Записки об Инквизиции: острые уши, острые рога

Ходит он потерянный, Ходит он ненайденный...

      Порт Киркволла ночью особенно остро пахнет водорослями и тухлой рыбой. Почти безлюдный, темный, он встречает Адаара редкими грузчиками, что грезят об отдыхе и выпивке, да плеском волн ― уже не мерном и гулком, но ярящимся с каждым мигом. За полночь придет шторм ― об этом, кажется, знает уже весь город. Время бурь настает в этом году раньше обычного. «Дурной знак», ― шепчется беднота.       Асааранда любит море. Наверное, все дело в памяти многих поколений, верных Кун, ― море на островах почти священно.       Вдобавок, шторм хорош тем, что требует полного сосредоточения мысли: с дороги большой волны нужно убраться вовремя, если не хочешь вымокнуть до нитки или быть смытым в чашу бухты. В темноте едва видно черные башни мертвого Круга и редкие огни у пристани: маяком для кораблей служит огненный меч Защитника, сияющий и днем, и ночью. Во время смуты статую разбивают ― многие верят, что полыхнуло в вольном городе из-за Хоука, ― и только теперь, при Варрике, ставят новую. «Лучше прежней, ― не без довольства отмечает наместник, ― и больше».       Аса нередко приходит сюда: обычно под вечер, но бывает и днем ― тогда он прячет рога под широким капюшоном плаща и натягивает платок до самых глаз. Всматривается в волны, в суетливую жизнь доков, причалов и палуб, но чаще всего ― в огромную голову Аришока под пятой Защитника.       Грифон, символ признательности Ферелдена своему Герою, лениво сжимает в когтях края постамента в Редклифе, но крылья его подняты ― едва почуяв угрозу, он взмоет в небо, чтобы после с высоты обрушиться на врага; сбить с ног, растерзать острыми когтями и страшным загнутым клювом. Огненный меч Защитника указывает кораблям безопасный путь в гавань Киркволла, а голова могучего Аришока служит предупреждением для особо ретивых: явившийся с мечом падет от него сам. Может быть, только поэтому под стенами еще не плещутся на упругом ветру стяги старкхэвенского принца.       О деяниях Инквизитора не напоминает ничто. В парадном гостевом саду Зимнего Дворца ставят фонтан с золотыми львами, но золотой лев ― герб Вальмонов, герб императрицы. Не Адаара. У лорда Инквизитора, Вестника Андрасте нет ни своего герба, ни цветов.       А теперь нет и Инквизиции.       Асааранда Адаар выброшен благодарным миром на обочину, точно мешающийся мусор с большака, ведь людям нужны красивые и сильные герои, у которых взгляд горит верою, а руки чисты и праведны. Как воодушевит бойцов калека, лишившийся метки-благословения Пророчицы?..       «Ты ― ничто! ― голос Корифея гремит из прошлого под ядовитой небесной зеленью. ― Твоя кровь ― гной!» Древний магистр, пропитавший свой разум скверной напополам с безумием и желаньем божественного всевластия, куда честнее всех этих лордов и леди, явившихся поглазеть на агонию Инквизиции да урвать себе кусок пожирнее. Халамширал с эльфийского означает «конец пути». Что ж, не придумать лучшего места, чтобы покончить со взлетевшим непростительно высоко васготом.       «Ты ведь не сдашься, не?.. ― спрашивает Сэра, требовательно заглядывая в лицо. ― Не... развалишь это все, только чтоб какому-нибудь знатнюку спокойней спалось?.. Только посмей мне!..»       Но даже маленькая Сэра понимает, чем закончится Священный Совет.       Первые робкие капли разбиваются о рога.       ...Празднество роскошно: Жозефина старается на славу. Главный зал едва вмещает гостей; столы ломятся от блюд и вин, со всех сторон славят победу Инквизиции. Бык в присущей громогласной манере рассказывает всем желающим, как почти в одиночку ― то есть, куда ж без босса, но все же ― расправляется с клятым драконом, всаживая ему топор в башку. «Анаан!» ― ревет он, поднимая кружку, и Асе хочется вторить этому гортанному, чуждому (или знакомо-близкому?..) слову. Лелиана, улучив миг, шепчет быстрые поздравления, а потом говорит серьезно: «Вы спасли мир людей. Мир знатных людей. Для Тедаса вы слишком неудобный герой. На это закроют глаза ― сегодня, завтра, на следующий месяц; может быть, даже на полгода… но не забудут. Молитвы станут звучать все реже, поток хвалебных речей быстро иссякнет. Вас столкнут в пропасть ― в знак признательности, верно, в не слишком глубокую ― такую, что вполне подойдет для забвения. Празднуйте вместе с ними, но не забывайте мои слова. Инквизицию рано или поздно ждет конец. В ваших руках ― сделать его безболезненным для себя и остальных, чтобы уйти с гордо поднятой головой».       Разноцветный водоворот платьев и масок утягивает его в глубь залы, все дальше от свежего воздуха, и остается лишь подчиниться его движенью. Он ненадолго задерживается подле Кассандры и Каллена, отдает должное таланту Жози, упрашивая ее отдохнуть и сесть наконец за стол (не то ее любимые пирожные быстро расхватают), а после... после его неизменно влечет к Дориану.       ― Представляешь, ― задумчиво прокручивает он в пальцах ножку винного бокала, ― утром мне навстречу попалась служанка-эльфийка. Выронила белье ― ничего непривычного, они часто так делают, завидев меня ― и спросила: «Вы сражались с Врагом, да?..»       У души его отлично выходит изобразить тонкий голос испуганно-восторженной девицы, и Аса усмехается.       ― Я и слова в ответ сказать не успел, а она меня обнимает. Обнимает. Меня. Это все твое влияние.       ― Да ну? Хочешь сказать, тебе не нравится?.. Ты герой. Никто не посмеет утверждать обратное.       ― Внимание?.. Не нравится?.. Аматус, пожалуйста, не пугай меня больше так. Уже… предвкушаю, как эти новости преподнесут отцу. Всерьез опасаюсь за его исподнее.       Они говорят еще немного: о песнях, которые могли бы о них сложить, о возвращении в Тевинтер ― тут Дориан заверяет, что не готов начать сборы ни сегодня, ни завтра, а на юге, по его скромному убеждению, «еще много чего интересного». Большего не удается ― вокруг Инквизитора смыкается круг гостей, живая пестрая клетка, и всем нужно уделить внимание, выслушать фальшиво-заискивающие заверения в вечной дружбе.       Когда сквозь распахнутые настежь двери становится видно светлеющее небо, празднество стихает ― словно идущий на убыль шторм. Отправляются по комнатам гости, раскланиваясь с бодрящейся из последних сил Жозефиной; Бык, кивнув Асааранде, уносит сопящую с присвистом Сэру ― с утра, вызнав, кто ее дотащил, она наверняка развопится, что Бычище Железное облапало ее за все места; исчезает Коул ― уже не так, как прежде, истаивая на месте, но мастерски сливаясь с толпою. Тома ― кажется, впервые всерьез перебравшего ― поддерживает за локоть Каллен.       ― Собрался от всех сбежать, аматус?.. ― спрашивает с хитрой улыбкой Дориан, догоняя его у дверей в жилое крыло. ― Ты же не думал, что мне хватит столь краткого мига общения?..       ― Хватит на что?.. ― он успевает выдохнуть только это ― смуглая ладонь властно толкает его в грудь. Не прими он правила игры, Дориан не сумел бы сдвинуть его с места, но Аса с ним всегда податлив; он вскидывает руки, признавая полную власть возлюбленного над собою, и дверь мягко, почти без скрипа поддается. Терпения хватает лишь на то, чтобы повременить со скидыванием одежды прямо на лестнице.       От победы и вина голова идет кругом. Где-то за горами занимается розово-золотой рассвет, но до него им обоим нет дела ― как и до того, что несдержанностью они перебудят едва уснувших после пира гостей. Есть только здесь и сейчас: требовательные пальцы, горячие губы на коже, сплетение тел. Не до осторожности: желание тяжелое, жаркое; оно застилает глаза и отбирает связность речи, оставляя вместо нее сбивчивое, рваное дыханье; обмениваться им ― все равно, что громкими клятвами, только оно бесконечно честнее. Становится неважно, кто из них первым позволяет подмять себя, кто ласкает до бессвязных просьб, не скупясь на россыпь беспорядочных поцелуев, чье имя бросают криком к высокому потолку, кто сжимает простыни так, что те ненароком рвутся…       В тишине, отчетливо-резкой и чистой, наступающей после, собственные слова кажутся Асааранде слишком громкими, но произнести их сейчас оказывается куда легче, чем на балу в Халамширале:       ― Я люблю тебя.       ― Я знаю, ― ласково выдыхает Дориан и устраивает голову на широкой серой груди. Ведет пальцем вдоль свежих шрамов, не касаясь едва зарубцевавшейся кожи, и Аса, совсем немного приподнявшись на локтях, осторожно спрашивает:       ― Что ты делаешь?..       ― Хочу запомнить.       Они, победители, могут позволить себе бездельничанье весь день напролет: Скайхолд все еще празднует, пусть и с ленцой, пусть и не так пышно, как в первую ночь. Гости снисходительны даже к отсутствию Инквизитора ― лорд Павус с утра не появлялся, а значит, известно, чем (и кем) занят его милость.       Это даже забавно: в поздних сумерках обносить кухню, собирая на двоих ужин. Сыр, хлеб, яйца, виноград ― слишком простая трапеза для альтуса, но Дориан уже привык к скромной пище южан и даже находит в ней определенную прелесть. Если он запоминает Адаара по шрамам, по выщербинам на рогах и по темным следам, которые расцветают ненадолго на его точеных бедрах от косситской хватки, то Асааранда старается сохранить в памяти такие вот обыденные, не примечательные на первый взгляд мгновения, как этот: красивые пальцы пачкает пурпурный сок, когда Дориан нечаянно цепляет ногтем спелую мякоть, и тонкие струйки скатываются на ладонь. Он замечает, как Аса смотрит на это потемневшими враз глазами ― и с соблазнительной улыбкою собирает языком липкую сладость. Кто-то другой, устроив подобное, выглядел бы, наверное, нелепо и пошло, но Дориан делает это с привычным достоинством и гордостью, сплетенной накрепко с искушением. Демон желания во плоти.       На третий день их затворничества у комнат появляется Жозефина ― праздник не бесконечен, у Инквизитора все еще есть обязанности: так посмотреть, Корифей был меньшим злом, чем бумаги и сметы.       ― Прошу прощения, милорд Инквизитор, вы… одеты? ― спрашивает вежливо леди-посол после короткого стука, не решаясь войти.       ― Доброго, Жози!.. Да!.. Но… Дориан в простыне ― как магистры древности, и…       В спину прилетает плотно набитая маленькая подушка ― из тех, которые душа его любит подкладывать под локти во время работы в постели; Аса кидает ее обратно, любуясь прекрасно-возмущенным лицом, и улыбается. «Ты большой ребенок, ты знаешь?» ― раздается в ответ.       Жозефина, кажется, это слышит, потому как просит зайти позже ― но непременно сегодня. Вскоре стук каблуков стихает на лестнице.       Проходит месяц ― и в отдыхе, и в заботах; в приемах и днях, разделенных только на двоих. Мадам Вивьен остается верна своему слову, присылая приглашения в театр: поездка в Вал Руайо, золоченая ложа, смешная пьеса со множеством вычурных масок и напыщенных речей запоминаются надолго... Только каждый из этих дней меркнет перед тем, в который Дориан с сожалением объявляет, что начал сборы. Асааранда кивает сдержанно ― они говорили об этом не раз ― и через две ласковые ночи выходит провожать его во двор Скайхолда, по-прежнему оживленный, продуваемый горным ветром.       Вещи отправляют вперед; Дориан выезжает налегке ― белоснежный красавец под ним радуется предстоящей дороге на родину и в нетерпении бьет копытом. Аса долго держит в ладонях родные руки, а когда выпускает, душа его, чуть склонившись, целует его так, что этот поцелуй стоит тысячи слов. В нем нежелание расставаться, крепленое будущей тоской; нежность и пылкое чувство на грани осуждаемой обществом развязности… На них, верно, смотрит весь Скайхолд ― и пусть.       ― Я напишу с первого же ночлега. И как прибуду домой ― непременно.       ― Береги себя, ― с каким-то отчаянием шепчет Асааранда и в последний раз ловит горячие пальцы ― те самые, которые еще недавно, кажется, были перепачканы виноградным соком. ― Пожалуйста, береги себя.       Два года разлуки ― долгий срок, но разлука навсегда обращает нежное «Я люблю тебя» в злое и жестокое «Блистательному Дориану не нужен калека».       О плечо разбивается плохо скатанный комок портовой грязи. Асааранда не вздрагивает и не оборачивается; лишь утирает медленным жестом попавшее на лицо. Знает: его частое появление в порту по ночам ― давно не тайна. Сколько бы не вычищали заразу разбойничьих банд, в Киркволле всегда появляются новые ― как пятна гнили на палом яблоке. Его окружают ― дыхание и смешки выдают семерых; много ― открытый бой был бы неравным и с обеими руками, а теперь... вовсе безнадежен. Что же, не самая плохая смерть.       ― Эй, рогатый! Что-то ты сюда зачастил...       ― Уж не вынюхиваешь что?..       ― Точно вынюхивает. Наверняка из этих, которых наместник нанял.       ― Немой, что ли?.. ― раздраженно рявкают слева. ― С тобой говорят!..       Уже много раз его могли бы ударить в спину, но отчего-то лязг стали не слышен: может, у них еще сохранились остатки чести, может ― скорее всего, так и есть, ― им просто интереснее завалить кунари в открытой схватке, а потом бахвалиться этим на каждом углу.       Асааранда оборачивается. Порыв ветра треплет плащ, раздувая его, и тот хлопает глухо по постаменту, по каменному лбу Аришока. Разбойники переглядываются, а один, хмыкнув, веселит товарищей шуткой:       ― А если рогатую башку у Защитника подменить ― заметят?..       ― Конечно заметят! ― возражает строго тот, что стоит ровно напротив. Даже при скудном свете видно, что доспех и оружие у него получше, чем у остальных. На пластине нагрудника клюв черненого серебра широко разевает в пронзительно-безмолвном крике чайка. ― Она же вонять начнет!..       Штормовой ветер сильнее треплет плащ, гора черных туч рождает наконец первую яркую молнию, и кто-то недовольно кривится, восклицая:       ― Да он же калека!..       Культя неловко дергается: отсутствующая рука хочет тянуться к поясу, к спасительным склянкам жидкой невидимости, ― и замирает. Правой, здоровой, уже не успеть: мечи и кинжалы заученным слитным движеньем покидают ножны, Адаар запоздало вынимает свой ― один, длинный, все еще не слишком удобно лежащий в ладони.       ― Слушай, кунари, я б тебя отпустил ― последнее дело с увечным драться, ― только ты ж сюда каждую ночь шляешься. А у нас тут дела. Так что... ― главарь оканчивает фразу многозначительной паузой, и его товарищи бросаются вперед. Дерутся они куда хуже венатори и красных храмовников ― простые люди, не фанатики, не чудовища с красным лириумом, проросшим во внутренностях, ― но их достаточно, чтобы вовремя не ловить чужой клинок на свой. Один, самый отчаянный, кидается на Адааров меч, загоняя ему в бок кривой кинжал по самую рукоять ― по телу тут же расходятся горячие колкие волны боли. Когда остается четверо вместе с главарем, Асааранда натыкается спиной на постамент. На полновесный замах места нет, а если он все же попробует ― его попросту заколют.       «И пускай клинок пронзит мою плоть,       Кровь моя прольется на землю.       И пускай мой крик тронет их сердца,       Моя жертва станет последней».       Строфы из молитв Андрасте приходят на ум сами собою.       ― Скажешь, что ты здесь вынюхивал ― все будет быстро, ― обещает главарь, но Адаару не в чем признаваться и каяться, разве что в своей любви к беспокойному морю.       ― Ну, как хочешь.       Клинки не успевают опуститься, как крайний справа роняет оружие. В свете новых молний серебристо-ало ― кровью на закаленной стали ― сверкает острие копья, торчащее из разбойничьего рта. Убийца текучим плавным движеньем оказывается подле Адаара, и они заученно встают спина к спине.       ― Зачем ты пришла? ― спрашивает он с каким-то отчаяньем.       ― Чтобы не дать тебе умереть, ― отвечает спокойно Като. Трое на двое ― почти что честно. Бой кончается скоро ― разбойники самонадеянно думают, что легко одолеют женщину и калеку, но и женщина, и калека принадлежат Вало-Кас. Когда затихает последний, Като невесомо касается его лба своим, а горячей ладонью ― увечной руки.       ― Ты следила, ― не укор, не упрек, просто хочется верить в то, что даже такой он еще кому-то дорог.       ― Сложно не заметить, когда задняя дверь хлопает каждую ночь, ― отзывается она с легкой улыбкой, но тут же серьезнеет:       ― Ты ранен?..       Аса не успевает ответить: новая молния выхватывает из темноты очертания застрявшего кинжала у него в боку; гром глушит голоса обоих, а потом Киркволл накрывает стеной дождя.       ― Нужно домой! ― она тянет его за собою в лабиринт смазавшихся улиц, в сплетенье домов, не отличимых очертаниями друг от друга из-за бессчетных потоков воды ― ливень такой сильный, будто Создатель хочет смыть Город Цепей в Недремлющее Море и пророчицыного самозваного Вестника вместе с ним. Уже недалеко от квартала богачей, в котором у «графа Адаара» есть собственное поместье, силы оставляют его совсем. Като предлагает свое копье, чтобы он мог опереться, но с глухим стуком оно катится по серому мрамору мостовой ― тогда, подобрав его, Като вскидывает здоровую руку себе на плечо. Пальцы соскальзывают, а глаза слепы от воды. Кинжал не вытащить, иначе кровь будет не унять.       ― Еще немного, пожалуйста, продержись!.. ― заклинает она, и он внемлет, не смея сдаваться беспамятству, что маячит впереди блаженною чернотою. Вместе они вваливаются в дом с заднего двора. Аса едва не рушится с подгибающихся ног. Прикладывает ладонь к самой серьезной ране ― на пальцах липко и жарко, и густо пахнет железом.       ― Тис!.. Тис!.. Демонов эльф, вставай!..       Приставленный к Вало-Кас слуга ― проверенный юноша, отвечавший за комнату Вестника еще в Убежище, ― заспанный и пристыженный сам собою за то, что не отозвался на первый же окрик госпожи, появляется в темном коридоре со свечою.       ― Камин, живо!.. Нужно раскалить щипцы!..       Они вдвоем волокут его в гостиную, поближе к слабому, едва начавшему разгораться пламени; стаскивают отсыревший плащ, куртку и рубашку ― ее, пестрящую прорехами и липнущую настырно к ранам, приходится резать. Наскоро переодевшись в сухое домашнее, Като велит нести бренди, а после снимает с каминной полки деревянного резного мабари. Он знает, зачем ― и отказывается, отворачивая голову.       ― Не глупи, ― строго говорит Като, ― если откусишь себе язык, будет хуже.       Она предлагает ему бренди, сама подносит к губам пузатую бутылку ― пальцы целой руки у него дрожат. Асааранда пьет, едва не захлебываясь, жадно, быстро ― только дергается под серой кожей крупный кадык. Пойло притупляет боль ― так думает он сперва ― но она возвращается новой волною, когда Като тянет кинжал на себя. Хочется по-звериному выть ― не будь рот заткнут, он бы разбудил всех, но вой только обращается в приглушенный стон. Сталь медленно и будто бы неохотно покидает тело. Алое льется, пачкает штаны, женские руки, каплет на пол.       ― Вот так, хорошо, еще немного, ― голос у Като взволнованно-ласковый, немного хриплый. На лбу ― испарина. Тис суетится подле ― белокурая голова шустро мелькает то там, то тут ― и вскоре наконец протягивает каминные щипцы, от которых несет дымным жаром.       ― Нам придется его держать, ― почти извиняется перед слугою Като ― куда молодому эльфу мериться силой с васготом, пусть и раненым. Тис кивает понятливо и едва не ложится на широкие плечи, силясь надежней пригвоздить его к стулу своим весом. Следовало бы разбудить Сата-каса, но правда в том, что тот стал бы костерить Адаара больше, чем помогать, и они потеряли бы драгоценное время. Время, утекающее сквозь пальцы его кровью. Из-за нее щипцы, бело-красные у своих сведенных вместе концов, скользят у Като в руке.       Аса кивает ― медленно, нерешительно, готовясь к огненному поцелую на своей коже ― и зажмуривается до маленьких золотых всполохов-мушек в кромешной темноте сомкнутых век, когда чувствует его. Это почти так же, когда дракон мечет пламя тебе в лицо, и есть лишь миг, чтобы увернуться, уйти с пути. Жжет. Создатель, как же жжет!.. Нестерпимо, ужасно, по-злому, до самых костей, а может, и глубже. Асааранда дергается, воя, впивается всеми зубами в дерево ― бедный деревянный мабари не заслуживает участи быть подручным кляпом ― и не сразу осознает, что кончилось уже, и он снова видит, и Като показывает ему это демоново орудие пыток, устраивая прохладную ладонь на горячем и позорно-влажном от пота лбу. Он неловко вынимает израненную фигурку. Отметины зубов совсем не красят гордый символ Ферелдена.       ― Ты молодец, ― с какой-то воодушевленной торжественностью говорит она. ― И ты тоже, ― это уже Тису. От похвалы он весь сияет. ― Согрей воды и найди мне хорошую ткань. Мягкую, которая будет хорошо скользить. Ванну не нужно.       ― Будет исполнено, монна, ― Тис кидается на задний двор, к колодцу, стучит ведрами, таскает их в кухню к очагу. Като успевает промыть неглубокие раны бренди ― Асааранда на это только стискивает зубы и отворачивается.       ― Я уже забыл, как лечат в Вало-Кас, ― хрипло признается он. ― Слишком… привык к магии. Эльфийский корень, эмбриум, припарки ― только на дело закупают, как обычно?       ― Да. Все, как ты помнишь. Ты скажешь ему?.. ― спрашивает тихо Като. Он вертит в ладони несчастного мабари, расковыривая раны от зубов на деревянном тулове еще сильней, и качает головой.       ― Нет.       Като знает о Дориане, о руке и конце Инквизиции; знает, что в комнате у Асы в самом дальнем ящике стола спрятан кристалл из ограненной друзы голубого агата, и что этот кристалл мертв и темен, потому что оба они молчат. Она хочет что-то сказать: такое, что непременно взбодрит, заставит вспомнить о былом чувстве, впервые за минувшее со Священного Совета время взять кристалл в ладонь, согреть в пальцах, позвать мыслью…       ― Все готово, монна, ваша милость. Куда нести? ― Тис появляется очень кстати, избавляя Асааранду от тяжелой исповеди перед бывшей тамассран.       ― В его комнату. Пойдем, я помогу, ― Като встряхивает головою, и пышные белые кудри ее, вьющиеся у концов и еще влажные от дождя, ложатся на точеные красивые плечи, на золотые застежки домашнего синего платья ― ей идет синева и золото, а перезвон браслетов ― больше, чем грубый разговор бьющейся друг о друга стали. Като удивительная. Она не должна заботиться о нем ― ныне обузе для любого наемничьего отряда, бесполезного в быту и в бою, ― но Като упряма. Като не походит ни на одну из женщин, которых встречал Адаар.       ― Ты не должна. Я справлюсь…       ― Я не ставлю это под сомнение, ― уверяет она, ― но позволь тебе помочь.       Он не в силах ей отказать.       Като зажигает светильники, велит садиться на вытащенный в середину комнаты стул ― так, чтобы ей было удобно обмывать его со всех сторон, ― и приступает: неторопливо, с аккуратностью, слишком похожей на ласку. Тряпица, смоченная в подогретой воде, осторожно скользит по коже, стирает потеки засохшей темной крови. Она убирает липкий пот с шеи, проходит по груди ― та начинает вздыматься сильнее; спускается к животу.       ― Не надо, ― дыханье сбивается, а стук сердца, верно, слышен на всю комнату. ― Не надо, я не сдержусь... Мы не должны…       ― В тебе слишком много боли, ― Като говорит сейчас почти как Коул. ― Боли и нелюбви к себе. Ненужной. Сжирающей тебя день за днем. Ты должен… ― завязки штанов легко поддаются ее пальцам, ― выплеснуть их. Только так… они отпустят тебя.       За окном Киркволл обнимает буря со всем неистовством, с бушующей дикой страстью; в полумраке же холодной комнаты его обнимает Като ― осторожно, ласково, словно одного из своих имекари в прежней жизни в Кун. «Так нельзя!» ― бьется назойливая мысль; Като не из тех тамассран, что помогают мужчинам, ― Создатель, она ведь не такая, как его мать!.. ― но язык липнет к сухому нёбу, и он не хочет, не может ее остановить. От этого почти больно. Он не может ненавидеть ее ― она всегда добра, к нему и ко всем ним, ― и потому обращает злое чувство на себя. Снова.       В окна колотится дождь, сердце колотится о жесткую клетку ребер. Гром раскалывает небо напополам, и грохоту вторят две вспышки, лишь одна из которых ― молния. Пытаясь отдышаться, Аса запрокидывает голову и затылком упирается в покатое плечо. Горячее, сильное.       ― Легче? ― спрашивает Като с участием и торопливо убирает следы. Вода уже остыла, жалит холодом.       «От этого всегда легче», ― хочет отозваться он резко, ведь ответа тела при должном умении несложно добиться, только… Като говорила совсем о другом. И... она права.       ― Да, ― кивает скупо. ― Спасибо.       «Мне было это нужно» повисает в воздухе неловким липким молчаньем.       ― Доброй ночи, ― желает она и тушит светильники, погружая комнату в беспокойный грозовой мрак.

***

      Утро начинается с громогласного Сата-каса в коридоре; точнее ― с дерева в соседском саду, что, поваленное ураганом, разбило окно в его комнате. Под отрывистую брань Асааранда открывает глаза. Приподнимает голову над подушкой, силясь побороть малодушное желание уронить ее обратно и накрыть для верности одеялом, ― но все же решает встать. В конце концов, если Сата-кас разойдется ― а он, дыхание Создателя, непременно разойдется ― о сне можно будет забыть.       ― Демоновы знатнюки и их демоновы деревья! ― рев накрывает Адаара, едва он культей неловко толкает дверь. Тис начисто убрал следы от портовой грязи в коридоре и кровь в гостиной, потому Аса надеется, что о ночном происшествии не прознает больше никто. Сата-кас уходит бушевать в столовую ― время утренней трапезы, Асааранда спускается к ней последним.       ― Да-да, все уже слышали про твое дерево, ― ворчит Шокракар, гремя посудой.       ― Адаар не слышал!.. ― возражает он, взъерошивая короткий гребень грязно-серых волос. ― Это его дом, пусть стрясет с этих важнющих баранов золотишко мне на новое стекло.       ― Адаар слышал. И Адаар не против, чтобы они заткнули эту дыру своими знатными задницами, ― Асааранда усаживается на обычное место против Като, отмечая про себя, что Таарлока и Второго Ашаада уже нет ― отправились на поклон к капитану Авелин, чтобы выторговать работу. Тис суетится вокруг стола, исчезая в кухне и тут же возвращаясь: хрупкому эльфу накрыть завтрак на нескольких прожорливых васготов ― задача не из легких. Готовить, к счастью, не ему: на то есть приходящая кухарка из бывшей обслуги Скайхолда.       ― Глазеть день и ночь на знатнючью задницу в кружевных панталонах ― то еще удовольствие, ― Сата-кас улыбается привычным угрожающе-довольным оскалом, и хлопает раскрытой ладонью по столу ― его посуда жалобно дребезжит и подпрыгивает. ― Ну, наконец-то у малыша Асы в башке проясняется. Надоела уже твоя мрачная рожа.       Асааранда проглатывает «малыша» с бесстрастным лицом и берется за вилку. По левую руку вскоре слышится подозрительное шуршание, и, не успевает он повернуть голову, чтобы узнать, что там такое, Шокракар сурово опускает кулак.       ― Сколько повторять: никаких виршей за завтраком!..       Каарис, кажется, командира не слышит ― перо быстро скрипит по бумаге, едва поспевая за мыслью.       ― Какая рифма будет лучшей к слову «ливни»?.. ― спрашивает он с отстраненной мечтательностью и чешет кончиком пера основание спиленного рога. ― По Киркволлу плачут ливни, смывают со мрамора кровь…       ― Хорошо, что дерется он в сто раз лучше, чем пишет, ― хмыкает Сата-кас и, впихивая в руки Тиса пустую тарелку, велит нести еще и не скупиться на мясо.       Каарис поднимает голову ― взгляд растерянно блуждает по лицам ― и замечает с обидой:       ― Я говорил: я не хотел писать оды Кун для обучения виддатари, хотел свое. За это меня чуть камеком не напоили ― как вот и вас. Может, я и не такой умелый воин, как некоторые, что мутузят всех кувалдами, не различая своих и чужих, но я заслужил свое место.       ― Каарис не бесполезен, ― вступается мрачно Аса. ― Кто в Вало-Кас лишний, так это я.       Тишина падает резко ― подобно той, которая случается перед бурей. Шокракар мрачнеет и сдвигает в сторону свою посуду, оставив половину завтрака нетронутой. Рыжие брови сурово сходятся к переносице, отчего на лбу сильнее проступают морщины, и шрамы кажутся глубже. Шокракар уже немолода, но никто не посмеет усомниться, что Вало-Кас направляет все та же железная рука.       ― Кое-кто повел себя сейчас, как vashe-kalab, и испортил мне утро. А я не люблю, когда мне портят утро и весь остальной день в придачу. Значится, так. Тис, поди сюда. Отправишься в соседский дом к этим… как их… скажешь, что их дерево проломило окно в спальне Вестника Андрасте. Если не хотят, чтобы пророчица, Создатель, да хоть демон с горы на них разозлились ― пусть пришлют стекольщика или дадут денег на замену. Не делай такое лицо, эльф, тут не Ферелден, собак на тебя не спустят. Когда надо ― ты красноречивей орлейского барда, уж я-то знаю. Каарис. Идешь с ним, хоть пустишь свой талант на полезное дело. Адаар. Бери меч ― и на задний двор. Сата-кас и Като, вас тоже касается.       ― Надаем тебе по рогам, ― Сата-кас всегда рад любой драке и, вытирая о штаны масляные ладони, первым встает из-за стола.

***

      У одних соседей вместо заднего двора разбит сад, у других на его месте ― конюшни и скромные домики для прислуги, с которой хозяева не желают спать под одной крышей; в убежище Вало-Кас же на заднем дворе принято упражняться с оружием. Песок все еще влажный: если сильно упереться ногой, встречая на свой меч лезвие чужого, ― останется четкий глубокий след.       Асааранда приходит первым, немало тому удивившись. Лениво прокручивает рукоять, вспоминая коварный удар-«обманку», который неопытному противнику никак не предугадать; рассекает воздух перед собою, представляя на месте пустоты Соласа в золоченой броне и серых мехах… Меч длиннее и тяжелей его прежних, оттого движение далеко от отточенной смертоносной быстроты. Одна рука, один меч ― пожалуй, это даже по-своему честно, если бы оставленная жалкая жизнь не была насмешкою Ужасного Волка над всеми ними. Асааранда повторяет выпад еще и еще, пока двор пуст, и увечные пальцы не занемели от неудобного хвата. Сколько ни пробуй... взгляд Фен’Харела быстрей. Виддасала и лучшие воины Кун застывают от него мертвым камнем ― так куда калеке-васготу тягаться с древним эльфийским магом, с мятежным богом из старых забытых легенд?.. Аса выдыхает сквозь зубы, чувствуя, как нарастает дрожь в слабых пальцах, и удваивает усилья. Замах, выпад, поворот. Припасть на колено, подрубить ноги, достать из-под низа, вспороть чужое податливое тело от паха до горла. Броситься оземь, перекатиться, достать снова. Еще, еще, еще!..       ― Извертелся весь, ― хмыкает позади Сата-кас. Асааранда оборачивается и видит довольную улыбку-оскал. Хорошо бы стереть ее, но в открытом поединке ни за что не выйдет. Древко тяжелой кувалды лежит у товарища на плечах; руки перекинуты поверх, отчего огромные локти торчат в разные стороны и делают его фигуру еще больше, чем она есть. Оба они голы по пояс и без витаара ― в Вало-Кас его не признают. Новые шрамы Сата-кас конечно же замечает ― прижженную кожу, воспаленную по краям и черную от корки запекшейся крови, не разглядит разве что слепой, ― но делает вид, словно ничего этого нет, или же шрамы стары.       Когда в дверях показывается Шокракар, а за нею Като, Сата-кас ябедничает:       ― Он без вас начал.       ― Значит, тебе же хуже, раз он успел разогреться, а ты нет, ― замечает на это Шокракар без тени неодобрения, и улыбка сползает с его лица. Будто собравшись на дело, их предводительница выходит в узких штанах и сапогах с высоким голенищем, а полную грудь стягивает широкой кожаной лентой, завязывая назади крест-накрест, как принято на островах. Като, напротив, в одной лишь юбке с глубокими разрезами по бокам, но только несведущий посчитает ее легкой добычей: даже копейщицы Бен-Хазрат вполовину не так умелы, как она.       ― Ну? Кто хочет первым надавать этому дурню по рогам? ― Шокракар обводит всех троих тяжелым взглядом и, недовольная затянувшимся молчаньем, втыкает в песок пред собою двуручный меч: огромный, настоящей островной кунарийской ковки ― трофей с убитого когда-то давно карастена. ― Желающих нет? Ладно. Я сама. Адаар! Стойка!       Им дают место. Задний двор оказывается мал для четырех васготов, и Аса видит в том свое преимущество. Им нужен замах (Като меньше всех, если будет только колоть) ― ему нет, одно проворство. Сосредоточенный на этой мысли, он держится против Шокракар вполне прилично и, кажется, долго, ― но все-таки оказывается опрокинут. Поднимаясь, морщится, сплевывая мокрый песок.       ― Дальше!..       Сата-кас щурит глаза, обманчиво-спокойно лаская обмотку из кожи молодого дракона, а мгновением позже огромная кувалда тяжело рассекает воздух возле Адааровой груди, не задевая ее лишь на ладонь. Над неловкой подсечкой он только смеется и быстрым натиском загоняет Асааранду в угол, зажимая так, что впереди оказывается обрубок левой руки, а правой можно ударить, только извернув ее как-то немыслимо и тем переломав не по разу кости.       ― Убит, ― выдыхает он в лицо с каким-то мрачным удовлетворением и отходит.       ― Като. Не смей его жалеть. В полную силу, ― сурово велит Шокракар. Бывшая тамассран отвечает на приказ сдержанным молчанием, а затем кидает копье на песок, забирая на себя его неизбежное пораженье.       ― Асала-таар так не лечится.       ― Вашедан! Асала-таар ― напасть кунари, Адаар ― не кунари, только если до него не добралась какая-нибудь дрянь из Бен-Хазрат и не перевернула ему в башке мозги! ― Шокракар, обычно строгая, но спокойная, срывается сейчас на крик.       ― Болезнь души настигает всех, у кого она есть. Так здесь не помочь.       ― Като, ― просит Аса хрипло, выравнивая дыханье, ― бей. Докажи, что я прав, и мне здесь не место.       ― Като. Выбей из него всю дурь. Нам нужен наш Адаар, а не это.       Слова Шокракар больно хлещут упругой плетью, и Аса, стиснув зубы, собирается с силами, сгребая волю в единственный кулак. После долгого обмена ударами, меч отводит копье и ― для этого довольно мига, выверенного движения и пробужденного упрямства ― целится в не защищенную ничем грудь. Като, конечно же, поддается, но все делают вид, будто победа его оказалась честна.       ― Можешь же, когда надо, ― Шокракар не слишком довольна, но пока ей хватает и этого. ― А теперь ты скажешь, какого демона решил, что ты тут лишний. И лучше сразу молись своему Создателю, если заикнешься, будто дело только в руке. Я не Като ― вокруг да около ходить не стану. Ей можешь врать. Я ― твой командир, и мне нужна правда.       Асааранда глядит на сплетенье глубоких следов на песке, точно ответ где-то там, отпечатался на подошве сапог кого-то из них четверых ― но вряд ли на его собственных. Товарищи, наверное, даже знают его, и все же требуют вырвать из себя со словами, со старой болью, которую он носит в себе уже не один год.       ― Сатаа. Мераад. Хиссра, ― три имени растворяются в душном воздухе Киркволла, оседают незримо на стенах и на земле, врезаются рунами в оружие.       ― Я ж говорил, ― хмыкает Сата-кас. Шокракар выдыхает сквозь зубы и, подойдя к нему, крепкой хваткой сжимает плечи, заставляя смотреть в глаза.       ― Это. Не. Твоя. Вина!       ― А чья тогда? ― спрашивает он зло и пытается вырваться, но Шокракар держит крепко. И у нее две руки.       ― Тупых фанатичных бас, которых ты за это потом вздернул. Перестань себя за все жрать, Адаар. Ты до своей Инквизиции был Вало-Кас и остаешься сейчас, что бы ты там не втемяшил себе в отбитую напрочь башку. В Вало-Кас своих не бросают. Никого. Понял?..       Он упрямо молчит и за то получает тяжелым кулаком в левое плечо, в хвосты белых змеящихся шрамов, что оставлены взбесившейся магией Якоря.       За спинами с оглушительно-резким стуком о стену бьется распахнутая настежь дверь.       ― У меня две вести, хорошая и очень хорошая, какую первой? ― Таарлок сейчас походит на бурю, на ураган, ворвавшийся в дом с целым ворохом подхваченных по пути листьев-новостей. Обычно он сдержан, несколько медлителен и не так громок ― значит, удалось выбить воистину стоящее дело. Стоящее дело, которое достанется Вало-Кас, а не этим лентяям из городской стражи ― не в обиду будь сказано капитану Авелин.       ― Хорошая новость ― работа. Очень хорошая ― это дорогая работа, ― Шокракар не спрашивает, но утверждает. Таарлок мотает головой ― бусина раскачивается из стороны в сторону сине-желтым круглым маятником ― и ступает наконец на сырое песчаное месиво.       ― Почти, командир. Мы получили работу, которая уже оказалась сделана нами наполовину. Мы получили за нее деньги ― разумно, что тоже половину. Если дело закончим ― получим вторую. И да ― это очень дорогая работа.       Шокракар хмурится, не разделяя его радости, и просит бумаги. Сенешаль Бран строго следит за тем, как нанятый Киркволлом (а вернее, Наместником) отряд тал-васготов выполняет свои обязательства, потому контракты выдает со всей щепетильностью и придирчивостью к каждой букве.       ― «Серебряные чайки», нынешние хозяева ночного порта, ― объясняет Таарлок. ― Контрабанда лириума, всякой магической дряни из разрушенных Казематов, дань с портового начальника… Или наоборот, взятки ему, чтоб глаза закрывал, когда следует?.. А, уже и не важно. Кто-то здорово вчера их порезал ― стража списала бы на разборки тамошних банд, но следы копья… Очень приметного, надо сказать, копья…       ― Что ты делала ночью в порту? ― Шокракар резко оборачивается к Като и смотрит строго и хмуро: так, что будь на ее месте какой-нибудь тонкожилый бас, испачкал бы себе исподнее от одного взгляда.       ― Я пошла за Асаарандой, ― Като не отводит глаз. ― Он часто уходит из дома, и…       ― И ищет смерти, с ним все ясно, ― тон командира не меняется, все так же холоден и сердит. ― Вы порешили банду. Нам за это заплатили ― заплатили же?.. Тогда чего еще хотят бас, Таарлок? За что вторую половину?       ― Нужно найти их схрон, описать, что в нем, сколько, ― и передать страже. Главарь мертв, приближенные ― тоже, если кто и остался, залегли на дно, так что где искать…       Шокракар задумывается на несколько мгновений, морщит лоб, решая, как лучше поступить и кого на дело отправить, и затем произносит:       ― Значится, так. Берешь Ашаада ― где он, мать его калаба, шляется?.. ― и прочесываете порт. Будет надо ― подкупите грузчиков, начальника, капитанов, ныряльщиков, рыбаков ― какие там бас еще есть?.. На особо упрямых надавите. Можете врезать как следует, чтоб заговорили. Или мне тебя учить работу делать?..       Таарлок ударяет себя в грудь, со всем соглашаясь, и с молчаливым кивком закрывает дверь. Слышно, как он глухо просит о чем-то возвратившегося от соседей Тиса, но слов не разобрать. Шокракар скупым знаком объявляет, что сегодняшнее избиение калеки, призванное вправить ему мозги, наконец окончено, и можно расходиться по своим делам.       ― Так вот это откуда, ― тянет Сата-кас уже в дверях, едва не тыча в свежие Адааровы шрамы, ― небось, подставился, как телок-имекари.       Аса не говорит ничего, только смотрит гневно и задевает товарища уродливым своим обрубком.       ― Знаешь, что? ― заговорщически шепчет Сата-кас уже другим тоном, когда оба поднимаются на жилой этаж, порядком отстав от женщин. ― Есть способ получше того, который на тебе опробовала Шокракар. Вечером идем в «Розу». Не отвертишься, даже не думай.

***

      До вечера времени предостаточно. Дом потихоньку затихает, слышно только, как внизу хлопочет по хозяйству Тис. Асааранда, возвратившись к себе, затачивает меч широкими размашистыми движениями, устроив его у себя на коленях; больше по привычке ухаживая за оружием, чем пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей. Закончив, осторожно достает из дальнего ящичка в столе подаренный кристалл. Вынимает на свет за крепкую цепочку, страшась даже ненароком коснуться камня.       «Это голубой агат, ― говорит Дориан из глубин памяти. ― Сведущие уверяют, будто он покровительствует людям изящных искусств. Политика ― тоже своего рода искусство, порой даже смертельное».       Аса мог бы сказать ему сейчас, что политика ― грязь, ложь и насилие, но Дориан с малых лет знает это и так. Инквизитор Адаар вынужден убедиться в этой простой истине на собственной шкуре уже зрелым, когда в Халамширале созывают Священный Совет.       Священный Совет похож на судилище. Абсурдное, гротескное, прячущееся до поры под тысячей заискивающе-миролюбивых масок. Орлей и Ферелден тянут Инквизицию в разные стороны, точно псы, наткнувшиеся вместе на один кусок мяса, но неспособные его меж собой поделить. Чем больше звучит обвинений, тем сильнее Аса понимает: судят не Инквизицию, но Инквизитора. Судят Вестника Андрасте.       «Кто вам дал право?! Кто из вас выше Создателя, чтобы я отвечал перед ним за свои дела?!» ― хочется крикнуть Адаару, вскочив резко и распрямившись в полный рост, но он усильем воли заставляет себя застыть гордой серой скалой посреди цветастого беспокойного моря собравшейся знати. Стол для них с Жозефиной приносят маленький и скромный, пестрящий некрасивыми пятнами облупившего мебельного лака, ― словно нарочно хотят подчеркнуть, что здесь не прозвучит ни слова о заслугах Инквизиции. Жози понимает это ― и умоляющим взглядом просит смирить горячую косситскую кровь. Асааранда не вправе выставить их в еще худшем свете, а потому отвечает на все строго и кратко, не сводя, впрочем, глаз с Верховной Жрицы. Кассандре тоже приходится держать лицо: в прежние времена она разогнала бы все это сборище жадных гиен и грифов, сбежавшихся-слетевшихся на наследие еще-не-мертвой Инквизиции, но теперь… Они оба, кажется, пойманы в капкан светской власти, из которого не спастись, как зверю, клыками отняв себе застрявшую лапу.       Появление одной из разведчиц переворачивает все с ног на голову. Асааранда даже не скрывает радости, когда покидает зал Совета, оставляя герцога Сирила и эрла Тегана с вытянувшимися ― от возмущения его вседозволенным невежеством ― лицами.       А потом Лелиана показывает труп воина Бересаада в полной броне, и ему хочется смеяться в голос: над Советом, над промыслом Создателя, над своей Инквизиторской долей спасителя. Он знает, каковы кунари и что бывает, когда их намерения серьезны. Лишь это заставляет пойти гончей по кровавому следу, что теряется меж зачарованных эльфийских зеркал в месте сплетения Тени и яви ― крепкого, словно объятия-кольца неваррских песчаных змеев.       Духи, кунари, наследие эльфов, опять кунари и духи снова ― Соласу бы понравилось (по правде, кунари тогда следовало бы исключить из этой зыбкой, на грани причудливого сна, пасторали). Якорь на каждый новый десяток шагов отзывается болью пронзительной и яркой: такой, точно он был вырван откуда-то отсюда, с этого Перекрестка, из этих волчьих руин, из пыли древних фресок, которую старательно кто-то смел незадолго до их появленья. Здесь… оживает, просыпается что-то страшное, древнее, дышащее в лицо настоящему неприязнью на грани с тоскливой ненавистью. Быку все это не нравится, но еще больше ― до зубовного скрежета ― не нравится ему неосведомленность о планах Виддасалы.       От Дориана приходится скрывать боль. Получается не слишком-то хорошо: душа его, подмечая малейшую перемену в лице, требует стягивать перчатку, чтобы взглянуть, а после аккуратно касается краев метки, воспаленных, растрескавшихся, кровавящих всякий раз, когда Асааранда хватается за меч. Меж ладонями на миг становится тепло ― ощущение такое же, как если на морозе засунуть замерзшие пальцы в меховую рукавицу, ― и боль отступает. Ненадолго, на несколько следующих шагов, ― но Адаар благодарен и за это.       Один из элювианов неожиданно приводит на Тропы. Нетронутые голубые ветви, тянущиеся под толщей камня, осколки, выпотрошенные из стен взрывами гаатлока ― сырой лириум там поет как-то по-особому. Чудовищно, громко, жестоко, требовательно ― полушепотом-откровением делится Дориан. Аса видит, как из-за этой песни на виске у возлюбленного бьется вспухшая вена, и в краткие передышки между схватками прижимает его к себе, обнимая, делясь теплом, закрывая от лириума, от мрачных потолков и стен древнего тейга, от трупов кунари, неотличимых в полумраке от недвижных серых обломков. Плевать на взбесившуюся руку и собственную боль. Дориан важнее.       На Тропах Асааранда впервые видит кунарийских саирабазов. Магия, которой они владеют, чудовищна, и страх матери теперь уже не кажется глупой блажью. Их погибшая Хиссра, ривейнская васготка, учившаяся у провидиц, ― кажется безобидной девочкой в сравнении с этими.       След путается в лабиринте зеркал, островов, зависших посреди тумана и вязкого воздуха; смертельно-острых скальных обломков и причудливых в своей строгости руин ― на стенах многих есть фрески вроде тех, что рисовал в своей зале Солас. С них древние эльфы тянут руки в отчаянии и мольбе, точно хотят коснуться Якоря, присвоить себе его силу и наконец шагнуть в мир живой плотью, очнувшись от векового сна. Метка бесится все сильнее. Асааранда все яростнее пускает кунари кровь.       Виддасала оказывается рыжей, но нисколько не похожей на Шокракар.       Внизу что-то падает, глухо, но громко, как если бы это спьяну навернулся на лестнице Сата-кас: такое случилось в первую же ночь приезда Асы в Киркволл, и сейчас он не слишком бы удивился. Брани не слышно ― не он. Асааранда смаргивает странную усталость, что нападает всякий раз, лишь он пытается вспомнить события на Перекрестке, ― и убирает кристалл обратно в стол. Не глядя, неловко смахивает в ладонь; торопливо, будто боится обжечься, сует в одинокую темноту пыльного ящика.       Он не может. Не вправе; только не после того, как рушит все собственными руками!..       Рукой.       Стены комнаты вдруг сжимаются, сдавливая грудь. Задыхаться от прошлого ― не красивый оборот в книге, но его правдивое ужасное настоящее.       Здесь нельзя больше оставаться.       Кухня пуста ― Тис выдраил ее после завтрака, а возвратившись ненадолго от соседей, сбежал на рынок. Значит, уже далеко за полдень. Значит, можно уйти незаметно ― только если Шокракар не сидит где-нибудь у парадной двери и не чистит меч, поджидая его. На столе забыто сиротливо полбуханки хлеба ― точно сегодняшнего, свежего, потому как с пекарни их эльф прибегает первым из слуг, ухватив лучшее. Аса слишком воспитан, чтобы ломать буханку или бесцеремонно выедать середину (Ашаада так и не переучили, а Каарис обожает катать из мякиша шарики, чем злит всех за столом больше, чем своим сочинительством), потому он лезет в шкафы за особым ножом, напоминающим маленькую пилу. Такую, что вполне сгодится под одну руку.       Резать хлеб в нынешнем его положении ― целое искусство. Или пытка. Или, быть может, ― того и другого поровну. Сперва буханку приходится чем-нибудь крепко зажать с обеих сторон, затем ― сложившись над столом почти вдвое, придавить сверху неуклюже культей и только потом можно взяться за нож. Хлеб елозит по израненной разделочной доске, режется плохо ― неровными кривыми кусками. Его передержали в печи: прочностью корка не уступает драконьей шкуре, даже разлетается из-под лезвия маленькими красновато-охровыми чешуйками.       ― Ваша милость, что вы себя мучаете, давайте я! ― Тис появляется в кухне неслышно, быстро отставляет покупки в сторону и забирает у Асы нож. ― Вам сколько еще?       ― Уже нисколько, ― отвечает он мрачно, но упрямый эльф не слушает и нарезает для него хлеб аккуратными кружками. Тут же подыскивает посуду, раскладывает ломти по тарелке.       ― Масло, солонину? Может, рыбу вяленую или ветчины? А может, сыр? Что вы пустой хлеб есть будете…       ― Не пустой, ― на белый мякиш, упругий, ноздреватый, грязным весенним снегом падает крупная соль из глиняного горшочка. Можно уйти к себе, чтобы не мозолить Тису глаза своим увечьем ― он-то помнит могучего Инквизитора, благословенного Вестника Андрасте, а ныне вынужден прислуживать калеке, ― но почему-то Асааранда остается. Их эльф ловко распихивает купленные продукты по шкафам и делится подслушанными новостями с рынка, а после с гордостью сообщает, что соседи согласились нанять стекольщика, и к вечеру у господина Сата-каса окно будет как новенькое. Господин Каарис, к тому же, убедил ворчливого графа злосчастное дерево срубить ― в обмен на секстину о славных деяниях графских предков.       ― А я вам так спасибо и не сказал… ― говорит вдруг Тис, забирая пустую тарелку. ― За те сладости… Пастилу орлейскую, вы мне еще в Убежище ее подарили, помните? Вы закрыли Брешь в тот день, но на что-то очень сильно разозлись и кинули сапогом в дверь...       ― Тебе чуть по лицу не попал. Помню. Вкусная была?       Разговор кажется ничего не значащим, но Аса рогами чувствует: Тис… боится... Боится сказать о чем-то важном, а потому что есть сил цепляется за такие вот незначительные мелочи. Если спросить открыто и жестко, он замкнется в своем страхе, закроется, словно моллюск в раковине, и миг будет безвозвратно упущен.       ― Я успел... всего один кусочек. Вкус уже и не помню ― только то, что слишком сладко было. Ваша милость… ― зовет он робко, и Асааранда поднимает взгляд, смотрит с пронзительной прямотою, которую прислужнику не вытерпеть.       ― Мне… почти каждую ночь снится волк, ― Тис едва справляется с голосом, заставляя его не дрожать. ― Такой, из черного тумана… огромный. С шестью глазами. Раскосыми, алыми, как у демона какого-нибудь. За ним мечутся смутные тени, целое море; а я… почему-то знаю, что там эльфы. Как я. Его стая. Чудище это громадное просто стоит и смотрит, но мне ужасно, ужасно страшно!.. Я не хочу туда, к ним, но меня будто тянет, меня зовут, обещая что-то… хорошее?.. Ваша милость… Правда, что Ужасный Волк из долийских легенд в самом деле есть? Правда, что он... бог?..       ― Его зовут Солас, ― мрачно отвечает Аса. ― И он не бог.       ― Тис! ― раздается требовательное со второго этажа под звон чего-то разбившегося вдребезги. ― Тащи сюда свою эльфийскую задницу!       ― Я побегу, ― извиняется он, но лицо его еще не отпустила тревога, ― сами знаете, господин Сата-кас терпеливостью не славен…       ― Тис, ― Адаар ловит его ладонь и заставляет посмотреть в глаза ― закатный пурпур, разлившийся по грозовым тучам, ― он тебя не получит. Я обещаю.       Их эльф кивает с сердечной благодарностью и шустро исчезает в полумраке коридора. Быстрый топот по лестнице взрезает тишину дома, точно лезвие меча.       ― Как есть одна жизнь и одна смерть, есть и один бог, и он наш Создатель, ― хрипло и нараспев читает Асааранда. Слова Песни не могут в этот раз смирить гулко колотящееся сердце, но дело отнюдь не в сомнениях в вере. После рассказа Тиса… Аса вдруг ощущает волчье дыхание за спиной, пронзительный взгляд из тьмы, клыки, сомкнувшиеся чуть повыше левого локтя… Память зла: она оживляет пронзительную боль в той руке, которой полгода уже нет, и стены кухни вдруг разъезжаются в стороны, потолок теряется где-то в высоком и ясном небе, а на месте дверного проема оказывается огромное погасшее зеркало, через которое только что ушел Солас. Ушел, оставив один на один с Якорем, который вот-вот его убьет.       …Это глупо, но он решается напасть ― словно таким безрассудным жестом можно сохранить хотя бы остатки собственной гордости. Пробует дотянуться кинжалом, сперва сбив с ног, ― попытка бессмысленна и тщетна. Равнодушно-холодные глаза Соласа вспыхивают синим колдовским пламенем, и Адаар падает в ручей. Рушится с высоты своего роста коленями на острые камни, с криком хватается за отнимающуюся руку. На какое-то мгновение с ненавистью представляет, как выглядит сейчас со стороны: строптивый раб, которому хозяин указал его истинное место.       Метка поднимается все выше, сжирает кость в локте, тянется к плечу и дальше, с жадным стремленьем желая добраться до сердца. Боль пропадает внезапно, как и появилась: Солас хочет поговорить. Милостиво укрощает жестокую магию, дозволяя Инквизитору протянуть до конца беседы.       ― Я тебя достану, ― хрипит Аса, едва Ужасным Волком сказано последнее слово, ― остановлю!..       Якорь вновь становится бешеным ― отведенное время вышло. Солас касается ладонью элювиана, пробуждая зеркальную гладь, а на прощание одаривает сожалеющим взглядом, смешанным с едва уловимым любопытством. Таким крестьянский мальчишка смотрит на располовиненного лопатой червя, извивающегося в агонии.       ― Живи, пока можешь, ― холодно говорит он. В следующий миг Асааранду обнимает со всех сторон чернота.       Боль вытаскивает его со дна беспамятства, точно умелый удильщик ― глубинную рыбу. Распахивая широко глаза, он ловит ртом воздух ― древний, пахнущий грозой и магией воздух ― и заходится в отчаянном кашле, что после оборачивается в крик. Эхо подхватывает его и швыряет о скалы, разбивая на тысячу незримых осколков, а потом все снова заполняет собой тишина. Густая, торжественная ― только такой есть место в этих руинах. Зеркало напротив темно; то, которое на площадке ниже, окруженное каменными кунари, мертво тоже, иначе над ним уже склонилось бы обеспокоенное лицо Вивьен и хмурое ― Тома. Да и громогласного Быка не слышно: с Асаарандой говорят лишь ветер да вода ― звонким бегом ручьев и грохотом водопадов.       Никто не придет: Солас гасит элювианы, закрывая ему путь. Бросает подыхать в забытом Создателем месте на демоновом Перекрестке.       Он не чувствует пальцы левой ладони. Да что там, не чувствует всю ладонь целиком, как и запястье, а зараза зеленым огнем расползается выше, катится по венам, рвет сухожилия, будто гнилые нитки. «Только я мог бы нести свою метку», ― говорит ему Солас. Что же. Асааранда достаточно пробыл ее хозяином. Рано или поздно, всегда наступает пора, когда следует отдать то, что взято взаймы.       Ремень кинжальной перевязи с трудом и не с первого раза удается затянуть выше локтя. На второй попытке взбесившийся Якорь начинает вдруг светиться пронзительно и ― легко, как перышко, ― подкидывает васготское тело в воздух, после швыряя с высоты на камни. Аса громким шепотом костерит треклятую метку, Соласа, собственную слабость и разбитую правую руку, что дрожит и никак не может проделать задуманное. Пробует снова. Ремень держится на одном честном слове, но медлить больше нельзя, и Асааранда берется за кинжал, сперва вытаскивая грозовую руну из углубленья в навершии.       Поначалу он не чувствует ничего особенного ― Якорь так пожрал плоть, что она режется не хуже слегка подтаявшего масла. Крови почти нет, а та, что льется тоненьким ручейком в сердцевину ладони, жжется соком ползучей крапивы.       Потом приходит боль.       Он думает, что рука отравлена магией насквозь, и избавиться от нее будет делом умения и упрямства, а еще ― времени, которого тут в избытке, хватай и черпай ладонями, но ошибается, ошибается жестоко. Ближе к кости мясо почти не тронуто: живое, красное, твердое, оно поддается ужасно плохо.       Лицо у Асааранды горит. Основанья рогов чудовищно ломит ― так, что отдает в виски и затылок. Когда он смаргивает обжигающий терпкий пот, то чувствует: щеки позорно щиплет соленая влага. Слезы мешаются с кровью, когда он пытается стереть их, и лишь размазываются по лицу неправильным, некрасивым витааром.       «Хорошо, что Дориан этого не видит», ― единственная ясная мысль прорывается сквозь пелену отчаяния.       Косситы крепки телом: лезвия обоих кинжалов быстро тупятся. На кости ― только царапины да неглубокие насечки. Они складываются в причудливую вязь, похожую на ту, что он видел когда-то на гадальных костях авварских авгуров. Якорь, немного присмиревший, притихший хищным зверем в засаде, перебирается все выше ― уже не так стремительно, но все еще ощутимо. Если оставить, как есть ― руку придется отнять по плечо.       Ему нечем себя спасти. Лишь магия Фен’Харела вопьется в сердце… наступит бесславный конец.       Сделавшийся почти слепым от крови и слез, отчаявшийся, ведомый одним только животным желанием жить, Аса поднимает из ручья камень. Большой, тяжелый, едва помещающийся в широкую его ладонь. Он бредет точно в полусне до какого-то валуна, едва не падая на него ― и усильем воли умещает на нем руку. Алое и сотня оттенков зелени сочатся из раны. Он крепко зажмуривается… и бьет.       ― Эй! ― Сата-кас со всей дури хлопает его по плечу, вытягивая в киркволлский день из глубокого омута памяти. Аса от неожиданности чуть не летит с колченого табурета. ― Пугаешь. Опять сидишь, как неживой. Может, хватит уже?       Адаар молчит. Только ставит целый локоть на стол и роняет разболевшуюся голову на кулак.       ― Если не прекратишь быть таким жалким, я Шокракар скажу. Будешь каждое утро по рогам получать.       ― Ты терял когда-нибудь все? ― не поднимая глаз, спрашивает Аса. ― Так, чтобы в один миг?.. Дело, цель, близких… любимых, ― последнее слово добавляет с каким-то отчаянным надрывом.       ― Легче спросить, что я не терял, ― с непривычной серьезностью вдруг отзывается товарищ, но потом вновь становится похожим сам на себя. ― Вечером тащу тебя в «Розу». Даже не думай, что сумеешь увильнуть.       ― Это дорогое место. В дорогих местах не обслуживают калек, ― жестко отвечает Асааранда и наконец вскидывает голову. Сата-каса, кажется, его слова веселят:       ― Зато обслуживают графьев. Даже жутко старых. Даже тех, кто уж и не помнит, когда у него стояло. Ты вроде бы не из тех и не из этих, так что они просто обязаны отправить к тебе самых лучших. Доброго дня, ваша светлость, ― изображает он неуклюжий шутливый поклон и, придя совсем уж в хорошее расположение духа, уходит с кухни, насвистывая себе под нос. Уже от лестницы доносится:       – Готовь деньжата, Адаар! Сегодня мы снимем всю «Розу» и перетрахаем там всех шлюх! И будь добр, оставь мне хозяйку!       Аса усмехается и вдруг ловит себя на мысли, что из-за Сата-каса ненадолго забывает о клятой руке.       Калека может позволить себе только продажную любовь, полную фальшивых ласк напополам с достойно скрываемым отвращеньем: быть с ним по своей воле можно лишь из жалости. У Дориана есть Тевинтер, люцерны, Мэйварис и Магистериум ― куда безрукому не-Инквизитору тягаться с заветной мечтой?.. Ему нечего предложить, кроме увечного, уродливого тела; он не вправе стать камнем на шее возлюбленного, и лишь потому бросает в яростном запале те страшные слова, раня и свое сердце тоже.       Блистательному Дориану не нужен калека.

***

      До вечера нужно чем-то себя занять. Можно уйти на задний двор и поупражняться с мечом, можно бесцеремонно заявиться в крепость Наместника и отвлечь Варрика от важных дел партийкой в «порочную добродетель» ― тот будет только рад, к неудовольствию своего сенешаля, да еще и наверняка расщедрится на хорошую выпивку.       В какое-то мгновение Адаара посещает мысль, что он слишком давно не был в церкви. Выбор делается тотчас же.       Шокракар встречает его у парадной двери ― сначала, конечно, ее меч, и лишь потом ― она сама. Командир смотрит с мрачной подозрительностью: будто на лице его крупными буквами выведено «Я иду умирать».       ― Стой. Куда собрался? ― требует ответ и не перестает хмуриться, даже заслышав его.       ― Туда ― и обратно! ― напутствуют сурово вдогонку, и дверь захлопывается за его спиной.       В Киркволле стоит жара ― вчерашний шторм приносит лишь краткую утреннюю прохладу, а затем беспощадное солнце набрасывается на остатки туч. Не щадит даже безобидные барашки облаков: над городом плещется безбрежное, пронзительно-синее и душное высокое небо. На широкой площади у церкви самое пекло: видно, как воздух дрожит и плавится. Из тени проулков и подворотен к священным ступеням тянется вереница попрошаек, бездомных, калек и нищих всех мастей и болезней, кормящихся милостыней при каждой службе. Мимо них, гордо вскинув голову ― чтобы холеных носов не достигло бедняцкое зловонье ― чинно шествует знать.       Люди стекаются в церковь, что ручьи по весне: Асааранда поспевает аккурат к обедне.       Дом Создателя отстроен заново год как: с чужих слов, он меньше прежнего и беднее убранством, но исполнен в том же белом и светло-сером мраморе. Над алтарем возвышается золотая Андрасте, тянет раскрытые ладони к высокому витражному куполу в заступнической молитве о Киркволле и его жителях.       Аса скрывает фигуру за тяжелым темным плащом, который не распахнется ненароком, не выдаст ни его происхождение, ни увечье. Капюшон глубоко надвинут, широк и отлично прячет очертанья рогов. В передних рядах благородных прихожан (среди которых надлежит стоять графу Адаару) он был бы слишком заметен, а потому Асааранда замирает в тенях подле входа ― там, где обычно место кающимся грешникам. В церкви густо пахнет благовониями, воском, которым плачет множество свечей, и телами, разгоряченными ярым солнцем. Владычица, призывая к тишине, воздевает руки над головою, повторяя жест пророчицы, ― и, едва паства благоговейно замолкает, начинается служба. С каждым словом Песни голоса послушниц, сестер и преподобных крепнут, сплетаются воедино, рассказывая святую историю. С хоров вдруг вступают братья ― мужчин немного, но их низкие ноты звучат совершенно особо. В них глас Создателя, явившегося Андрасте, ревность Маферата, торжество Гессариана-победителя и его раскаяние уверовавшего. Асааранда слышал Песнь много раз: в родной церкви, в Убежище, Скайхолде; с дозволения матери Жизель даже пел на вечерних службах избранные строфы, ― но… чтобы ее исполняли так…       Его охватывает странное теплое чувство ― похожее на благодать; и все же не она ― чтобы описать верно, нужно вынуть из глубин души и мыслей другое слово… Церковь Киркволла полнится Песнью, что плещется уже под самыми витражами высоких окон; Асу же… вновь затягивает водоворот памяти ― другая церковь, другие лица ― время не щадит их, ведь дома он не был… восемнадцать лет.       Родная деревенька, что в пяти днях верхом от Маркхэма, ― не больше и не меньше той, что он помнит. Все так же надсадно скрипят крылья старой мельницы, лают на глупых баранов пастушьи псы с дальнего луга, громко спорят и сплетничают женщины, занятые стиркой у реки. С полей слышится звонкая мальчишечья песня, задорная, по-крестьянски немного похабная ― и на том самом между церковной сестричкой и пастухом грубый мужской голос, верно, отца или дяди, велит певуну заткнуться, не стесняясь в выраженьях. По улицам, плохо кошеным и заросшим сорными травами, носятся дети. Как и прежде, цепляются к нему ― уже не с той волчоночьей злобой, с которой стая уличных мальчишек не принимает изгоя к себе, но с интересом и надоедливой настырностью, что твой репей. Огромный всадник в черном плаще, чьего лица не видно из-за капюшона, на вороном битюге с богатой сбруей ― небывалое событье здесь. Они лезут под копыта, ловко проскальзывая под конским брюхом на другую сторону, дергают с настойчивостью плащ, засыпая его градом глупых вопросов; самые удачливые, оттолкнув товарищей, чинно шествуют рядом, с довольством вцепившись в стремянные ремни. Окончательно Асааранду берут в кольцо галдящей требовательной толпою, когда он спешивается и привязывает лошадь к покосившемуся низенькому забору возле церкви. С той поры никто его так и не поправил; даже удивительно, что не сгнил еще... Адаар прокладывает себе путь, надвигая капюшон на глаза еще больше, и целой рукой убирает с дороги слишком настырных мелких зевак. Мальчишки, впрочем, отстают сами, как только он переступает церковный порог. Из седельных сумок наверняка что-нибудь стащат, но до того ему уже нет дела.       Преподобная сидит на том же месте у ног Андрасте, что и мать Даная когда-то: от этого сжимается сердце. Вокруг ― тихая ребятня, устроившая в почтительном молчании ладошки на коленках. Не чета тем, дворовым. Много девочек ― Церковь всегда привечает будущих послушниц, в хозяйстве нужна посильная помощь; но есть и мальчики ― целых четверо, верно, из очень набожных семей. А может, родители грезят стезей храмовников для своих чад ― знай они правду, ни за что не отдали бы детей в рабство лириуму.       В сумраке потрескивают свечи, огонь в напольных чащах кидает отблески на лицо пророчицы, и из-за игры теней оно кажется всепрощающе-скорбным.       Асааранду, конечно же, замечают, но старательно делают вид, что никакого страшного чужака в церкви нет.       ― Скажи, Мариан, ― обращается Преподобная к одной из девочек ― у той на коленях копошится в корзинке вислоухий кролик белого окраса с черными пятнами по всей шкурке ― они похожи на прогалины средь подтаявшего весеннего снега. ― Как говорится в Песни о Создателе нашем? Начали урок мы сегодняшний с этих слов.       Мариан морщит лоб, стараясь вспомнить, но никак не получается: зверек, высовываясь наполовину, лижет ее молитвенно сложенные ладони и тычется в пальцы носом, выпрашивая угощенье. Умильная картина. Коул наверняка бы пришел в восторг.       ― Как есть одна жизнь… жизнь…       ― Очень хорошо, ― хвалит ее Преподобная, а у самой лицо ― камень. Она неотрывно смотрит на приближающегося Адаара: до алтаря ему остается все меньше и меньше шагов. ― Продолжай, милая.       ― Как есть одна жизнь… и одна смерть… есть и один бог, и он ― наш Создатель! ― выпаливает Мариан радостно и лучится вся, улыбаясь наполовину беззубым маленьким ртом.       ― Умница. А теперь помоги-ка мне вот в чем… ― жрица склоняется к ее уху и быстро шепчет что-то. Девочка, понятливо кивнув, вскакивает и несется прочь вместе с корзинкой, зажмуриваясь от страха крепко-крепко, когда бежит мимо Асы. Преподобная отпускает детей, благословляя коротко, и они встречаются перед алтарем опустевшей церкви.       Все, как он помнит: подсвечник у ног Андрасте ставят все в то же место; можжевеловые ветки и сосновую кору так же жгут в небольших плошках: тонкие струйки дыма теряются в полумраке под потолком.       ― Что ты ищешь в доме Создателя? ― спрашивают строго. ― Если хочешь помолиться, сперва открой лицо. Для взора Его нет преград, но прояви должное уважение к Нему и святой Пророчице, незнакомец.       Последние слова звучат жестко и дробно. Будь перед матерью Церкви кто с дурными намереньями, она бы уже захлебывалась кровью из перерезанной глотки. Преподобная Даная никогда и ни с кем не заговаривала о вере таким голосом: он был неизменно мягок и ласков; такого послушались бы даже львы и легли бы у ее ног, если б она того захотела.       Аса не торопится скидывать капюшон. Вместо того поспешно опускается на одно колено перед Андрасте, чертит в воздухе против сердца круг, знаменующий собой священное солнце, и тут же встает.       ― Я проделал долгий путь не ради молитвы, ― со всем смирением, на которое еще способен, отвечает он. ― Я здесь, чтобы поклониться могиле… важного для меня человека. Где лежат кости матушки Данаи?..       Преподобная ― он помнит ее еще сестрой Эпоной, крепкой серьезной женщиной лет тридцати ― меняется в лице и затем нерешительно кивает, все же соглашаясь проводить его. Кладбище служительниц прячется в старом углу церковного сада, среди яблонь и слив. Над матерью Данаей шелестят резные листья, а ветер, прячущийся в них, приносит вести со всех уголков Тедаса. Ей нашли хорошее место ― а может, она просила о таком сама.       Здесь Асааранда опускается уже на оба колена ― они тонут в мягкой, еще чуть влажной траве; склоняется так низко, что лбом касается верхушки надгробия; гладит его с благоговейной тоскою, задерживая ладонь на имени, с осторожностью счищает расползшийся по камню мох.       ― Слишком долго я шел к тебе, матушка, ― шепчет он, зажмурившись, чтобы не дать волю предательским слезам. ― Слишком долго… Прости меня, блудного… Спасибо, мать Эпона, ― добавляет дрогнувшим голосом и наконец сбрасывает капюшон, поднявшись.       ― Создатель милостивый!       Преподобная замирает на несколько мгновений с распахнутым ртом, а после неловко раскрывает объятия.       ― Аса!.. Наш добрый славный Аса! Как вырос! Да кем стал! Инквизитор, благословенный Вестник Андрасте! Даная… всегда знала… Она так гордилась бы тобой!..       Прижавшись к его груди, мать Эпона стоит так долго, точно совсем не желает от себя отпускать. Еще бы, не каждый же день является сюда Вестник Пророчицы воплоти. Опомнившись, ― она обнимает не мальчика, но мужчину ― отстраняется смущенно и, утерев слезы рукавом, спрашивает:       ― Мне кликнуть сестер в трапезную? Или, быть может, собрать людей на службу? Для нашей глухомани… целое событие… Благая Андрасте, поверить не могу, что ты вернулся!..       ― Я не вернулся, ― качает он головой, ― проездом… Только… навестить матушку.       ― Останься хотя бы на обедню, ― упрашивает Преподобная. ― Отдохни. Куда бы ты ни ехал, путь отсюда неблизкий.       С последним не поспоришь ― Адаар дозволяет увести себя и только у калитки оборачивается, прощаясь взглядом ― уже навсегда. Покидая сад, они беседуют обо о всем: о прошедших годах, неурожаях, рождениях и смертях.       ― Мать твоя… угасла не так давно. Родильная горячка. По правде, сестра Брина, что помогает всем здешним женщинам в родах, уже сбилась со счета, который это был ребенок… Она… чуть не каждый год…       ― Это должно было убить ее рано или поздно, ― бесстрастно замечает Асааранда. ― В Кун с деторождением строго, как я слышал.       ― Не будь так жесток к матери, ― укоряет Преподобная. ― Она провела тебя в мир по воле Создателя, дабы ты совершил те великие дела во имя Его.       ― Но настоящей матерью мне стала не она, ― жестко отвечает он и раскрывает ладонь в знак того, что не хочет продолжать такой разговор. ― Не будем об этом.       ― Она звала тебя. Перед самым концом. Знаешь, у нее ведь не родилось больше ни одного сына…       ― Ты в-велела за мной пос-слать, женщина, ― раздается позади грубый пропитый голос. У Асы все замирает внутри, холодеет, как будто он оказывается сейчас в самом сердце Эмприз-дю-Лиона среди снегов и ледяного ветра.       ― Больше нет нужды, мессир Адаар, ― улыбается мать Эпона. ― Ваш меч не понадобится. Я боялась зря. Возвращайтесь в кузню.       ― Я уезжаю, ― мрачно перебивает ее Аса, оборачивается и щурится зло, ― сейчас же. Простите, что доставил вам столько хлопот, Преподобная.       ― Стой, vashe-kalab, ― огромный меч, такой же справной островной ковки, как у Шокракар, целится ему в грудь. Отец, правда, выпил слишком много, чтобы держать его ровно: клинок ведет из стороны в сторону. ― С-стой, дер-рьмо калабье!..       ― Иди проспись, ― Асааранда хочет разойтись миром: нет чести в том, чтобы стать отцеубийцей, нет чести в бое с пьяницей, и уж точно нет чести в том, чтобы пустить друг другу кровь возле дома Создателя.       Он идет отвязывать лошадь, но ему заступают дорогу.       ― Дер-рись! Дер-рись, падаль! ― ревет отец. Все такой же огромный, с латунными наконечниками во все рога, которые горят золотом на жарком солнце. От него пахнет ненавистью и сивухой. Лицо постарело, пошло глубокими морщинами, похожими на те, которые покрывают стволы древних деревьев, но тело так же крепко, как и много лет назад. С обеими руками и парой склянок жидкой невидимости шанс, быть может, еще и был бы. С одной… Асааранда мертвец.       Преподобной Эпоне страшно. Она кусает губы, отводит полные искренней тревоги глаза, но не решается подойти. Встать между отцом и сыном-васготами ей, слабой людской женщине, смерти подобно. Аса с горечью думает, что мать Даная без колебаний закрыла бы его собой, и даже жестокий отец, которому никто не указ, не сумел бы поднять на нее меч.       Его ладонь вдруг разжимается ― ни с того, ни с сего. Клинок, много раз отнимавший чужие жизни: противников Кун, правоверных кунари, отправленных в погоню, разбойников ― летит в траву, и робкие стебли обнимают его со всех сторон. Отец шатается. Жалкий, несчастный, запертый в чуждой ему роли кузнеца в забытой Создателем деревеньке, битый жизнью не меньше самого Асы, он, наверное, вправе ненавидеть его так сильно, что это гнилое чувство приходится заливать по самые глаза.       Отец смотрит мутным взглядом исподлобья и отчего-то не торопится вернуть оружие. Вместо того, чтобы снести ему голову или проткнуть живот, для верности несколько раз провернув в ране клинок, чтобы внутренности обратились в кровавую кашу, он смазано-стремительным движеньем оказывается подле Асы и влепляет чудовищной силы затрещину ― словно мальчишке, несмышленому имекари, который посмел что-то сделать по-своему!.. Как будто все, что он заслуживает ― одна лишь позорная трепка!.. Удар такой, что Асааранда не может удержаться на ногах и падает постыдно на колени. В челюсть летит носок сапога, окованный железом; чуть неуверенней, медленнее, и не дернись он в сторону, не досчитался бы многих зубов. Грязная подошва только разбивает губы: на языке горчит кровью и немного ― застарелым навозом. На большее у отца не хватает запала, а может, на это уходят остатки трезвости. Аса хватается за хлипкий забор, пытаясь встать, ― и тот сдается: времени, древоточцам, большим васготским ладоням… уже и не важно.       ― За что?.. ― спрашивает сипло, утираясь. Обида ранит сильнее разбитых губ.       ― З-за то… что вр-рала… ― пытается объяснить отец. Глаза у него все еще дурные, жестокие, непонимающие, полные злобы. ― Гов-ворила… что ненавидит… Что вытр-равить хотела, да поздно!.. А сама… звала!.. Звала, подыхая, тебя! А я ― что?.. Я… ее… вытащил… Все… дал. А она… тебя, выродка к-кунарийского видеть хотела!..       Потом случается что-то невообразимое, то, что Ассаранда никогда бы сумел себе представить даже в самом причудливом сне: отец вцепляется в его плечи ― крепко, не вырваться; от когтей, наверное, останется след даже через плащ и рубашку ― и, согнувшись кое-как, падает лбом в его плечо. Воет волком, потерявшим волчицу; бормочет что-то неясное на кунлате, рычит ― и вдруг гортанно смеется, словно рассудок его с каждым мгновением все сильнее сдается безумию. Аса не знает, что делать. Просто стоит, не дышит почти ― даже громкий вдох способен довести отца до кровожадного бешенства, ему ли не знать. Наконец затихнув, тот отшатывается ― и в глазах его не тоска и не боль утраты, но все та же пьяная ненависть.       ― Уходи… и не возвр-ращайся… Вернешься ― я тебя убью. Я…       ― Я не видела, чтобы вы подходили к Владычице за благословением! ― тонкий, но приятный голос заставляет вздрогнуть. Память отступает, вновь до срока прячась в темные углы его существа. Он оглядывается, растерянно, затравленно: служба кончилась. В церкви остались немногие: поговорить с духовницами, подать записки, попросить освященного масла для дома. Перед Асаарандой, задрав голову, бесстрашно стоит маленькая послушница, миловидная темноволосая девчушка, даже не вошедшая еще во взрослую пору. Она требовательно дергает его за плащ и снова повторяет про благословение.       ― Раз вы пришли, нужно обязательно! ― она тянет свою маленькую ласковую ладошку и ведет его к самому алтарю ― он позволяет ей, следует за нею покорно, точно ручной зверь. ― Наша Владычица ― очень-очень хорошая, светлая такая, ну, точь-в-точь Андрасте!.. Она всех-всех благословляет, ведь тот, кто уже пришел в церковь, отринул в себе тьму, страх и неверие, а значит, достоин милости Создателя. Вы знаете, что говорит Песнь Света о благословенных? Благословенны…       ― …Те, кто встает       Против зла и скверны и не отступает.       Благословенны хранители мира,       Защитники справедливости.       Благословенны праведные, свет во тьме.       В их крови начертана воля Создателя.       Послушница распахивает рот в изумлении, но тут же, устыдившись, прикрывает его ладонью и целомудренно опускает глаза, встретившись со строгим взглядом Владычицы.       ― Филиберта, кого ты привела? ― хмурится она, и недоверие ее мгновенно передается стоящим подле Преподобным. ― Открой лицо, дитя Создателя, тем открыв Ему свою душу. И скажи мне имя свое, дабы я знала, для кого я прошу Его милости.       Аса кивает и резким движеньем скидывает капюшон с головы, открывая рога и скрученные в тугой узел белые волосы. Одна из матерей выдыхает изумленно, ненароком тоненько пискнув от страха, другие превращаются в статуи самим себе.       ― В тот единственный раз, когда кунари вошел под святые своды церкви, был убит сын наместника Думара! Тебе нечего делать здесь, безбожник! Вон!.. ― перепуганная Преподобная, верно, пережила тот ужас тридцать четвертого. Аса не сходит с места, только смотрит смиренно и чертит священный знак. «Святотатство!» ― выкрикивает кто-то с хоров. «Зовите храмовников! Стражу!» ― добавляют уже от дверей.       ― Он простоял всю службу!.. ― пытается оправдать его маленькая послушница, ― И даже прочел мне Песнь Благословений, пока мы шли к алтарю!..       Владычица хмуро трет переносицу, раздумывая недолго, и затем вскидывает руки, призывая к порядку.       ― Вестник Андрасте, как говорят, принял свет Создателя еще юным, не избранным Пророчицей нашей. Никто не посмеет назвать его дикарем и безбожником. Быть может, и другие, отринув ложное учение Кун, желают идти по пути смирения и благодати, и Церковь в том должна стать для них маяком. Как имя твое, дитя Создателя? ― спрашивает она ласково, прижимая ладони друг к другу в молитвенном жесте. Он колеблется, понимая: вокруг Вестника жрицы тут же засуетятся, станут раскланиваться и молить о прощении, ― но решает все же открыть настоящее имя.       ― Асааранда. Асааранда Адаар.       Из церкви он выходит нескоро. Солнце еще только катится в море, льет расплавленное золото на волны и башни, а Сата-кас уже ждет у дверей дома, уперев руку в бок и явственно давая понять, что если Аса сейчас же не вернется с деньгами, то получит по рогам в сто крат сильнее, чем утром.

***

      Вечер в «Розе» немного смазывается в памяти: он похож на яркое пятно, залитое дорогим алкоголем, и потому некрасиво расползшееся во все стороны. Он пахнет мешаниной дорогих духов и пота; отравлен фальшивыми стонами и улыбками, блестящей кожей дорогих женщин, длинными саднящими отметинами на спине и алыми отпечатками губ по всему телу. На «всех шлюх» денег, конечно же, не хватает ― ради такой прихоти нужно продать половину поместья, не меньше, ― но трех девушек и одного юношу удается купить до рассвета.       ― Не боишься принести Шокракар какую-нибудь заразу?.. ― спрашивает с опаскою Асааранда, когда они поднимаются в комнату ― в ней оказывается совершенно гигантских размеров кровать, равную которой он никогда не видел даже в покоях Зимнего Дворца, а ведь та, что послужила им с Дорианом до начала Священного Совета ― один-единственный раз перед вечной разлукой, ― казалась кораблем, не меньше… Сата-кас незло толкает его в увечную руку и уверяет, что тут с этим строго: заведение дорогое, все чистые. Сетует, что эльфы куда-то запропали ― только остроухих и можно брать любых: со спины одинаковые, да и пищат смешно, когда до упора натягиваешь. Аса на это кривится и вдруг вспоминает про Тиса. Сата-кас, скалясь, смеется:       ― Ты что?! Он, считай, один из нас же! Ну, почти. На кой своего в койку тащить?.. Вот ежели попросит… Как такому откажешь?..       Сата-кас забирает себе сразу двух девиц ― они с восхищением трогают его рога, очерчивают пальцами огромные мускулы. Сперва он усаживает их к себе на колени, тискает груди, а потом нетерпеливо давит на плечи, веля заняться делом. Когда они приступают со всем усердием, от удовольствия он запрокидывает голову и рычит. Если вдруг что-то не по его, Сата-кас наматывает волосы на кулаки, точно тянет на себя повод вздорной кобылы ― девушки потому стараются что есть сил, и его зверь наконец сдается, успокаиваясь во вздымающейся груди. Сата-касу нравится это: чувствовать себя хозяином положения, потому как Шокракар никогда бы не дозволила такое ― даже ему, прошедшему вместе с нею кошмар застенков Бен-Хазрат; а за деньги… за деньги можно купить и восхищение, и власть, и ласку, и тугое нутро.       Оставшиеся двое льнут к Асе, даже целуют увечную руку, осторожно прихватывая нежную кожу на самом конце. Они необычайно умелы: как бы не хотелось сохранить разум ясным, он все же бездумно сдается двум парам чудесных рук, определенно знающих, в чем он нуждается. Юноша, смуглокожий, темноволосый, ничуть не похож на Дориана, но Асе все равно больно смотреть на него, равно как и ловить на себе его взгляд: мутную поволоку, сплетенную из похоти и любопытства.       ― Я стану лучшими ножнами для вашего меча… Начните с меня… ― дразняще шепчет он в губы. Аса закрывает глаза и пропадает, потонув с головой в наважденьи. В какое-то мгновение все перестает быть важным, и в целом мире остается существовать только горячая тяжесть, ласковые прикосновения, сбитое дыханье да загнанное, заполошно колотящееся сердце, и уже совершенно неважно: свое так бьется или чужое.       Утро встречает ярким светом, режущим глаза: убранные шторы ― знак того, что клиентам уже пора, а проплаченное время давно вышло. Сата-каса приходится расталкивать что есть сил: он невообразимо пьян. Настолько, что даже распускает руки и пытается опрокинуть Асааранду на себя, воображая, что будить его явилась какая-нибудь аппетитная человеческая девица.       ― Свинота рогатая, ― бросает Аса в сердцах и, плюнув на безнадежные попытки, собирает свою одежду, после спускаясь в просторный холл. За пару монет мальчишка-посыльный соглашается сбегать до «рогатого дома» и привести подмогу. Приходится ненадолго остаться, чтобы встретить товарищей и проводить до нужной комнаты, ведь Сата-кас даже голос подать не сможет: после ухода Асааранды наверняка опять завалился в крепкий пьяный сон.       При свете дня прошедшая ночь кажется… предательством. Не только Дориана, но и всех чувств, времени, разделенного ими когда-то только на двоих. Создатель, Като права, он любит его и будет любить до самого конца, и во всем виновата треклятая метка, едва не убившая его, Солас, вознамерившийся вернуть мир в его глубокое эльфийское прошлое…       Нет. Это все глупые, нелепые оправдания. Во всем виноват он сам.       Бык беспомощен перед тевинтерским вихрем ― приходится немедля отворить. Дориан врывается в комнату и застает Асу сидящим на полу спиной к дверям, застывшего, почти неживого.       ― Ты тайно ушел посреди ночи. Ничего не сказал. Более того, ты не позвал меня с собой! А теперь я узнаю от мадам де Фер, что у нас на пороге нечто похуже Корифея! Аматус! ― в последнем слове столько отчаянного волнения, что у Адаара на один миг виновато дергаются плечи.       ― Бык… Зачем ты его пустил?.. ― спрашивает он безжизненным, пустым голосом и пытается закрыть кровоточащие повязки на левой руке.       ― Быка здесь нет, но есть я. Будь так добр, повернись: не люблю беседовать с говорящими спинами.       Асааранда шумно выдыхает и, собирая волю в кулак, встает, поворачиваясь к возлюбленному. Дориан непривычно всклокочен, под глазами ― глубокие нездоровые тени, точно он и впрямь не спал всю ночь, страшась за него, беспутного. Целые пальцы стыдливо прячут увечье, но добрая половина руки ― вовсе не то, что можно утаить незаметно.       ― Доволен? ― спрашивает горько Аса, силится отыскать во взгляде души его неприязнь, отвращение ― но видит лишь горечь, сочувствие ― и безмерную нежность. Ничего из этого он не заслуживает. Дориан подходит с осторожностью ― и один за другим мягко отцепляет пальцы от обрубка. Обнимает как может, чтобы не задеть повязки, прижимается лбом к горячей груди.       ― Как… как это вышло?..       ― Сам… Мне пришлось… Не хотел… умирать, ― признается он упавшим голосом, а внутри все кипит от ненависти к себе. «Почему ты так смотришь? Почему еще не ушел? Ты не должен это видеть, не должен быть здесь, не должен жалеть меня!» ― последнее, кажется он произносит вслух, и Дориан отстраняется.       ― Почему? Почему ты решаешь опять, что мне следует чувствовать, а что ― нет?.. ― голос его дрожит. ― Это, ― кивает он на изуродованную руку, ― не станет для меня помехой, причиной любить тебя меньше.       Аса молчит. Он, конечно же, верит Дориану, но жестокая правда в том, что увечный Инквизитор теперь не годится ни на что и особенно ― быть ровней магистру Павусу.       ― Я распущу Инквизицию, ― шепчет он, ― если этого не сделаю я, Орлей и Ферелден добьются своего… большей кровью. Калека… не может вести за собой людей.       ― Я не хочу слышать это слово, аматус, не смей…       ― Разве это не так?! Если сказать, что белое ― это черное, разве оно почернеет? Дориан…       Смуглые пальцы переплетаются ласково с его, серыми, и он смущенно замолкает.       ― С Якорем или без, ты ― это ты… Помнишь, что я говорил?.. Ты ― любовь моей жизни, аматус. Ничто не сможет этого изменить. Клянусь… мы придумаем что-нибудь. Ты не будешь один.       ― Я люблю тебя. И… всегда буду любить, ― обещает Асааранда и целует Дориана в лоб, чувствуя, что в горле вот-вот встанет ком. ― Но я не заслуживаю тебя. Теперь ― особенно. Не хочу стать камнем на твоей шее, не хочу, чтобы ты жертвовал лучшим Тевинтером ради меня, чтобы… Я утяну тебя на дно, Дориан, стану обузой. Спасай свою родину, сделай ее людей счастливыми ― как ты сделал счастливым меня. На этом пути… блистательному Дориану не нужен калека.       За Сата-касом приходят Таарлок и Каарис, с бранью сквозь зубы стаскивают его с кровати.       ― Нажрался, как datras последний, ― ворчит Таарлок и вскидывает на плечо себе одну тяжелую руку; Каарис подлезает с другой стороны и проделывает то же самое. ― Который раз уже… Ногами шевели, мозги твои калабьи!.. Т-тяжелый, что твой дредноут…       Асааранда тенью следует за товарищами. Кривится, когда Сата-кас неожиданно для всех затягивает песню, мешая общий и кунлат в какую-то чудовищную бессмыслицу.       ― Был бы ты мягкорогим имекари, ― строго изрекает Каарис, когда у пьяного кончаются силы горлопанить, ― ждала бы тебя тамассран с пальмовой хворостиной. Напился вдрызг наш Сата-кас, но знаем: не в последний раз… ― декламирует придуманное только что на злобу дня, вызывая у трезвых товарищей улыбку.       ― А то не ждет, ― посмеивается Таарлок.       Он конечно же прав: Шокракар встречает их у дверей, окидывает сборище хмурым взглядом ― и награждает Сата-каса подзатыльником.       ― Хорошо же ты клятвы держишь. Обещал пить, не превращаясь в безмозглую калабу, а сам?.. Вашедан… Тащите его наверх, пусть в себя придет.       Асааранда и теперь держится позади, но командир выставляет сильную руку перед его грудью с немым приказом остановиться. Не понимая, что от него хотят, позволяет увести себя в кухню подальше от любопытных глаз и ушей.       ― Наш эльф, Адаар, ― Шокракар оглядывается по сторонам и понижает голос, как будто их могут подслушать тени. ― Он пропал. Бросил в комнате все, как было, ушел налегке. Это… ― ненадолго замолкает она, ― то самое эльфье дерьмо, про которое ты говорил?..       Аса встречает новость со спокойным лицом. Умница Тис противился до последнего; он не предатель. Просто Ужасный Волк… всегда настигает добычу.       ― Я решила: ты должен знать, ― добавляет Шокракар.       Адаар кивает с благодарностью и поднимается к себе. Сложно будет идти по волчьему следу, но он поклялся. Поклялся самому Фен’Харелу, что найдет его и остановит ― с Инквизицией или без нее.

***

      Теперь кристалл уверенно ложится в ладонь; зажатый в кулаке, отзывается родным теплом.       ― Дориан… Прошу… ответь… Я знаю, я виноват перед тобой, снова, тысячекратно, и ни одного признания в том не будет достаточно для прощения, но прошу… Я не могу без тебя. Я боюсь за тебя…       От магии чуть покалывает стиснутые пальцы, сквозь них вдруг робко начинает проступать свечение, и… в следующий миг в комнате разносится:       ― Ты не мог бы повторить самое начало, аматус?..