Ты и он

Ты должен петь мне, прижавшись грудью к моему шипу. Всю ночь ты должен мне петь, и мой шип пронзит твое сердце, и твоя живая кровь перельется в мои жилы и станет моею кровью. «Соловей и роза» — О.Уайльд

Целоваться на сильном морозе — гиблая затея. Лезвие ветра скользит по распухшим влажным губам, а из трещин сочится сок. Сок надтреснутого спелого плода — такой густой и пряный. Кровь на сталкивающихся языках — виноградное вино из священных жил, пусть не Иисуса, но хотя бы Асмодея. Какой плохой, порочный выбор! Пьешь, и хочется пить, потому что жажда неутолима, как будто тебе сделали трахеостомию, и вся жидкость вытекает наружу через вспоротую гортань. Фигурально. Гранатовые, вывернутые наизнанку сердца и лопнувшие зерна похоти, истекающие великолепной сладостью. Ещё. Ещё. Как тебе хотелось показать всю себя, когда белоснежные улицы замерли, отдыхая от праздничной суеты, похожие на монашек в парадных рясах — умиротворенные, покорные, щурящие подслеповатые глаза-фонари. Усталые тихие дома, закутанные в махровые снежные простыни, ещё поблёскивали гирляндами, уже ненужными, уже бесполезными до будущего года. Но тебе важно быть красивой, под стать невинному хрупкому великолепию морозного узора на окнах, и ты всматривалась в отражения всех зеркал, что были в доме, ища это «невинное» в себе. Ты хмурила брови, показывала язык своей «близняшке», лохматила волосы и дула губы, пританцовывая на месте, а потом вдруг посмотрела спокойно и серьезно, как ещё совсем недавно всегда смотрела на себя. Сияние счастья исходило от твоей кожи, а ещё лёгкое осязаемое тепло и мягкий аромат диких роз. Зрелое цветение колючих цветов, манящее, способное задушить своей густотой в ночи, засевшее у окружающих в бронхах. Ты цвела. До тошноты, до мигрени, до сладкой боли в обнажённых шипах — всю себя ты посвящала одному человеку. Пусть он сорвёт, скорее коснётся губами, проведёт пальцами по лепесткам, вдохнёт твой запах, что в разы сильнее, когда он рядом, пусть сделает, что хочет. Уколется, отбросит прочь и разотрёт непокорную нежность по земле. В этом он мастер. Master. Хозяин твоих спутанных мыслей и кошмарных снов, магистр порочных желаний и потаённых страхов, маэстро пронзительных криков и хриплых стонов. Ты, как принцесса из сказок, не спала ночами, исколола пальцы иглой, но с каждой капелькой крови твоё платье зажигалось очередным пылающим огоньком-рубином. — Какое красное! Ты только посмотри! — ты обращалась к мышам, что без страха пересекали комнату, как озабоченные горожане перебегают проспект; ты кивала своему отражению, расколотому надвое, разрезавшему тебя на ровненькие части, и обе они согласно склоняли головы в ответ. Живое атласное пламя струилось по твоему телу — просто чудо, что не пахло паленой плотью; блестки — раскалённые вспышки углей под порывами ветра; яркая помада — след раненого зверя на чистом снегу твоего лица. Глядя на красные туфли, ты думаешь об Элли, конечно, но не дорожка из жёлтого кирпича под твоими ногами, а кривая извилистая тропа убийцы. Красным по белому ты готова была написать повесть о своём безумном азарте, об адреналиновой чуме, о готовности нажать на спусковой крючок столько, сколько потребуется раз. С улыбкой на лице, естественно. Тебе ужасно жарко, и снежинки тают, не успевая коснуться твоих обнажённых плеч. Ты — идеальная мишень для любого стрелка, но кто посмеет взять тебя на мушку? Черная стая в ожидании замерла, но, если бы их не сдерживала воля, что страшнее любой пули, лежать бы тебе распятой на этом снегу в алых лепестках шёлка, растапливая кровью и остывающим телом сверкающую мерзлоту. — Спляшешь для меня? — горячие руки ложатся на беззащитную белизну. Эти обнаженные, ещё не скрытые перчатками орудия для самых изощренных убийств чувствительно обжигают. «Я умру для тебя». «Станцую джигу на могилах твоих врагов». Вот, что можно прочесть в твоих глазах, полных студёной колодезной водой — нелегко из неё вынырнуть. — Будешь плясать, пока снег под тобой не задымится… Пока не попросишь убить тебя, — шёпот с паром вырывается наружу и тоже обжигает. Жар. Хочется содрать с себя платье и окунуться в снег с головой. — Но я не смогу это сделать. Нет. Нет. Возьму топор… — прижимает к себе крепко. — Отрублю, — гладит по волосам. — Отправлю твои ножки плясать к Аркхему, как напоминание о том, как резво ты от них убежала, — смех его прекрасен для тебя. Только для тебя. Горячее помешательство, душное ощущение нереальности тянут тебя куда-то вниз, стирают силуэты. — У тебя жар, — зелёные огни пляшут перед твоими глазами, страшно, если они пропадут, но темнота сильнее. — Она помрет, точно тебе говорю — не сегодня ночью, так завтра. Отдаст Богу душу, а нам потом с телом возиться! — Ох, я бы повозился с её телом… — У тебя и на дохлых баб стоит? — На неё бы точно встал. А ты почём знаешь, что она откинется? — Так у неё чахотка. — Какая еще чахотка? Откуда такое слово выкопал, из своей медкарты? — Из жопы твоей бездонной! Не понимаешь в этом, так молчал бы, эту хуйню раз плюнуть слабой девке подхватить, если в таком дерьме жить и не жрать ничего, кроме мозгов окружающих. — Мозгов, говоришь… Ну, не удивительно, что она такая худая — с мозгами здесь дефицит. Тебе тоже диагноз поставила? — Ага, только я ей ответил, что на ней самой пробу негде ставить. — А она что? — Ничего. Рассмеялась, как полоумная, мне даже не по себе стало. Мало нам босса было, а теперь еще это… — И всё же жалко её немного. — Да ну?! — Я всё ждал, когда босс психанёт и отдаст её нам, мы бы нашли применение всем её талантам. По кругу её… По кругу мчатся лошадки — гнедые, вороные, белые, игриво покачивая плюмажами из страусовых перьев. Гривы и хвосты у них из самого настоящего конского волоса, такие жёсткие и ещё сладко пахнущие лошадьми. Ты оседлала серую в яблоках с розовой уздечкой. Как бы ты ни пришпоривала, как бы ни понукала её, тебе никогда не догнать его, но и ему не обогнать тебя больше, чем на полметра. Не важно. Он счастлив и звонко смеётся, поэтому твой смех колокольчиком вторит в ответ. Карусель подмигивает вам огоньками, и звучит какая-то старинная мелодия. Тёплый ветер ласково перебирает длинные волосы и играет подолом твоего простого белого платья. Через минуту карусель плавно останавливается, и ты легко спрыгиваешь вниз, хочешь подойти и помочь ему слезть. — Харли, — окликает знакомый голос, знакомые руки смыкаются на талии. — Спасибо тебе, — комок сладких слёз щекочет горло. — За что? — руки скользят вверх и вниз, разворачивают. — За то, что позволил мне… позволил его оставить, — сухой песок слов ничего не значит, ты киваешь куда-то в сторону, и волосы красиво рассыпаются по плечам, закатное солнце придает не свойственный им тёплый оттенок. — О чем ты? — шальная улыбка растягивает губы. Мир становится чёрно-белым, крошится и сыплется старой штукатуркой к носкам твоих красивых белых туфель. Лошадки на месте, их глаза горят красным в последних лучах, плюмажи покачиваются от ветра в такт навязчивой мелодии, их рты распахнуты так, как если бы их губы разрывал самый строгий трензель, и тебе мерещится тонкое, режущее нервы ржание. Но самое главное — его нет. Ты оббегаешь аттракцион по кругу, поднимая клубы красной в лучах солнца пыли, но все тщетно — нет ни следа, ни единого признака, что он здесь был. — Они похитили его! Джей, сделай же что-нибудь! — рыдания рвутся наружу, злость свербит под кожей. Он молча и серьёзно смотрит на тебя — если бы не слезы, ты бы заметила в его взгляде жалость. А может, это и не слёзы вовсе, такие горячие и солёные. Если бы было возможно, ты бы плакала кровью. — Успокойся, почему ты плачешь? — Наш ребенок… Джей, наш ребенок пропал, — со стоном боли ты опускаешься на колени, силы покидают тебя. Твое прекрасное бессмертие, твоя лучшая часть, но ты любишь его ещё больше, потому что он часть своего отца: волшебное отражение без ряби, зеркало без дефектов амальгамы, слепок с любимого лица. Как приятно засыпать, уткнувшись в его макушку носом, и нет ничего прекраснее этого запаха. Почти. Волосы у него очень светлые и нежнее лебяжьего пуха — совсем как у тебя в детстве. Ты помнишь это кончиками пальцев. А теперь ты можешь всё потерять — это подобно смерти, подобно тяжёлой замшелой надгробной плите, что опускается на грудь, кроша твои кости, сплющивая внутренние органы, вдавливая в землю. Все глубже и глубже — на корм червям. Он опускается рядом. — У нас никогда не было ребёнка. Харли, ты не можешь иметь детей после того купания в кислоте, — он пытается заглянуть тебе в глаза, но ты их зажмуриваешь, что есть силы. Не могла же ты всё это выдумать? Как он может говорить эти жестокие слова? В такт им ты отрицательно качаешь головой. — Харли, посмотри на себя, посмотри на меня — это ведь не мы, — он убирает противно липнущие к коже волосы с твоего лица. И ты смотришь, как будто со стороны — вы совсем как парочка с лубочной картинки эпохи шестидесятых: вылизанная искусственная элегантность образов, до треска рёбер затянутые талии, безупречные маски благоденствия на идеальных лицах. Ни одного дефекта. Боже. Ты проводишь пальцами по его лицу, ища вечную гримасу болезненного веселья. Но её там нет — только чужая и ненужная безупречность. Ничего из этого никогда не было, всё это игра твоего сознания, всё это ужасы жрущей тебя лихорадки. — Пожалуйста, только ты не уходи от меня, — всё вокруг стремительно меняется. И вы сидите во тьме, среди обломков раскуроченного парка развлечений, как две куклы в магазине, закрывшемся на ночь. — Не могу обещать, — он надменно хмыкает, но берет тебя за руку. Где-то вдалеке гаснет последний фонарь. Да, точно, всего этого нет, и никогда не будет. Нет. Нет. — Нет, пока рано. — Он, скорее всего, не вернётся, вспомни, какой силы был взрыв. — Обычно он всегда возвращается, и мне очень не хочется попасть под его горячую руку, когда он узнает, что мы задушили её подушкой. — Это акт милосердия, она так мучается… — И постоянно зовёт его — такими мольбами можно самого дьявола вызвать. — Он ничуть не лучше. Но ты прав, пусть умрет своей смертью. Ждем эту ночь, а потом уходим, мы не нанимались в няньки. Верно? — У неё высокая температура и ужасный кашель, тут нужно что-то посильнее стакана с талым снегом. Ей не пережить эту ночь. — Я так хотела быть тебе полезной, а ты отослал меня прочь, — снег не причиняет вам вреда, и холода нет. Вы лежите прямо на нём, но он и не думает таять. — Кое-что пошло не так, — он улыбается, ты этого не видишь, но точно знаешь. Твои красные туфли валяются рядом, а содранные о лёд ноги уже почти не кровят. — Я бежала домой босиком… — Потому что туфельки ушли без тебя? — Нет, потому что ты выгнал мня из клуба босиком, — ты поворачиваешься на бок, как будто вы в постели на белых простынях. — Тебе должны были помочь ребята, — его недовольство радует тебя, хотя всё это не важно. Ведь это происходит в твоей голове, где уже нет ни капли логики, ни грамма здравого смысла, только кровавые хлопья снега и жар лихорадки. — У меня, скорее всего, воспаление легких, и без лечения я умру, — ты вздыхаешь, и взвесь снежной пыли летит в его сторону, оседает на сиреневом френче. — Я пытаюсь бороться, но мне совершенно некому помочь, — вот ты и жалуешься, как беспомощный ребенок, а два дня назад изображала из себя женщину-вамп. — Что ты хочешь от меня? — это вопрос деловым тоном, как при заключении очередной сделки, только вот тебе уже нечего предложить взамен. Душа и тело отданы в бессрочное пользование, а больше у тебя ничего нет. Глотаешь пилюлю обиды и прижимаешься лбом к его плечу. — Просто скажи, что с тобой всё в порядке, даже если это и ложь, даже если… — язык прилипает к небу. Тебе же говорили не облизывать металлические поручни качелей на морозе. Только это немного больнее. — Даже если я умер? — он тоже поворачивается на бок, — две зелёные булавки Вуду прямиком в твои глаза — глаза испуганной куклы. — Даже если мои ошметки разметало на сотни метров? Ммм? — лёгкая улыбка никак не вяжется с этой страшной темой. — Пожалуйста, соври мне, тогда у меня будут силы бороться. — Зачем? — он перебирает пальцами правой руки твои волосы, кажущиеся серебряно-седыми. — Чтобы победить болезнь, чтобы у меня были силы сплясать джигу на могилах твоих врагов, — ты тянешься к бездне страданий, к смертельной угрозе, к лютой ненависти и нежно целуешь её. Это не убивает тебя и не причиняет боль, совсем наоборот — проливает живительную влагу на почти погибшие побеги, на замёрзшие лепестки, сгоревшие бутоны. Жаркое марево твоего цветения, красное сияние твоих чувств и дрожащая аура его ответа сливаются воедино. Пусть цветение причинят боль — это того стоит. — Может решимся и пойдем спать? Стук её зубов очень раздражает. — Да, недолго девчонка продержалась, я так и знал — цветочки не переносят морозы. — Подушкой или горло перережем? — Да ну, зачем грязь разводить, она слабее котенка, возьми подушку и… Два громогласных выстрела «разводят грязь»: мозги и кровь абстракцией ложатся на холст белого белья. — Как холодно… — слабый шёпот растрескавшимися губами. — Сейчас согреешься, — кровь пропитывает всё вокруг под ответный дрожащий шёпот. — Ты живой, — тень улыбки освещает бледное лицо. — Хотел посмотреть, как ты танцуешь джигу, — заразительный смех и спасительный укол прямиком в вену.