый район, она там, где хмельное веселье и ядерные вспышки салютов. Темно, как у тебя за глазами, в недрах твоего черепа. Белые пчёлы кидаются на треснутые стёкла, злая воля ветра заставляет рассохшиеся рамы жалобно трещать, гулкий вой из дымохода по временам наполняет гостиную. Вьюга-зверь когтит проржавевшую крышу, хочет проникнуть внутрь, подползти к тебе на мягких белых лапах, свернуться клубком у твоих ног, и это не опасно для неё — внутри стылых комнат почти уличная температура. Электричества нет, но три свечи, как трепещущие сердца в только что вскрытых грудных клетках, горячие и бьющиеся в немой пустоте. Свет от них неровный и ненадёжный, но пляска жизни завораживает, заставляет смотреть на них до рези в глазах, до пульсирующих пятен под веками. Вокруг же всё умерло: природа в белом погребальном саване пустыми глазницами пялится на чёрную шёлковую обивку неба; дом, потерявший душу и надежду, готов погрести тебя под обломками чужих воспоминаний, истертых ногами, источенных червями; труп в ванной на втором этаже не поддержит с тобой беседу, он засыпан известью, как снегом, и похож на кекс в сладкой пудре. Не хочешь угоститься? Несколько лет назад ты бы просто задавила эту несчастную муху — противное насекомое, переносящее заразу. От неё бы осталось только мутное липкое пятно на прозрачном полотне. Но не сейчас. Потому что это единственное живое существо здесь, не считая тебя и пламени. И теперь ты не боишься никаких болезней, так как поражена чем-то более ужасным, чем чума, которая позволила бы упокоиться, чем-то более страшным, чем оспа, и не лицо твоё, но сердце изрыто последствиями заражения. Тебе не страшно примерить длинноносую маску чумного врача, выпить грязной воды, зайти в дом, где бушует тиф. Ты и так неизлечимо больна. Можно сделать кровопускание — тёмная венозная кровь будет плескаться на дне металлического судна; обколоть антибиотиками — оборотная сторона рук расцветёт синими кляксами кровоподтеков; заставлять пить таблетки строго по часам — горечь сомкнёт губы и иссушит слизистую рта; молиться о спасении всем святым, только вот языческий бог твоего недуга будет визгливо смеяться в твоей голове, там, где так темно — прямо за твоими глазами. Вчера, когда ты старательно меняла табличку на свой вкус: «Опасно! Здесь живут J и H», закрашивая ненужные буквы маслянистой чёрной краской, он притащил тебе сюрприз. — Хочу уничтожить его. — У тебя это уже прекрасно получилось, — ты с любопытством посмотрела на изуродованное лицо «сюрприза». — Не-е-ет, — протянул он, с ненавистью смотря на труп, потом, подняв на тебя глаза, полоснул остатками этих чувств по лицу. Ты даже провела рукой по своей замёрзшей щеке, готовая почувствовать согревающее парное тепло свежего разреза. К счастью, он ещё не научился наносить порезы взглядом, хотя и был крайне близок к этому. Щёки начинали разгораться под зелеными паяльными лампами. — Он ещё здесь, ты что, не видишь? — пинок по телу, распластанному на свежем снегу. — Ничего не должно остаться… Я хочу, чтобы он исчез, — визгливая нотка циркулярной пилой прокатилась по твоему позвоночному столбу, задевая спинной мозг. — Мы можем его закопать, — безнадежно предложила ты, понимая, что тебе долбить мёрзлую землю, так как никого больше не осталось. Кишки последних наёмников он обещал намотать на ёлку, и они действительно валяются где-то в кузове машины, но, должно быть, безнадежно смёрзлись грудой кала и скользких оболочек. Как всегда, остались только вы вдвоём. — Сегодня ты плохо меня понимаешь, — секунда — и твоё лицо в сиреневой раме его перчаток, чья мягкая кожа насквозь пропиталась кровью и застыла на студёном ветру. Тебе хочется предупредить о возможности обморожения, но он ненавидит врача, периодически всплывающего из отравленных глубин твоего сознания. Пусть обморозит, ты сама сможешь обрезать потемневшую гангренозную плоть, орудуя скальпелем или собственными зубами, обгрызая мертвую кожу. Поцелуешь белеющие кости, стамеской выломаешь суставы, а потом вы замените его пальцы лезвиями опасных бритв, ржавыми гвоздями или щупальцами шоггота. — Столько всего остается от одного человечка: кровь, мясо, кожа, волосы, кости, а еще его сперма… Но я проверил, проверил все точно — детей у него нет, — с каждым словом он сжимает твое лицо сильнее, царапая кровавой коростой и лихорадочным шёпотом твою нездоровую бледность. Зелёный кислотный взгляд может заставить твою кожу плавиться, если захочет, но не сегодня. Его внимание быстро возвращается к истерзанным останкам. Сегодня в них заключена его одержимость. Что этот человек совершил, что он хочет истребить его ДНК, уничтожить все следы, любые напоминания о нём? Зачем и откуда притащил его в их убежище, оставляя кровавые верстовые столбы за собой? — Не бойся, метель все подчистит, — он опять изучает твоё лицо, проводит пальцами по мертвецкой синеве губ, заглядывает в расширенные зрачки, пытающиеся выхватить крупицы света. — Я его отнесу помыться, а то дерьмом воняет — обделался в процессе общения, — он смеётся и поднимает труп с земли, несёт его без усилий, а ты, как привязанная, идёшь за ним. По скрипучей лестнице, где каждый шаг может привести к полному провалу, вы поднимаетесь наверх. Ты освещаешь его путь, держа свечу и бережно заслоняя испуганное пламя от сквозняка. Когда-то давно этот дом был великолепен, его пыльное затхлое величие в латунных изящных ручках дверей, в резном акварельном мраморе камина, в дубовых конечностях продавленных кресел, в чёрно-белой классике плиточных полов ванных комнат. Ржавая и истертая, покрытая по бокам черной плесенью, но все ещё на львиных лапах, ванная безропотно принимает в свои объятья мертвеца. Ты стоишь совсем рядом и наблюдаешь, как убийца стягивает с себя пальто, остается в рубашке и ядовито-зелёном жилете. Его галстук распущен и безвольно свисает вниз, рукава по локоть в крови — она уже потемнела, но еще не высохла, ткань влажно облепила руки. Он стягивает перчатки и бережно убирает их в карманы брюк, только вот как он намерен снова их потом надеть, ты не понимаешь. Белые тонкие пальцы закатывают рукава, скользят по кровавым разводам, завораживая размеренностью и четкостью движений. Лицо частично скрыто, но пламя робко выхватывает из мрака каррарскую бледность, агрессивную остроту линий, металлический огонёк взгляда. Тебя бьёт озноб, но в чём его причина? В том, что ты провела ночь в промерзшем доме, вгрызаясь зубами в ткань своего осеннего пальто, чтобы стук зубов не беспокоил твоего спутника? Или причина в мрачном опасном веселье, которое ты предчувствуешь, которое заполняет ванную комнату, разгорается, исходит жаром безумства от мясницких рук и резких изломов высокой тонкой фигуры. — Нравится? — он улыбается половиной рта, наклоняется, хватает мертвеца за волосы, скользит по ним, зачёсывая назад. Не укладочные средства, но кровь склеила их и изменила цвет. — Красивый был парень, жаль, лицо немного пострадало, но это же не проблема? Да? — он косится в твою сторону, продолжая движения рукой. Так гладят верную собаку, сидящую у ноги. — Подумаешь, маленький изъян?! Ты ведь их так любишь! Верно?! — он рывком встает. Резкий дирижёрский взмах руки, и кровавые кляксы летят на нотный стан светлой плитки. Ты вздрагиваешь, но не можешь оторвать глаз от изрытого месива чужих стёртых черт, липких волос, беспомощной позы убитого. — О чем ты? — свеча почти гаснет от твоего вопроса. Смех рушится на тебя, пригибает и распластывает. Смех хлещет тебя вожжами по замёрзшим конечностям. Смех лупит розгами по голой заднице, солью падает на открытые ранки. — Ты же не можешь помнить всех, с кем трахалась, правда? — хохот забивается в тёмные углы — щетинистый и злой. Он сгибается от смеха, прикрывает рот, пачкая его. — Я никогда тебе не… Но он не даёт твоему языку коснуться зубов, не дает гортани выпустить воздух — звук пойман в капкан белых костлявых пальцев. Он лезет тебе в рот, надавливает на язык, подбираясь к его корню, по всей длине распространяя вкус мёртвой крови. — Вкусно, правда? Хочешь его приготовить на ужин? Ты же пробовала его на вкус. Хорошая у него сперма? — он резко тянет тебя за язык, смотрит в глаза. Может ли быть ещё холоднее?.. Тонкая атласная подкладка пальто поверх жалкого свитера, ведь ты не успела надеть ничего теплее. Но холоднее всего от двух зелёных болотных огней, под светом которых тебя затягивает в пучину обиды и страха. Горячий воск ласково жалит дрожащие пальцы, постыдные слёзы подступают к глазам, но тебе не вырваться и не сбежать, ты здесь по своей воле. — Криворукая сука, испачкала мне воском ботинки, — он выплёвывает весь свой яд, щедро тебя в него окуная. — То, в чём ты меня обвиняешь — абсурдно, — ты толкаешь его свободной рукой в грудь и ставишь подсвечник на полку. — Я этого человека не знаю! — Ты просто не узнаёшь его, но сейчас я стащу с него брюки, и всё сразу станет ясно, — он клацает зубами, но не двигается. — Пока я сушил сухари, ты ноги свои раскидывала! Но я могу сделать так, что ни один парень тебе присунуть не сможет или… не захочет, — острые кости черепа обтянуты бледной кожей, очерчены чёрным, оскаленная улыбка ненадежна, как пламя на сквозняке. Ты, как во сне: сознание услужливо отключается на мгновение, защищая тебя. Ты не ела двое суток, промёрзла до костей, а он играет в ревнивца. Или не играет. — Мне давно хотелось кое-что попробовать, — мелькает алая подкладка, и из внутреннего кармана извлекается нож. — Твоё лицо, — обнажёнными пальцами по коже. — Твоё тело, — сдирает пальто с плеч, — вот на что они все клюют... А если я его сниму? Твое личико. Много у тебя будет поклонников? Даже не придётся твою похотливую пизду зашивать — никто к тебе не подойдет, — он дышит прямо тебе в лицо, натягивает кожу, наматывая длинные волосы на руку. — Ровный пласт не получится, но я буду стараться. Реальность уплывает от тебя на белом кораблике. Сколько всего ты перенесла и сделала, но неужели это конец? Он пьёт твой страх огромными глотками, пополняя свои силы, согреваясь и насыщаясь, как вампир, и тебе очень жаль, что рядом нет какого-нибудь несчастного наёмника, на котором вы оба могли бы отыграться. — Или потом это сделаем? — лезвие касается натянутой кожи, и что-то тёплое течет по лбу, замедляется у бровей, а потом капает тебе на щёку. — Через несколько часов его начнёт скручивать трупное окоченение. Ты знаешь, как всё это работает. Ещё успеешь попрыгать на его члене, а если не получится, вынесем его на мороз и там попробуем. Давай же! — толчок его резкий и точный. Ты падаешь в ванную, всем телом, лицом и губами ударяешься о почти остывшее нечто, чувствуя запах смерти, вкус холодной свернувшейся крови. — Ты — ёбаный ревнивый псих! — змеиное шипение твоих губ прорывается сквозь струйки крови. — Не надо громких слов, — его запал как будто пропадает, но лицо мрачное и злое. Он смотрит на тебя, на нож, медленно подносит его ко рту и кончиком языка слизывает твою частицу. На мгновение вы едины, хотя и без кровосмешения это так. Ты растираешь кровь по лбу — алый венец, не хватает только мантии для полной картины, но ведёшь ты себя отнюдь не по-королевски. — Кто бы тебе это ни напел, он сдохнет, — ты вылезаешь из ванны, готовая принять бой. — Уязвленная гордость? Поруганная честь? Моя девочка выходит на тропу войны. Как страшно! Берегите головы! — он выкрикивает это в коридор и опять скукоживается от смеха. Через этот вой выходят остатки его напряжения, и ты понимаешь, что буря улеглась. — Развлекайся, я даже потушу свет для вас, — он задувает свечу и выходит из ванной. Звук его шагов замирает, внизу громко хлопает дверь. Это звук пощёчины, которую ты сегодня не получила. Сутки, как он ушел, а метель равнодушно замела все следы преступления, слизала следы его ног, припорошила собачьи тропы и теперь ломится в парадную дверь. Приходил ли он вообще? Лишь его «сюрприз» спасает от окончательного помешательства — ты бегаешь наверх и завороженно наблюдаешь этапы разложения под толстым слоем извести. Какой прекрасный канун Рождества! Мог ли он тебя бросить в этом промёрзшем доме без еды, почти безоружную и плохо одетую, за километры от человеческого жилья? Конечно мог! Но сознание играет с тобой злые шутки — как привязанная ты будешь торчать в этом доме, где он приказал тебе остаться. Ты сидишь на подоконнике и неотрывно наблюдаешь за мухой, чувствуя в ней родственную душу. Ты — бог для этого насекомого, способный одним жестом забрать его жизнь, но богом быть трудно, поэтому ты просто скребёшь ногтем стекло, сдирая тонкий слой наледи, оставляя отпечатки пальцев на стекле. Лёд тает под твоими прикосновениями, и это значит, что ты еще жива. Каким-то чудом жива и эта муха. Дверь распахивается, пуская белого зверя на порог, того самого, что мечтал продрать крышу. В неровном свете он похож на змею в бриллиантовом панцире чешуи, а в другое мгновение — на марево из пушистой шерсти и пустых слепых глаз. Это он впустил чудовище, что заберёт последнее тепло, что бросится на твои сведённые судорогой холода плечи, но все это неважно, потому что он здесь. Кто сломал последнюю печать, ты не знаешь, но он пришел за тобой. Бледный всадник, укрытый снежной пеленой безумства стихии. В порывах ветра мелькает открытой раной алый подбой. Дверь отрезает вас от остального мира, белый зверь затихает у ног, а из трёх свечей выживает лишь одна, и в её отблесках ты кидаешься навстречу. Нет ничего прекраснее, чем зарыться лицом в белую колючую ость снега, чем губами ловить талую воду с волос и комкать пальцами грубую тёмную шерсть, все время ожидая толчка. Но его правая рука свободно свисает, и нет в ней ни ножа, ни пистолета, только вот левая заведена за спину, и теперь ты можешь слышать странный звук. Какой-то писк и шевеление прямо за ним. В холщовом мешке копошится что-то живое, и ужас догадок терзает твое сердце. — Что это? — Твой подарок на Рождество, — он пожимает плечами как ни в чём не бывало. От него идет приятное тепло, словно он не с улицы пришёл, а долго нежился у камина. Тебе до сведённых скул и скрежета зубов хочется урвать хотя бы толику этого лихорадочного жара, пока тебя саму не свалила пневмония. — Я пойду, подготовлю его, — поскуливание из мешка разлетается эхом по дому, — ты же говорила, что любишь маленьких детей. Он подмигивает и уходит на кухню, закрывая за собой дверь. Сколько раз он втолковывал тебе, что не видит разницы между детьми и взрослыми, но для тебя всё ещё есть эта грань, этот отголосок нереализованного материнского инстинкта, который он взялся истребить. Что он собирается сделать с этими детьми? Ты крадёшься к двери и прижимаешься к ней ухом, ловя каждый шорох и писк. Дети замёрзнут в этом доме, умрут у тебя на глазах, а ты ничего не сможешь сделать. Дверь прошивает брошенный нож, вспарывая хлипкий материал в сантиметрах от твоего лица. — Отойди от двери, иначе во второй раз я не промахнусь. Сходи лучше и принеси вещи из машины, — глухой повелительный голос, как всегда, имеет на тебя влияние, и ты идёшь к машине. В кузове, среди человеческих останков, стоят пакеты с едой и сумка с одеждой. Дрожащими от холода руками ты вытаскиваешь пушистую шубу, украденную из какого-то пафосного магазина, но тебе она куда нужнее, чем девице, идущей в оперу. Мысли о младенцах возвращают к реальности, заставляют по-кошачьи красться к запретной двери, но она и сама торжественно распахивается перед твоим лицом. Два пушистых пятнистых щенка смотрят в твою сторону и ворчат. Их бесят чёрные ленты на шеях, а на твоих глазах — опять ненавистные слезы. — Это мне? — ты робко подходишь и поднимаешь их на руки, кутая в свою обновку. — Не привыкай к ним, на днях я раздобуду ещё одного и сошью из них что-нибудь путное. Что думаешь о трёхглавой гиене? — во мраке мелькает его оскал. Но ты его не слушаешь — и так отлично знаешь, как он относится к твоей любви к животным и детям. Он обязательно будет кормить их человеческим мясом, сделает из них первоклассных сторожей и лютых убийц, но тебя они не тронут, потому что навсегда запомнят твой запах: морозный конфитюр с оттенком засохшей крови. — Детки, мои детки, — твой маниакальный шепот тонет в пушистом меху. По грязному стеклу ползает муха — квёлая и сонная. Еле перебирает слабыми тонкими ножками, сусальные крылышки дрожат, и она натыкается слепым котёнком на трещины-изломы изгаженных льдин, сквозь которые тянет морозным мраком. Перед камином сидят двое и пялятся в настоящее пламя, разведённое из обломков чужой жизни, разожжённое несмотря на все предосторожности. Соприкасаясь лишь рукавами, они крепко-накрепко сшиты иглой одержимости, и не убить они друг друга хотят, но…