Об ушедшем

У Маккормика натурально едет крыша, когда он смотрит на янтарную бутылку «Будвайзера» и со всей силы бьет ее об своё запястье. Она не разбивается, а лишь с громком звоном падает на бетон, укатываясь за столбы, прямиком к своим стеклянным собратьям. Кенни не может разбить даже чёртову бутылку, и это невероятно злит. Злит до яростных огней в глазах, так что он резко скатывается по разукрашенной стене, царапая отросшими ногтями свои щеки. Ощущает солоноватую каплю крови на губах и расслабляется. Глазами цепляется за грязь, забившуюся под пазуры. Дыхание белым облачком вырывается изо рта. Блять, как же хочется курить. Под мостом невероятно холодно, и старая парка уже давным-давно забыла свою основную функцию. Господи, он носит одну и ту же вещь на протяжении стольких лет. Становится стыдно. Стыдно за невозможность одеваться так же, как и другие дети, стыдно за неспособность исправить своё положение, стыдно — чего греха таить — за свою бедность. Голову словно магнитит к полу — скулы соприкасаются с холодной землёй, царапаясь о мельчайшие камешки. Оно и не парит. Какой теперь в этом смысл? Когда Кеннет уже собирается закрыть глаза и залипнуть на ритме своего слабого сердцебиения, он замечает размытые силуэты у начала тропинки. Такер и Блэк идут, врубив Big Daddy Kane на колонке так громко, что вибрации отдаются Маккормику в подбородок. Уебки, вечно ходящие вдвоём. Кенни ненавидит таких, как они. — Эй, Кен, неужто твоя мамаша наконец-то выгнала вас с отцом из дома и нашла нового хахаля? На твоём месте, после такого я бы тоже прятался под мостом, стыдясь собственной опухшей рожи. Серьезно, мужик, ты себя видел? — наклоняясь над телом Кенни, смеётся Крейг. Его сигарета падает прямо перед пальцами Маккормика, и он топчет ее ногой, заодно задевая суставы Кеннета. Такер смеётся, рассматривая жалкие попытки парня сжать руку в кулак. — Тебя в рот выебали, что ты говорить не можешь? Кенни вдыхает полной грудью, чтобы собрать все свои чувства воедино, однако чувствует лишь боль в легких. И что за дрянь колет его в середину рёбер, не давая спокойно полежать? Злость, — понимает Маккормик. Клокочущая, кипящая, она поднимается из самых его недр. Несправедливость, отчаяние, жалость к самому себе — все затапливает его мозг, перекрывая картинку. — Ты оглох? — кричит на весь гребаный проход Факер, пиная лежащую перед ним тушу. И кто тебя воспитывал, мелкий прыщ? Гноишься здесь, раздражая своей краснотой. Пошёл бы к своей Бебе, готовой к персональному траханью мозга даже в экстазе, и мучил бы ее. Но нет же. Надо пристать к нему. — За... — Ты что-то сказал, урод? — достал уже со своими вопросами. Крейг наклоняется прямо над лицом Кенни, ковыряясь в носу. Размазывает сопли по светлым бровям, не забывая губы. «Вот что должны жевать недоноски вроде тебя». — Заебал, — тихо говорит Кен, поднимаясь на ноги. Его трясёт, колени сводит и все, что хочется, — вернуться обратно в объятия к земле-матушке. — Как же ты меня заебал. Лоб Кеннета сталкивается с мерзостной переносицей Такера, и слышится хруст, подобный лишь бетховеновой «Лунной сонате». Парень чуть не стонет от удовольствия. Звук разбившегося ебала Крейга — что может быть лучше? — Ах ты мудак, — шипит Факер, запрокидывая голову. Кровь фонтаном хлещет на белую футболку, оставляя великолепный арт-объект насмешек Дрюсса Бассари. — Йо, чувак, может, не надо, — пытался было вякнуть Блэк, но среди многочисленных тумаков и оплеух никто и не собирался слушать его. Кажется, пацан принял для себя удобную тактику стратегического нейтралитета. Такер схватил Маккормика за воротник рубашки, выглядывающий из-под расстёгнутой куртки, и впечатал его в стену. Голова парня глухо ударилась о бетонную колонну. Во рту появился неприятный привкус рвоты. Мир съехал с орбиты и уехал в сторону Кейптауна, танцуя сальсу на прощание. — У тебя встаёт, когда ты избиваешь тех, кто не в состоянии дать сдачи? — Кенни не был уверен, к которому из пяти Крейгов он обращается, — чертов извращенец. Смачный плевок в лицо. Полный гнетущей, противной ненависти. Такого оппонент стерпеть уже не мог. Бросив к земле парня, Такер в последний раз от души пнул захлёбывающегося рвотой Кеннета в голову, и, вытерев кровавый кулак об шевелюру Блэка, пошёл восвояси. Токен положил полупустую пачку сигарет рядом с лужей вокруг башки Кенни, и поспешил за Факером. — Йо, братан, подожди! — последнее, что услышал Кен перед тем, как отключиться.

***

Холодно. Слишком холодно даже под огромным верблюжьим одеялом, пропахшим животной шерстью. Его явно лихорадит, и, судя по пропитанной потом рубашке, уже довольно давно. Странно. Дома у Кенни никогда не было таких тёплых одеял. Он попытался открыть глаза, однако не увидел ничего, кроме узкой мутной щелки. Отлично, блять. — Ты в порядке? — вдруг раздался тихий голосок откуда-то из-за угла. — Господи, я что, наконец-то умер, а ты дьявол, пришедший мучить меня? Даже после смерти никакого покоя, — устало вздохнул Маккормик, поворачиваясь к источнику звука. Движения причиняли боль внизу рёбер, как раз там, куда били кеды Крейга; из груди вылетали болезненные хрипы. Чья-то крохотная рука прикоснулась к щеке, вырвав болезненное шипение. Боже, куда же он попал? В плен к карликовым эскимосам? — И вовсе я не дьявол. Сижу и помогаю тебе, вообще-то, — голос казался знакомым. Тихий голосок с задней парты. Кеннету приходится напрячь все свои оставшиеся мозговые извилины, чтобы вспомнить. Маленькое хрупкое тельце, пшеничные волосы и дурацкая прическа. Как же тебя зовут? Твоё имя в середине журнала, ты никогда не разговариваешь со мной, заикаешься, не материшься и по воскресеньям ходишь в церковь. У тебя треугольная улыбка и самое тупое настоящее имя на свете. Почему столько о тебе знаю, а имя — такое простое, как кусок майского масла — вспомнить не могу? —Как... — горло внезапно пересохло, и говорить стало невыносимо больно. — Как тебя зовут? Как и ожидалось, голос не вернулся. Парень, сейчас так старательно ухаживающий за ним, не расслышал и начала вопроса. — Кенни, я снял твою кофту и засунул в стирку: она была вся в крови и рвоте. Скажи мне по правде, кто тебя так? Мы сможем пожаловаться, скажем твоим родителям, директору, да хоть полиции! Это же серьёзное преступление, — пищал голос. Реально девчачий, и как только пацаном уродился? С такими-то пропорциями, тоже мне, ошибка природы. Безумно хотелось сплюнуть. Получалось лишь стонать от боли. Пробило на смех от таких наивных заявлений мальчишки; вместо смеха было лишь удушение полубезумного. Предсмертные завывания какие-то, а не хохот. — И что смешного сказал? Вообще, не разговаривай лучше: горло побереги. Ты спрячься под одеяло, а я пойду принесу еды, пока родители не заметили. Будь тихим, пожалуйста. — БАТТЕРС! Почему ты не спускаешься ужинать? — громкий мужской голос разрезал все перед собой, заставляя вздрагивать. Пацан ушёл, бесшумно закрыв дверь. Точно. Баттерс. Гребаный идеальный Баттерс. Нет, он не умер, не попал в дьявольскую пучину, все гораздо хуже. Он попал в Ад на земле.

***

Кенни спит, или, по крайне мере, делает вид, что спит, когда Баттерс заходит в комнату, осторожно держа в руках горячую тарелку с бульоном. Запах моментально достигает ноздрей, заставляя желудок скрутиться в изюм и заурчать в сто двадцать децибел. Черт, вот и вся маскировка коту под хвост. — Я подумал, что пока ты восстанавливаешься, бульон — лучший вариант для тебя. Мама приготовила. Мой любимый, — со стуком опуская тарелку на прикроватную тумбочку, шепчет Баттерс. Странно, но в этой комнате он переходит на еле слышный шёпот, как будто боится потревожить больного. Кеннет внутренне фыркает: как будто кто-то действительно способен проявлять заботу о нем. Лучше уж отрубите руку. Раскалённая ложка касается ледяных губ, обжигая чувствительный кончик языка, однако Маккормик даже не морщится, мужественно пряча боль. Что боль от ожога, когда у тебя вся грудь в синяках? Суп действительно вкусный. Наваристый, с кусочками мяса. Он сто лет такой не ел. Желудок, привыкший к безвкусным бичпакетам, уже позабыл вкус здоровой пищи. Стотч кормил его с ложечки — большего унижения Кенни испытать не мог. Он честно хотел встать и уйти, лишь бы не быть обузой для этого странного пацана, но кости болели так, что даже шевельнуться не мог. Завтра, — уговаривал Маккормик сам себя, — завтра ты возьмёшь себя в руки и свалишь отсюда. Чужая забота — противная вещь. Видели — знаем, как это работает. Тело охватил прилив ненависти, вспомнились детские годы, родители, друзья. Ну уж нет. С него хватит. — У тебя так сердце бьется, — удивился Баттерс, неожиданно приложивший ухо к груди Кена. Какого хера? Он не позволял касаться себя. Кеннет задёргался, отчаянно пытаясь сбросить с себя тушу, однако парень был настойчивым и голову не убирал. Из груди вырвался лишь тяжкий вздох. Вот урод. Сил совсем нет, а он пользуется. — Все будет хорошо, Кенни, не волнуйся, мы обязательно справимся. Да пошёл ты, Стотч.

***

Баттерс втыкает в телефон, сидя в темноте. Его спина упирается в шкаф-купе, где с одной стороны в зеркале отражается темная фигура Маккормика — болезненная, похожая на окуклившуюся гусеницу. Отвратительно. Он отвернулся, не желая более это видеть. Зрение возвращалось, а с ним возвращался и грязно-желтый окрас будней. Блевота, прокисшее пиво, битое стекло — глупая совокупность ужасных цветов. Снова взгляд украдкой на блондинчика, явно смотрящего какое-то видео на YouTube. Сидит весь в наушниках, ни слухом, ни духом не ощущает его присутствия. Сцена выглядит так знакомо, что Кенни сглатывает, пуская комочек слюны по глотке; как же тяжко. Голубые глаза цепляются за стеклянную заднюю панель телефона: чёрная, блестящая — точно какая-то новомодная модель, о которой он никогда не слышал. Зависть сжимает губы. Свой кнопочный самсунг Кенни заложил в ломбард, чтобы купить последний блок сигарет. Кеннет не помнит события, которые произошли после, только так, обрывки осколочных воспоминаний: дешевый алкоголь, чья-то съемная квартира, парни и девушки. Девушки, девушки, алкоголь, алкоголь, отключка. Чудесные три месяца курорта прямиком в пьяный трип. Кен бы с радостью повторил, вот только куда он такой сейчас пойдёт? Переваливавшись на другой бок, Маккормик закрывает глаза и пытается не думать. Считает утекающие секунды: один, два, три... сто, двести... тысяча. Три тысячи семьсот двадцать одна секунда. Кенни не думал, что умеет считать до таких больших чисел. Бесполезно. Сон не идёт. Но и мыслей не было. Только это тупое состояние, когда ты находишься в своём теле, но ощущаешь себя инородным организмом, попавшим туда случайно. За что? Что ты здесь делаешь? А главное, для чего? Яркий экран телефона потухает, и дисплей соприкасается с еловой прикроватной тумбочкой, негромко стуча по дереву. Неужели ты наконец-то ляжешь спать и дашь мне успокоиться? Кеннет не учёл того, что кровать в комнате совсем одна. Маленькие ручки Леопольда цепляются за края его пятнистой рубашки, судорожно сжимая их. Острый нос мальчика утыкается куда-то между позвонков, проводя щекотные линии. Раздаётся всхлип. Баттерс плачет. И Кенни, кажется, тоже.

***

Солнце не бьет в глаза сквозь распахнутые шторы, однако он знает, что уже утро. Из окна разит темнота прохладой зари, какая бывает только в особенно раннее время, о котором знают все дети. Баттерса рядом нет. Наверняка ушёл в школу, — думает Кенни. Одеяло заботливо подоткнуто до самого подбородка, спасая ото всех полночных монстров. Нужно попробовать встать. Маккормик набирает полную грудь воздуха, тут же ощущая, как он со свистом вырывается обратно, попутно сопровождаясь взрывами боли в легких. Болело все: от ключиц до мозолей на ступнях от бесконечной ходьбы. На какой-то миг хотелось бросить все и остаться здесь, в комнате Стотча, дожидаясь его, как примерная жёнушка. Ну уж нет. Жалким он не будет. Собрав всю оставшуюся волю в кулак, Кеннет садится, роняя одеяло на пол. Оно расползается по ковру, приветливо маня в свои объятия. Парень встряхивает головой, проводя ладонью по лицу. Пять минут сидит с закрытыми глазами, пытаясь собрать воедино разлетевшиеся осколки тела. А потом резко встаёт. Глаза застилает чёрным занавесом, и колени — проклятые предатели — подгибаются при виде миллиона мельтешащих мушек. Он приземляется на коленные чашечки прямо перед рабочим столом Баттерса, на котором стоит его фотография в белой рамке. В праздничном костюме, счастливый и танцующий польку, Леопольд угнетающе смотрит на Кеннета, насмехаясь над ним. Ненавижу тебя, — говорят его глаза, — меня смешит твоя слабость. Кенни прокусывает руку, чтобы не закричать. Боль помогает прийти в себя. Капли крови, лениво скользящие по пальцам, пачкают кремовый ковёр, но это уже не его проблема. Как же хорошо, что он одет! На рабочем кресле(том самом, о котором мечтали все ребята в далёком детстве: откидывающееся, на колесиках) висит его оранжевая парка, полинявшая за долгие годы носки. Маккормик с трудом натягивает ее, тут же пряча руки в карман. Подушечки касаются пачки сигарет, оставленной Блэком перед тем, как он позорно побежал за своим дружком. Кен счастливо закусывает губу. Может быть, если бы у него был телефон, он бы даже позвонил своей маме.

***

Кенни вылезает из окна первого этажа: повезло, что Стотчи забыли его закрыть, когда уходили из дома. Закуривая сигарету, он пинает камни, попавшие под подошву кед. Никотин, облепивший мозг, забирает все мысли. Теперь у него есть свободная минутка без гнетущих тревог. И Кен идёт. Идёт навстречу еле заметному рассвету, что зиждется у края горизонта. Город просыпается, засыпает его душа. Сами того не замечая, ноги приводят к школе. Кажется, он шёл целую вечность, потому что солнце теперь в самом зените, палящим жаром нагревает его макушку. Кончики пальцев ног начинают замерзать. Кенни прикасается рукой к калитке — она отворяется, жалобно поскрипывая от натуги. Школа. Интересно, его ещё не выгнали оттуда? Честно, нет никакого желания проверять. Маккормик прислоняется спиной к холодному металлу турника и выкуривает одну сигарету за другой. Палец прокручивает колесико зажигалки — внезапно звенит звонок, заставляя парня вздрогнуть. Из здания тут же вываливается целая орава детей, мечтающих как можно скорее покинуть это заведение. Ох уж это мимолётное чувство свободы. — Кенни? — пораженно спрашивает Баттерс, увидев своего одноклассника. Смотрит на его руку, на которой синеют следы зубов. Грустно хмурится, отводя взгляд. И что ты с собой сделал, придурок? Кеннет молчит, не желая отвечать. Или, может, он уже и не помнит, как это — разговаривать по-человечески. Стотч приваливается спиной к соседней перекладине, и они стоят так, вдвоём, несколько тысячелетий. Никто из них больше не пытается завязать диалог. Лишь дует северный ветер, унося с собой обрывки мыслей и сожалений об ушедшем. — Я люблю тебя, Кенни. — Я знаю. И он идёт назад, к своему мосту, к стартовой точке своей некогда новой жизни. Может быть, когда-нибудь он разорвёт этот бесконечный цикл дня сурка, но это явно будет не сегодня. Но пока что у него в кармане есть только пачка сигарет. А это значит, что все не так уж и плохо на сегодняшний день.