Ворон

Этой ночью Герману снилась череда кошмаров. Во сне пахло пасхальным ладаном, дождём и смертью. Гера видел уходящих прочь однокурсников одетых в белое и красное. Они оглядывались. Звали с собой. Весело недоумевали, разглядывая школьную мантию Германа. Рыжий Серега Сомов, слегка кося серыми глазами из-за квадратных очечных стёкол, подойдя, стянул с шеи шарф. И Гера с ужасом увидел ровную полоску от удавки на лиловой шее друга. Из прохладного сумрака церковного притвора вышел бывший духовник семинарии, отец Михаил Прохоров, сухой, суровый старик, человек советской закваски и сторонник радикальных мер. Облаченный в багряно-золотое пасхальное облачение. Он принес Герману охапку душистой полыни и, сокрушенно качая седой головой, долго и сбивчиво, с болью в голосе, говорил, что смерти нет, как, собственно, нет и жизни там, где кипела земля. Зачем-то долго водил Геру по недостроям и пустырям. И Гера видел в котлованах и ямах толпы людей. Изуродованных, чумазых. Но живых. Голоса незримого хора рыдали на иврите, а Герман смотрел, не в силах остановить кошмар, как из затянутой тиной и ряской заводи под Собачьим мостом выходит мама в праздничном синем платье. Мокрая, жутко измазанная в иле и мазуте. Мама коснулась своего живота, ласково улыбаясь разбитыми губами. Из мокрого тряпья и грязи, облепивших её живот, торчал осколок зеркала. По стеклу стекали кровь и вода, а глаза мамы мерцали рыжеватыми всполохами. А незримый хор торжественно и заунывно пел, заставляя слезы безвольно катиться по щекам. Обожженный отец в зеленой спецовке порывисто обнял Геру, сдавив его ребра своей медвежьей хваткой. От отца стойко пахло бензином и горелым мясом. Он весело хохотал и тормошил сына, и грудь Германа разрывало от щемящей тоски и безысходности. А где-то в унисон незримый хор рыдал на иврите. И это пение отдавалось в груди глухой болью и удушьем. *** Утром пришли сразу три письма. Герману от Сириуса — одно. В нём Бродяга сумбурно вывалил на Геру всё, что произошло с ним в Блэкфайре и пригласил к себе на лето. Также Сириус мельком упомянул, что отыскал какого-то своего дальнего родственника и поселил на Гримо. Гермиона же получила два письма: одно от родителей, другое — от поверенного семьи Блэк. Родители извещали, что все живы и здоровы, а папа и кузен вернулись из странствий. А поверенный извещал, что мисс Грейнджер-Блэк, по воле главы благородного рода Блэк, проживающего в Годриковой Впадине, получает в личную собственность дом на Гриммо, старого домовика и «уникальный артефакт, единственный существующий, живой и разумный портрет Вальпурги Блэк». — Подведем итоги, — сложил пальцы домиком Том Реддл, обводя сосредоточенно-мутным взглядом толпящихся во дворе студентов, — одержимый частью меня мертв. Фламель странствует. Если уже не сыграл в ящик. Заключенный в зеркало Еиналеж Гриндевальд развлекает пауков в подвале. Я ничего не пропустил? Гера, не отрываясь от чтения письма поднял вверх протезную руку и тряхнул ею. Странный сон глухо саднил где-то на подкорке, но в общем-то настроение было солнечное и вполне летнее. — Ах, да, как я мог забыть, — любезно оскалился Том, — на горизонте маячит некто Древний, которого не прочь вернуть в мир Starik, ради общего блага, разумеется. — Питер Петтигрю сбежал из Азкабана, — донеслось до Германа, — привет, Тим, вещи собрал? — Эй, ты чего толкаешься?! — Собрал, сестра писала. Кстати, мы не едем в Палермо… — Две унции глаз триксобраза за пять сиклей — это грабёж… — Хвост, — скривился Реддл, — мерзкая, трусливая тварь. Следует ждать последствий. Невилл обнял своего пса и сокрушенно покачал головой. Блохастый, лохматый Персик завозился, устраиваясь по-удобнее и с восторгом заглядывая в глаза хозяина. Мимо пробежала стайка радостно голосящих хаффлпаффцев. Ветер принёс с холмов пыльное, пахнущее солнцем и землёй золото. Пряно и остро пахло цветами, травяной горечью и летом. Гера раскинул руки в стороны и, ликующе улыбаясь, шумно вдохнул полной грудью пьянящий, теплый воздух. В стеклах его очков желто и весело плясали слепящие блики — Нет. Я так больше не могу, — Гермиона отложила письмо. И воззрилась на Тома тяжелым взглядом. Осуждающе-укоряющим и крайне мрачным, — Гарри имеет право знать. — Неужели? — холодно улыбнулся Том Реддл и картинно, медленно, с ленцой, расположился на коряге как в глубоком кресле, — мы, кажется, всё обсудили, Грейнджер. — Ась? — замер Герман в попытке размять затекшую шею и спину. — Ты не умер, тебя убили! — выпалил скороговоркой Невилл и ткнул пальцем в Германа, — на тебя охотились. — Чего? — пожевав губами, с сомнением приподнял брови Гера. В голове царил хаос, и в ушах всё ещё рыдали голоса певиц из сериала про Мишку Япончика. Это бесконечно повторяемое на все лады «шалом алейхем» преследовало Германа с самого пробуждения. И коренилось где-то во снах. — Реддл, да скажи ему, — закатила глаза Гермиона, — да, Гарри. Ты погиб насильственной смертью. И Том знает подробности. — Грейнджер, — почти зашипел Реддл, опасно сузив побагровевшие глаза, — я уже говорил, что ты ходишь по краю? Герман прищурился и сложил руки на груди: — Ты ничего не хочешь рассказать мне, Том? *** Запретив себе даже думать о внезапно открывшихся подробностях, Герман вернулся в Подземелья. И, как одержимый, бросился собирать багаж. Руки чесались творить глупости. И их следовало срочно занять делом. Только когда все вещи были собраны и Хогвартс-Экспресс помчал своих юных пассажиров прямиком в лето, Герман вспомнил про то, что так и не научил Невилла играть в мафию. Пока Гера и Гермиона наперебой знакомили товарища с правилами игры, в купе явились Симус Финниган, Дин Томас, Миллисента, Тео Нотт, Забини и Даркприст. Весь остаток пути компания играла в мафию, ведущим пожелала быть Гермиона. По прибытию в Лондон, друзья попрощались и разъехались по домам. Висельтон встречал своего короля дождливой хмарью, тучами и промозглой сыростью. Приняв истинное обличие они с Томом медленно брели по городу. Мимо спешили эльфы, люди, призраки. Кто-то провожал братьев долгими удивленными взглядами, некоторые здоровались. Большинство же спешило мимо. Одетые пеленой дождя и невеселыми думами люди и эльфы, хозяйка кафе, цветные пятна, отраженные в лужах. Мокрая серая брусчатка, яркие пятна зонтов и дождевиков. Бегущая, разбрызгивая лужи, шумная стайка детворы. По-настоящему страшно Герману стало, когда он наконец-то в полной мере осознал, сколько же людей ему доверилось и зависит от его решений и поступков. Герман всё яснее ощущал себя жалким идиотом, и где-то в груди мерзко шевелился застарелый страх не оправдать чьих-то надежд. Оплошать. Подставить кучу народа. Погубить. Герман поймал ртом пару капель и ускорил шаг. Реддл шагал справа, недобро поглядывая по сторонам и толкая перед собой тележку с багажом и пустой клеткой. Ворон дремал на плече Тома, под незримым пологом чар. Герман тепло улыбнулся пасмурному небу сквозь дождевую завесу и беззвучно, украдкой, поблагодарил Бога, что не дал совсем сгинуть этой бедной изуродованной душе. *** Рвань лиловых трещин опасно змеилась по плоти реальности, тускло сияла и пульсировала. Эфемерные края портала кипели и пахли озоном и хвоей. Герман осторожно шагнул в лиловый туман и замер, обхватив себя руками. Было холодно. Ужасно холодно. Герман мысленно поблагодарил сам себя, что додумался облачиться хотя бы в пальто и шапку. Мрачный Реддл зябко кутался в длинный плащ, его уши побагровели от холода. И всё бы ничего, но только сейчас Гера ощутил насколько здесь мало магии. Казалось, будто собственная магия распыляется по крупицам в великое Ничто. Реальность удушала. Вливала свинец в раскаленные легкие. Обволакивала тело и сознание ватной слабостью. Герман пошевелил остывающими пальцами ног и повел Тома знакомым маршрутом. В темень спящих дворов. По эту сторона портала стлался мутный ледяной сумрак, повсюду лежал снег. Небывало большие смерзшиеся сугробы, снежная каша на дорогах. На проезжей части его нанесло почти по колено. Гера смотрел и не верил своим глазам. На его памяти коммунальные службы никогда не доводили дороги и улицы до такого кошмара. И дома. Мертвые, темные глазницы окон. Три окна на весь дом. Неестественно пустынные улицы, полторы машины вдалеке. И густой, удушающе-сладкий смрад мертвечины. Из всех окон. Из каждого подвала. Из каждой легковушки во дворе. Герман с сомнением заглянул в запотевшие стекла авто. На светящемся циферблате мерцали четыре цифры: «17:29». Всего-то шестой час? Так какого лешего так пусто повсюду? Случайные прохожие смотрели странно — липко и алчно. Двое уголовников увязалось за братьями. Один с ленцой вызванивал кого-то по мобильному и пытался выяснить, из какой незнакомые парни группы. В голове Геры звенело и ухало от происходящего. Он жадно вглядывался в знакомые очертания подъездов и не видел, как Реддл вскинул палочку. И как второй преследователь, опутанный империусом, молча вогнал заточку в брюхо своего товарища. И беззвучно поволок куда-то в гаражи. Бледный Том спрятал палочку и дрожащими от слабости и холода пальцами схватил Германа за ворот. — Том? — всполошился Гера и попытался обмотать своим шарфом голову Реддла, — твои уши Том. Блин, да ты замерзаешь. Побежали… мама уже дома, заварит нам чая. Согреешься. Двигай ногами. Только пальцами, Том! Пальцами шевели… — Ты спятил, Поттер? — прохрипел Реддл, сдирая с головы шарф, — оглянись, твой город мертв. — Не говори глупости, просто часы в машине сломаны. Просто все спят, ночь. Бегом, Том, бегом… ну мы и гении… угораздило же вернуться зимой, — Герман поволок Тома вперед, огибая турники и заледеневшие лавочки, — это мой мир, Том. Понимаешь? Мой. Здесь не может быть ничего такого… — Запах, — перебил его Реддл, путаясь и скользя в снежном месиве. — Прорвало канализацию, — упрямо замотал головой Герман и, изловчившись, напялил на Реддла свою шапку. В сумке враждебно громыхнули склянки зелий. — Канализацию, — как эхо повторил Реддл, споткнувшись и застыв, запрокинув голову. Из кирпично-рыжей трубы старой котельной в выцветший бархат неба валил густой черный дым. Пахнущий мясом и горелыми тряпками. Реддл взбешенно вцепился в ворот Германа и, дернув на себя, зашипел на парселтанге в самое лицо медленно багровеющего Поттера, — канализация, говоришь?! — Бред, просто какой-то бред, — Гера решительно зашагал вперед, мимо котельни, мимо гаражей, мимо детского сада и копошащихся на его территории теней. Тени грузили на фуру черные мусорные мешки, много мешков. И изъяснялись матом, — ты, вообще, уверен, что это мой мир? — Уверен, — отозвался Реддл нехотя, — я привязал ритуал к твоему духу. От мусорки, темнеющей справа, смутно тянуло навозом. В темноте белели разбитые оконные рамы и двери. Старенькие фанерные двери выглядели так, будто их сначала рубили топором, а потом рвали. Руками. По центру. Герман шагнул ближе и споткнулся о смерзшийся матрас, обмазанный кровью, испражнениями и мочой. От неловкого движения из-под досок выкатилась банка меда. Целая. Закатанная крышкой для солений. Герман поднял ее и бездумно шагнул вперёд, поднимая фанерный лист. Под ним обнаружился целый мешок солений. Нормальные. Не вздутые. Банки. Целая флотилия банок. За помойкой угадывалась груда забитых гвоздями тумбочек и ящиков, разбитое зеркало и совершенно новый диван. И от них стойко несло детским навозом и трупным душком. Герман отшатнулся, прижимая банку к груди. — Шикарно живёте, Поттер, — холодно улыбнулся Реддл, перешагивая ком измаранного навозом и кровью детского тряпья, — если память не изменяет мне, советский человек не склонен так легко расставаться со своими запасами. А дерьмо и кровь на одежде и в постели издавна соседствуют только по одной причине. Герман молча за­чер­пнул горсть снега протезной рукой. И всё заволокло грозовым мраком. Нестерпимо ярко просиял алым знак Даров Смерти. И на его месте, с надсадным, сипящим смехом, из ничего проступил монолит золотой плоской пирамиды с глазом в центре. На стыке золотых кирпичей вспенилась кровь. Она капала, бежала, хлестала, осатанев от тьмы, пока не залила всё вокруг. Плоский золотой треугольник бесшумно рухнул глазом вниз — и за ним оказалась груда изувеченных нагих тел. Детских. Женских. Мужских. Над ними с глухим, ленивым карканьем кружила стая воронья. В небе взошла болезненно-желтая луна, мутно темнеющая трупными пятнами кратеров. И морок развеялся. — Господи, — вырвалось у Германа, — ты это видел, Том? Том! — Уходим, — Реддл залпом осушил флакон с мутно-голубым зельем регенерирующим магию, — я вижу как сюда идут четверо, Поттер. — А я мантию не взял. Хотя, будет ли она здесь вообще работать? — Герман выскользнул во внешний мрак, уводя Тома дворами к своему дому; за спиной кто-то матом орал и свистел, но кто — Герман не видел. Все скрадывал морозный мрак. Со звоном разбилось наверху окно и на снег, под надсадные крики смертельно перепуганной женщины, в груду осколков, рухнули черные женские сапоги, женская сумочка. Задушенный женский вой оборвался и кто-то зажег в окне свет. Герман почти вбежал в родной подъезд. Страх накрывал душной волной, и перед глазами стояла мама из того страшного сна. На втором этаже Герман почти впечатался в какого-то старика. Пять долгих минут потребовалось Герману, чтобы узнать в нём отдаленное сходство с соседом, с Павлом Митричем. Реддл, не особо церемонясь, вскинул руку с палочкой вверх и холодно, звонко скомандовал: — Легилименс. *** — Позволь представить, Поттер. Сотрудник ЦРУ, майор Джонатан Бишоп, — Реддл, направил палочку в грудь старика, — не дергайся, маггл. Не думаю, что ты жаждешь испытать на себе мой гнев. — Книжный персонаж. Настоящий, — неверяще выдохнул старик, — вы настоящие; Господи Иисусе, как давно я не слышал английскую речь… Реддл скривился так, будто американский английский старого разведчика причинял ему физическую боль. — Что с городом? Война? Оккупация? — Герман шагнул вперёд, сверля старика тяжелым взглядом, — отвечай. — Я знаю тебя! Нет. Ты мертв. Мертв. Два года, как тебя не стало — старик отшатнулся, — я видел твоё дело. Ты Горшечников-младший. Но тебя не должно быть. Такого не бывает. Что ты такое? — Он задал вопрос, — лениво улыбнулся Реддл, сияя алыми радужками, — что происходит, маггл? — Нулевая мировая война, — устало прикрыл глаза мистер Бишоп, — Первая Мировая и Вторая — её сегменты. Информация, мистер Горшечников. Некоторыми её разновидностями обладать крайне опасно. — Он ушел в отставку и прятался по всем темным щелям, какие знал. Но его нашли и вышвырнули сюда, — почти выплюнул Реддл, сверля презрительным взглядом старика, — смотри внимательно, Поттер. Этот человек разрушал твою страну в годы холодной войны. И сегодня доживает в твоём убитом городе под чужими документами. Расскажи же ему, жалкий маггл, что вы сделали с его городом, смелее, ну же! — В каждой семье есть паршивая овца, — скрипнул зубами старик, — азартные игры, женщины, деньги, на них падки многие. Кто-то — особенно необуздан в своих желаниях… — Они находили тех, кто был подвержен… порокам. Слабостям. Выбивали информацию всеми доступными способами и после убивали, — процедил Реддл, — вместо убитого в его семью приходил человек смутно похожий на него. С лицом, подправленным хирургами. Подменыш не помнил многих вещей, но семья не замечала подмены. А потом подменыш ночью впускал своих дружков в спящий дом. Угадай, что было дальше, Поттер. — Звучит дико, — пробормотал Герман с сомнением в глазах, — господа, это слишком дорого… — Деньги… право, как люди иногда наивны… Есть группа людей, — старик шумно втянул воздух и нацарапал спичкой на стенной побелке треугольный масонский глаз, — это тянется с девятнадцатого века… группа людей захотела свести численность человечества до миллиарда рабов. Они чужими руками уничтожали целые народы ради полезных ископаемых, над которыми эти народы жили. К сожалению, я так и не сумел дотянуться до них, я не могу назвать ни одной фамилии. Но это им мы обязаны холокостом, лагерями смерти, убийством царской семьи и гниющей раной Ближнего Востока. Это они стояли за Австро-Венгрией и нацистской Германией. Сегодня у них новая марионетка. Моя бедная старушка-Америка, как страшно ты падаешь… Старик задохнулся бессилием и скорбно умолк. — Иллюминаты? Вы это всё сейчас всерьёз? — перекосило Германа, — Том… — Убей изнутри каждую семью — и нет города, — качнул головой старик, в его ясных серых глазах плескалось бессилие, — убей каждый город — и нет страны. Наменяй население на свору уголовников, прикорми. И за подачку они будут плясать для тебя что пожелаешь. Но не забывай иногда пускать их в расход — человеческий материал быстро портится и наглеет, отожравшись на обильных денежных дотациях. Порции человеческого материала следует менять одну на другую, умерщвляя предыдущих. За мной тоже придут. Я жду смерть каждый час. Герман медленно пригладил непослушные волосы и уронил нервно дрожащую руку: — Меняют всех или только семьи крупных чиновников? — Убирают всех, потому что очищается мир от лишних людей. Всех вероятных противников. Всех свидетелей. Даже тех, кому уже проплатили безбедную жизнь. В этой игре нет победителей, молодой человек. Это — русская рулетка с полной обоймой. И те, кто финансируют эту адскую игру — тоже ее заложники. — Как такое не заметили в правительстве? Как такое не заметили люди? — в глазах Геры потемнело. — Горбачевский период, — принялся загибать пальцы старик, — ельцинский. Плодилось и множилось нечто невообразимое. Ваша нынешняя власть пришла сквозь этот хаос в попытке остановить. В противовес. Но огромна прослойка чинуш-казнокрадов. Огромна. Они готовы торговать всем, что видят. — Кошмар, — пробормотал Герман, зеленея. — Когда я понял, что происходит, моя страна уже была рекордсменом по числу городов-призраков, — старый разведчик устало прикрыл глаза, — я прятался недостаточно хорошо. Меня нашли и вывезли в далекий русский город. Везде найдётся продажная мразь, готовая подписать за деньги что угодно. Вы не представляете, сколько денег уже потрачено, чтобы прикончить эту страну. Жизнь человека ничего не стоит, молодые люди. А смерть… о, да, смерть бесценна. Смерть каждого стоит ровно столько, сколько стоят полезные ископаемые, сокрытые в земле под нашими ногами… Народы убивают по-разному. Европу расстреляли в лоб, отравили её сознание чуждыми учениями. Мою старушку-Америку ударили в сердце. Бессменные спасители мира, какая притягательная ложь… вас же прикончат нуждой, мистер Горшечников. Древнего старика-Моисея расстреляет в тощий живот его доморощенная продажная мразь. Чтобы издохнуть следом. Ибо ни одному режиму не нужны предатели… — Уходи, — тихо выдавил Герман, — беги. — Я бы бежал, да грош мне цена, — устало покачал головой старик, закрывая глаза, — я стар и болен. Да и нужен ли чужим тот, кого продали свои? — Позволь мне прикончить его, — прошептал на парселтанге Реддл, — этот маггл крайне опасен. Герман молча опустил руку на руку Тома и скорбно покачал головой в ответ на его изумленный взгляд. И увел прочь. Квартиру вскрывали заклятьем. Внутри обнаружились два обглоданных гниющих трупа, желтая прошлогодняя ёлка, битком забитый тухлятиной холодильник и один одичавший, перемазанный трупной жижей тощий серый кот. Мертвых, судя по всему, не удосужились даже похоронить. Просто прикрыли новогодней ёлкой и рулоном розовых обоев с васильками. Гера скормил коту найденные под шкафом сто грамм тушенки в жестяной банке, смотрел, как бедное животное с утробным рычанием пожирает приношение. Герман сидел на полу, подле двух трупов и горечь потихоньку накрывала его с головой. Чумазый кот-людоед благодарно ластился и чавкал над пальцами Геры. Реддл вытащил из кипы бумаг на столе первый попавшийся диск, коротко щелкнул дисковод. И голос Тима Скоренко наполнил комнату: Комариная бездна. Асфальт, проспиртованный насквозь. Тишина, бездорожье, крестьянские хаты, столбы. Обречённость в бездонных глазах; пустота, безучастность, И гробы. На разрушенных кладбищах сверху — гробы. До свидания, Брат. Твои мысли до боли пустые: Не найти в них прощальных острот для заблудшей души… Государственный нищий под номером тридцать четыре Возвращается в свой особняк покурить анаши. Мы умерли, Брат, мы умерли. Тому доказательством то, что не слышно праздника. Не зуммер ли там звучит, не зуммер ли, Не зуммер ли там звучит комариный, басовый… Мы умерли… Герман с ужасом думал о том, что станет, если привести сутенера с трассы на место губернатора или, не дай Бог, вместо приходского священника. И его всё больше переполняло отчаяние. Благодарный кот, бандитски урча, забрался Герману за шиворот и, там пригревшись и немного повозившись, уснул. Реддл сосредоточенно рылся в шкафах, выбрасывая на стол какие-то диски, бумаги, книги. Голос барда пел, тревожа оголенные нервы: Комариная бездна. Смешны черномазые лица. Примитивная речь, обезьяньи движения рук. Старики умирают, едва забираясь за тридцать. Чёрно-белая плесень съедает живую кору. До свидания, Брат, до свиданья. Пора расставаться. Нарезные каналы стволов забирают меня. Государственный нищий под номером триста семнадцать Возвращается в свой особняк, золотишком звеня. Мы умерли, Брат, мы умерли. Тому доказательством то, что не видно действия. Не будет ли больно, Брат, не будет ли, Когда глазницы твои прорастут эдельвейсами?.. Мы умерли… Реддл наскоро напихал в свою сумку дисков и теплых вещей, притащил с балкона две канистры бензина и, с каким-то особым занудством, принялся поливать из них все горизонтальные поверхности. — Я остаюсь, Том, — поднял глаза Герман, в зеленых глазах бывшего семинариста было темно и сумрачно, — это моя земля. — Висельтон, Поттер, — Реддл с остервенением плеснул бензином на пушистые белые шторы, — ты их король. — Проживут как-нибудь и без меня, — Герман поднял глаза, — эй, ты что творишь?! — Эта шваль больше никого не привезет в эту квартиру, — скрипнул зубами Реддл и метнулся в соседнюю комнату. — Как я мог забыть? Есть еще ты, Том, — пробормотал Гера, обнимая спящий под футболкой горячий, пованивающий разложением, комок жизни, — последний повод вернуться… наверное, область оцеплена… Господи, вот бы пришли наши и освободили город… Голос певца почти рыдал из колонок, глуша и оглушая: Комариная бездна. Упавшие наземь скрижали. Паутинные трещины в глиняных мускулах ног. Понимающий Библию здесь ничего не решает. Здесь решает уныло плетущий посмертный венок. До свидания, Брат. Бьются чёрные голуби оземь, Провожая тебя за пределы Великой Стены. Государственный нищий под номером тысяча восемь Возвращается в свой особняк. Его мысли темны. Мы умерли, Брат, мы умерли. Тому доказательством то, что не пахнет ладаном. Всё сумерки, Брат, густеют сумерки: Погасла звезда. Чересчур она долго падала. Мы умерли… В квартире все ощутимее несло газом. За стеной, в квартире Митрича, громыхнула дверь. Мужские голоса, звуки борьбы, глухой удар о стену. Гера всучил кота вернувшемуся Реддлу и взял из шкафа с инструментами топор. Краем глаза видел, как Реддл включает колонки на полную громкость и зажигает прямо поверх скатерти тонкую сретенскую свечку. Герман почти выбежал на лестницу и вломился в незапертую квартиру соседа. Двое дюжих мужиков душили старика целлофановым пакетом. Герман вогнал лезвие по топорище в жирную спину, между лопаток. Сверкнул зеленый луч — и второй нападавший кулем осел на пол. Бывший сотрудник ЦРУ давился кашлем, хватаясь за стену и за багровую шею. — Почему? — натужно выдавил из себя мистер Бишоп, жадно вглядываясь в лицо Германа. — У нас один враг, — пожал плечами Гера и, забрав у Тома свою сумку с зельями, вручил старику, — лиловая жижа — зелье невидимости. Бадьян в круглой банке. Регенерирующие — красные. Старик с недоверием воззрился на Германа и заглянул в сумку. Из-за стены рыдал голос барда: Комариная бездна. За каждым порогом — винтовка. За окном темнота. В темноте — воспалённость белков. Узловатые пальцы на редкость умело и ловко За патроном патрон… Как художник — систему мазков. — Уходим, сейчас же, — Том с сумкой и котом, выглядывающим из-под его плаща, почти выволок Геру из чужой квартиры. Старик спешил следом, волоча по полу армейский рюкзак и одеваясь на ходу, — так и быть, маггл пойдет с нами… — Я так не думаю, молодой человек, — старик натянул на голову шапку-формовку, — я солдат и у меня есть Родина. И её враг, пытающийся прикончить мир. Я найду тех, кто не побоится сразиться с моим врагом. — Будьте осторожны, — Герман распахнул дверь подъезда, впуская снежное крошево и осатанелый ветер. Голос барда рыдал на весь подъезд: До свидания, Брат. Догоняет белесая нечисть. Одинокий пустынник находит последний приют. Государственный нищий под номером плюс бесконечность Возвращается в свой многоразовый райский уют. Мы умерли, Брат, мы умерли. Тому доказательством то, что Земля — квадратная. В весну меня, Брат, веди в весну меня. Хотя, с другой стороны, на кой-оно надо нам?.. Мы умерли… — Джонатан, старый ты пес, жив и в кои-то веки побрился! — из темноты вынырнул моложавый, маленький, сухонький дедок, за его спиной, в кустах угадывались очертания чьих-то торчащих наружу ног и темнеющий бурым в тени снег, — полковник, Джонни живой и в добром здравии. О, новобранцы. Высокий седой старикан, повадками и внешностью напоминающий Ганнибала из сериала «Команда «А» задумчиво пожевал сигарету и медленно кивнул: — Прекрасная погода, не так ли майор Бишоп?