Ты и он

Не зря яйцо показалось тебе непривычно тяжёлым, а тонкая белая скорлупа разрушилась со странным звуком — один резкий удар беспощадно уничтожил домик-кокон, призванный защитить формирующуюся жизнь. И вот он лежит на дне миски, совсем как живой, в беспомощной позе зародыша, прижимая крошечную голову к хрупким лапкам, завороженный волшебным сном смерти, холодный и бездвижный, но ты никак не можешь перестать на него смотреть. Каким образом он оказался в твоей тарелке? Ты ведь просто хотела сделать омлет. Это брак и повод для звонка в магазин, не иначе. Как они допустили такую мерзость… Но тебе почему-то не противно, а душно-грустно. Медленно подносишь руку и кончиками пальцев нежно проводишь по скользким перьям в паутинке кровеносных сосудов. Проснись. Запах сырого яйца бьет в нос, но это не только он, ещё едва уловимая вонь тлена, сладковатая приторность падали, аромат смерти со дна белой фарфоровой чашки. Болезненный спазм скручивает твоё тело, податливо гнущееся в жёстких объятьях недомогания, рот наполняется вязкой слюной, а горло обжигает горечь желчи. Через мгновение, как несостоявшаяся утопленница, ты отчаянно откашливаешься над раковиной, забрызганной жалкими остатками скудного ужина, а ведь всего несколько минут назад тебе хотелось есть. Свет лампы проходит сквозь стакан свежевыжатого сока — жидкость кажется расплавленным золотом, но не за ней ты тянешься, а прямиком из-под крана глотаешь сырую воду с привкусом ржавчины. Откуда эта вонь? Ты же просила поменять фильтры — мысли вяло плавают на поверхности твоего сознания, как полусгнившие листья в мутном пруду. Прижимаешь разгорячённый лоб к мраморной столешнице и тяжело дышишь, похолодевшими пальцами стираешь капельки пота, пытаясь прийти в себя. Не смотря, берешь миску и быстро выворачиваешь её содержимое в помойное ведро — от глухого удара тельца о дно сердце болезненно сжимается, а потом пускается в тахикардийный галоп. Усилием воли ты выпрямляешься и переводишь дыхание. Во рту стоит неприятный привкус металла, запах ржавых труб дерёт горло, смешиваясь с кислотой желудочных соков, но ты идёшь расставлять тарелки на стол. — Харли, у тебя чердак протекает. Мерзкий визгливый голос скрипом захлопнувшегося капкана наполняет комнату. Тарелка выпадает из слабых потных пальцев и разбивается вдребезги — белые осколки-кости замирают на полу. Эхо роем насекомых разлетается по пространству — не может уютная светлая кухня отражать эти жуткие звуки, похожие на лязг металлических дверей и звон свисающих с потолка цепей. Бесконечных рядов цепей с крюками, стонущими под тяжестью сотен окровавленных туш. — Нет, только не сейчас. Уйди, пожалуйста, — ты в ужасе зажимаешь уши, хотя знаешь, что звук рождается в твоём черепе и, проколов перепонки, залив в ушные раковины воду или раскалённое масло, тебе не решить проблему. — Но ты знаешь, как её можно решить… В углу действительно притаилось огромное уродливое пятно с гангренозными метками в виде чёрной плесени и рыжими всполохами подтёков дождевой воды, что по-пёсьи лизала прогнившие балки и ржавые трубы на пути сюда. Как это возможно на твоей идеальной кукольной кухне, где залежи дорогого фарфора перемежаются с льняными салфетками и приборами из серебра? Хаос показной роскоши и буржуазного уюта. — Доктор сказал, что это скоро пройдет, — ты вздрагиваешь от звука собственного голоса, потому что эхо такое же гулкое и с металлическим оттенком, как в брюхе жестяной рыбы. — Мне нужно приготовить на завтрак омлет, — глаза лихорадочно ищут оставшиеся яйца. Все они не могут быть бракованными, но прикоснуться к ним невыносимо тяжело. Нельзя обращать внимания на голос, нужно делать всё, как обычно. — Мозги всмятку лучше приготовь. Ты убираешь осколки и пытаешься не думать о назойливом соседе и по совместительству короле твоих кошмаров. Хищно-жёлтый глаз желтка вяло болтается в обрамлении прозрачной слизи — отвратительное зрелище. Сегодня ты не сможешь проглотить ни кусочка, но нужно думать не только о себе, поэтому в миску следуют все оставшиеся яйца. Они свежие, но запах тлена, как маньяк, преследует тебя — не помогает даже открытое окно. — Вся королевская конница, вся королевская рать не может Шалтая, не может Болтая, Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая, Шалтая-Болтая собрать! Он мурлычет тебя прямо в затылок, и, хотя голос уже не такой скрипучий, от него всё равно рождаются колючие мурашки и судороги в районе лопаток. — Как я хочу, чтобы всё это закончилось! — ты почти кричишь, но тут же прижимаешь ладонь ко рту, ведь ты здесь не одна. Меньше всего тебе хочется их побеспокоить или испугать. Ты прислушиваешься, но нет ни смеха, ни торопливых шагов, поэтому ты облегчённо выдыхаешь. — Это очень просто устроить… Голос всё мягче, тембр приятнее — он медово-тягуч, он похож на чёрный бархат для траурных церемоний. Голос ласкает и опутывает, ты отлично понимаешь, что он имеет в виду: совершить предательство против всего, что есть, и просто сдаться. Бледная дрожащая рука на фоне абстрактных узоров тёмного мрамора похожа на глубоководную рыбку под толщей мегатонн воды и тьмы, что не пропускает свет. Пальцы робко крадутся, пальцы несмело обхватывают рукоятку и тянут на себя. — Я говорил тебе, как нужно это сделать, но ты не смогла, моя глупенькая, моя прекрасная дурочка… Харли, возьми его, ты умеешь с ним обращаться, он твой лучший друг — после меня, конечно. Не бойся… Вода должна быть тёплой, тогда ты просто уснешь, и всё закончится. Я жду тебя на той стороне… Заманчивый змеиный шёпот для женщины, задумчиво держащей нож, для женщины, что скрывает почти зажившие порезы под рукавами свитера, которая была готова парой разрезов выпустить из себя жизнь. Лишённое крови тело и светлые волосы, прилипшие к лицу, застывшему в уродливой гримасе, два округлых колена, торчащие айсбергами в красном море и… полукружие её живота, возвышающееся надо всем ужасом. Огромное белое яйцо с мёртвым цыпленком внутри. С дребезжащим звуком нож летит в сторону — будь твоя воля, он исполосовал бы источник голоса, раскроил бы злодея на куски. Свирепая ярость раненой самки бушует в холодной черноте твоих зрачков, но лезвие ножа предупреждающе вспыхивает в ответ. Сколько времени пройдёт, пока ты опять потянешь к нему руки? Сталь затаилась на время, скаля зазубренную пасть, готовая войти в тебя хоть по самую рукоятку. Но ты уже не смотришь на него, в благоговейном извиняющемся жесте твои руки складываются на животе. — Птенчик мой, не бойся, я не дам тебя в обиду. С тобой будет всё хорошо, просто мама забыла принять таблетки… Сейчас придет папа и твои брат с сестрой, и мы все сядем завтракать, — ужасно хочется почувствовать тёплую натянутую гладкость живота пальцами, но на тебе несколько слоёв одежды: платье, широкий толстый свитер и белоснежный передник поверх него, завязанный сзади кокетливым бантом. Этот ужасный голос, который хочет у неё всё отнять! Её уютный светлый дом, её детей, включая нерождённую крошку, её любимого мужа… — Джей, дети! Идите завтракать, всё готово! — омлет в огромной сковороде аппетитно пахнет, в кувшине с соком утонуло маленькое солнце, поджаренные волны бекона даже не подгорели. Тебе осталось только сварить кофе для своего мужчины и… — Харли-и... — Джей, дети встали? — старательно игнорируя незваного гостя в своей голове, ты аккуратно раскладываешь приборы, берёшь вазу с цветами и несёшь её к столу. — А сама как думаешь? Фонтан хрусталя, взрыв из игольчатых осколков в пене растрёпанных лепестков и зелёных листьев, звон и грохот погребальных колоколов, бесконечное ангарное эхо. — Зачем ты подражаешь ему?! Как ты смеешь использовать его голос?! — жуткий всхлип рвётся из твоей груди. — ДЖЕЙ!!! — ты кричишь на пределе своих лёгких и истерзанных связок, но муж всё не отзывается, и ты начинаешь сходить с ума от тревоги. — Если ты с ними что-то сделал, если нашептывал им мерзости, как мне, то я… — в голову ничего не идёт, злой дух исходит от тебя, и есть только один способ борьбы с ним, но твои руки в защищающем жесте опять на беззащитной округлости живота. — Люси, Джонни, не бойтесь! — ты вскакиваешь, когда слышишь детский всхлип. — Мамочка просто разбила вазу и немного испугалась, — тремор сотрясает всё твоё хрупкое тело, слабость холодным потом струится по спине. Хоть бы с ребёнком всё было в порядке. Ты кидаешься прочь из кухни, бежишь вперед, чтобы скорее заглянуть в спальню к детям, на ходу приглаживая волосы, пытаясь успокоиться. Под ногами стонут половицы, слой пыли покрывает выщербленные доски, обернувшись, ты видишь отпечатки своих следов — одинокий путник в безжизненных зыбучих песках. Ты же мыла полы, почему здесь так ужасающе грязно? Коридор тёмный и неправдоподобно длинный, во тьме не белеет ни одна дверь, только голые ободранные стены и грубая шероховатость трещин штукатурки под твоими пальцами. Позади привычная кухня, как островок в бурном океане, остается только вернуться. — Это всё ты… Это ты заставляешь меня видеть то, чего нет! Зачем ты мучаешь меня?! — ты возвращаешься и, обессиленная, опускаешься на стул, задыхаясь от трупного запаха и собственных слёз. Слышится слабый скрип двери и детский смех, и ты в отчаянии выглядываешь в окно, но там холодное промозглое утро: ртутно-серый дождь шуршит по прелой листве. Никого нет. Ты уверенно встаёшь и берёшься за ручку двери, желая выйти в сад. Дети могли выбежать на улицу, то, что они там одни на холоде — пугает. — Не стоит туда ходить… Останься со мной. Ты не вздрагиваешь и не отмахиваешься, не злишься и не пугаешься, просто тянешь ручку двери вниз — звук очень похож на щелчок взведённого курка. Откуда добропорядочная домохозяйка знает, как он звучит? В саду никого нет, только ты и неугомонный дождь в предрассветной липкой мгле, нет ни звука, кроме мягкого шелеста капель и твоего тяжёлого дыхания. Но, повернув голову немного правее, ты обращаешь внимание на… что это, кресты? Два паукообразных корявых креста из кусков арматуры торчат над глинистыми холмиками земли. Как во сне ты идешь к ним, как под гипнозом опускаешься на колени между ними, касаясь руками обеих могил. Теперь ты точно понимаешь, что это могилы. Могилы нерождённых ублюдков, переплетений генов двух убийц; два кровавых уродливых ошмётка со смазанными чертами лица. Два твоих нерождённых ребёнка. Ты не понимаешь, почему у тебя открыт рот, как у бешеной собаки, так, что слюна бесконтрольно капает вниз, смешиваясь с дождём. Просто твой крик так оглушающе страшен, что ты его не слышишь. Красные, воспалённые от слёз глаза, всклокоченные мокрые волосы и перекошенное от боли лицо могли бы испугать любого, но рядом никого нет. Тихая-тихая пустота. Тшшш. Никто не обнимет тебя за плечи, не уведёт под спасительную крышу, не сделает чашку чаю, хотя не она тебе нужна, а укол успокоительного и хоть какие-то объяснения. Жестокое больное сознание играет с тобой в страшные прятки, и тебе не выиграть. Ты кидаешься к правой могиле и вонзаешься всеми пальцами в землю, скоблишь тёмный грунт, как первоклассная охотничья сука, учуявшая барсука глубоко в норе. Рычишь, отплёвываясь, скрипя зубами и песком под ними, по локоть увязая в грязи. А потом просто прижимаешься к ней щекой, не боясь испачкаться, мечтая провалиться на метры вниз в обиталище червей или даже дальше — на званый ужин к Сатане. Всё бесполезно, детей тебе не вернуть, им не суждено было родиться, тебе не суждено кормить их грудью, лечить их раны, любить их больше всего на свете. Хотя на это ты ещё способна. Формалиновая реальность не отступает, и ты фактически ползёшь обратно в дом. Колени разодраны и кровоточат, на них налипли палые листья, на твоём лице арлекинья маска — чёрная земля и нечеловеческая бледность. Но где же твоя кухня, забитая фарфоровым барахлом? Чудовищное пространство заброшенного завода распахивает перед тобой своё холодное неуютное нутро, наполненное бетоном и металлом. — Пусть всё это неправда, но я хочу вернуться, — стон-просьба слишком слаб для такого пространства, нет даже насмешливого эха, и голос молчит. Сейчас ты хочешь, чтобы хоть кто-то отозвался на твою отчаянную просьбу, на твой плач. Сил плакать уже почти нет: болят все внутренности, ноет каждая мышца. Опять хочется погрузиться в мир иллюзий и грёз, где ты просто готовишь завтрак для себя и своей семьи. Запах падали, просачивавшийся в твой придуманный мирок, становится ещё ярче, а вкус разложения можно почувствовать на языке, если по-змеиному его высунуть. На коленях ты подползаешь к его источнику, вспоминая, что стало триггером к твоим выпадениям из действительности. В реальности он не говорит с тобой, хотя именно здесь и сейчас хочется слушать его голос. Пусть обзывает, читает глупые стишки, пусть смеется над тобой, но нет, он мучает тебя только там, где ты его не узнаёшь. В инвалидном кресле, заботливо прикрытая пледом, сидит твоя полусгнившая любовь. На ободранных до мяса коленях ты подползаешь к нему, не обращая внимания на запах, прижимаешься к гниющим останкам. Похоронить его у тебя не хватит духу, пусть побудет ещё немного с тобой. На перемазанном грязью лице мелькает безумная улыбка-разрез, руки привычным движением накрывают живот. Всё же жизнь продолжается, тебе есть, за что бороться, ты ласково баюкаешь себя, раскачиваясь из стороны в сторону. — Качайся, мой мальчик, то вправо, то влево. Отец твой — король, а мать — королева… — счастливый звонкий хохот повторяет жадное эхо. Ты вскакиваешь на ноги, кружишься вокруг своей оси, выделываешь какие-то дикие кульбиты, но, почувствовав странное движение в районе живота, замираешь. Что-то ползёт вниз… Из-под платья к твоим ногам падает сиреневый плащ, сложенный в несколько раз.