Записки об Инквизиции: острые уши, острые рога

      Голоса в Скайхолде не стихают ни днем, ни ночью. Крепость, едва проснувшаяся от размеренной вековой дремы, гудит, словно огромный улей. Гудит вся: от стылых подвалов до высоких башен, что спорят с горными пиками в устремлении своем в залатанные небеса, которые все еще отсвечивают зеленоватым.       Под сотнями солдатских сапог Скайхолд дрожит. Стонет тихо, вторя умирающим в лазарете. Заливисто смеется вместе с наемниками, что празднуют в таверне еще один отпущенный им день неспокойной жизни.       Древнему камню, свидетелю вереницы эпох, нравится повторять за людьми.       Верный друг-ветер подхватывает эхо чужих разговоров на балконах и лестницах, швыряет в новые пролеты и комнаты, и там тоже на все лады начинают шептаться:       «Его милость Инквизитор — дикарь».       Жозефина часто ловит Вестника то в саду — перепачканного землею по самые острые уши; то в кухне — обсыпанного мукою и специями: он трудится наравне с восторженными поварятами, взявшими его в кольцо. Слухи, бестелесные ядовитые змеи, ползут и множатся.       Почти всегда в поисках помогает Коул, по привычке своей возникая ниоткуда и неизменно пугая леди-посла. «Инквизитор громкий. Ручей в лесу. Листьев шепот. Найти легко», — объясняет старательно дух, похожий на юношу, и юноша с повадками духа. Вытягивает бледную, едва не прозрачную руку куда-то вперед и указывает за спины важных господ и дам.       Опять сад.       Инквизитор тихо дозволяет увести себя к горам прошений и перьям, изломанным в бессильной тоске. Глаза у него большие, как и у множества прочих эльфов – в пол-лица, и грустные, как у повинившегося пред хозяином за шалость мабари. На него совершенно невозможно сердиться. Этот долиец – все, что у них есть, ноша его слишком велика и трудна, и не понял бы этого разве что младенец, но — словно он и впрямь смеется над трудами Жозефины! – знатные гости опять замечают растрепанную рыжую макушку за пышными кустами пророческого лавра. Над внутренним двориком через мгновение разносится гортанная, совсем не мелодичная эльфийская песнь. Воздух медленно напитывается гудением сплетников.       «Вот видите».       У Анаитара Лавеллана в голове — множество всяческих мыслей, и проносятся они быстрее самых резвых галл; летят, будто на сильных драконьих крыльях. Первой – всегда она:       «Я не знаю, чего хочет от меня шемленский бог».       На его лице — строгие знаки Джуна, он не верит в Андрасте, не хочет зваться ее Вестником — особенно после того, как вваливается в Тень в Адаманте. Заново обретенные воспоминания о Конклаве жгут сильнее треклятой метки. Все, что он себе дозволяет — едва заметно кривиться, когда новые знатные гости с восхищением — что взять с шемов — знакомятся с ним с легкой руки Жозефины или мадам Вивьен, только стоит ему показаться в зале.       Славно, что во дворе полно тренировочных чучел, а Кассандра не имеет привычки отказываться от дружеского поединка и после со сдержанной улыбкой признает, что у него недурно выходит — для мага, конечно.       Битвы приносят ясность — это единственная причина любить их, но даже смытая кровь пахнет на руках до заката. Анаитар Лавеллан не выносит ее, но давно уже свыкся: со времен павшего Убежища или, быть может, еще раньше, только очнувшись благим Вестником Андрасте.       В дни, когда уже невозможно выносить слабость собственной души (это все проклятые шемы, которых в крепости все больше, и каждый хочет прикоснуться, увидеть хоть краем глаза, будто он живое божество, а не эльф из плоти и крови; да пропади пропадом этот Корифей со своим магистерским безумством) Лавеллан сбегает ото всего: не встает до вечера с постели, блуждая по разным уголкам в Тени. Ближе к закату приходится возвращаться: милая Жози идет за помощью к Соласу, тот едва ли не за руку вытаскивает его обратно в подлунный мир. Ничего не остается, как в ночь разгребать скопившиеся бумаги, много писать, готовиться к предстоящим встречам, заучивать множество бесполезных титулов. Наутро Лавеллан похож на духа куда больше, чем Коул, — жаль, что широкополой шляпы, скрывающей болезненно-красные глаза, у Инквизитора нет.       Самый надежный способ сбежать от бумажной рутины — отправиться на охоту за венатори и красными храмовниками в компании надежных друзей или лично прибыть в лагеря беженцев, взглянуть, всего ли достаточно, нет ли каких просьб у людей. Советники такое с радостью одобряют: Инквизиции нужно больше показывать себя миру.       Это немного смешно: вчерашние гордые шемы тянут руки к нему, взывая о благословении Андрасте.       «Вы не знаете, о чем и кого просите!» — хочется крикнуть всякий раз, но к роли своей Лавеллан давно привык и произносит лишь те слова, которые от него жаждут услышать. Иногда он помогает лекарям и травникам, раздает сваренные своими руками настойки и зелья. Раненых солдат смотрит сам, а после Скайхолд на все голоса шепчется, что одно лишь прикосновение Инквизитора способно исцелять, ведь сама Андрасте кладет поверх его ладоней свои. Анаитар держится от этих слухов как можно дальше.       — Будешь тут эльфячить, — грозит Сэра, когда Лавеллан ненадолго заглядывает в ее уютный угол, вновь прячась от леди Монтилье, — стрелу в зад получишь. Жопа ты, — добавляет беззлобно и притворяется, будто лезет за банкой с пчелами.       — По эльфячьим делам не пойду! — доносится уже вслед, когда он прикрывает за собою дверь. Сэра уже откуда-то знает, что следующим утром выдвигаются к Священным Равнинам.       Древние развалины — наследие его великих предков — везде сыплют тайнами, встречают ими прямо с обветшавших порогов. Они покоятся в сырости затопленных коридоров, на осыпающихся поблекших фресках, обрамленных вездесущим плющом, в словах совершенного прежнего языка на каменных барельефах, который Лавеллан при всех его знаниях разбирает хорошо если наполовину... Анаитару порою кажется, что Творцы — тоже ложь: древняя, лелеемая в умах многих поколений... Написать Хранительнице о своих сомнениях он не решается; жжет исчерканную бумагу в камине, прежде сметая ее во злобе со стола. Зачем?.. Стать еще большим посмешищем для клана?.. Ему и так никогда не вернуться. Не увидеть, как плещутся на ветру упругие паруса аравелей, и скользят меж зеленых теней белоснежные силуэты тонконогих галл; не услышать старых легенд и песен у трескучего костра. Прежде, еще ребенком, ему нравилось вглядываться в черное полотно неба, искать, где же в звездах верткий хвост Фен'Харела вот-вот схватит храбрый пес Охотника. Ныне же... Анаитар Лавеллан пленник каменных стен и своего долга. Пусть у клана останется хоть добрая память о юном Первом.       Вдобавок, письмо до отправки точно попадет на стол к Лелиане, и тогда...       Нет. Дурная, негодная мысль. Она призрачной дымкою исчезает в суете нового дня, бумагах, приемах, переходах от одного лагеря к другому в снегах Эмприз-дю-Лиона с его дрожащим от холода прозрачно-колким воздухом и душным жаром от кристаллов красного лириума.       Он не должен сомневаться.       В нем не должны не сомневаться.